Оглоблин, Александр Петрович

Александр Петрович Оглоблин
укр. Олександр Петрович Оглоблин
Имя при рождении:	Александр Петрович Мезько
Род деятельности:	историк
Дата рождения:	24 ноября (6 декабря) 1899(1899-12-06)
Место рождения:	Киев
Дата смерти:	16 февраля 1992(1992-02-16) (92 года)
Место смерти:	Массачусетс, США

Алекса́ндр Петро́вич Огло́блин (укр. Олекса́ндр Петро́вич Огло́блин, англ. Oleksander Ohloblyn), фамилия при рождении Мезько́; (24 ноября (6 декабря) 1899, Киев, Российская империя — 16 февраля 1992, Лудлоу, Массачусетс, США) — советский, немецкий и американский украиновед, активист и политический деятель, доктор исторических наук и с 1968 по 1970 год профессор Гарвардского университета.

Коллаборационист, во время Великой отечественной войны сотрудничал с Третьим Рейхом, был первым начальником городской управы (бургомистром) во время нацистской оккупации Киева, был свидетелем расстрелов в Бабьем Яру. Покинул Киев вместе с отступающими немцами в 1943 году. После войны, опасаясь департации, перебрался в США, принимал активное участие в деятельности местной украинской общины, готовил историков-украиноведов. В годы Холодной войны был привлечён в США как ведущий специалист по украинской истории.

Жизнь и деятельность при советской власти

Родился в Киеве. Настоящая фамилия — Мезько (фамилию Оглоблин получил от отчима).

Обучался в Третьей киевской мужской гимназии, с 1917 года — на историко-филологическом факультете Киевского университета. По его окончании работал учителем украинского языка и украиноведения в гимназии под Киевом, а с марта 1920 года — преподавал в Киевском рабоче-крестьянском университете.

3 апреля 1922 года он получил профессорское звание, а спустя четыре года защитил диссертацию на степень доктора исторических наук и тогда же начал сотрудничать со Всеукраинской академией наук. Являлся постоянным автором журнала «Архівна справа».

В годы работы в Киевском университете был знаком с Константином Штеппой, в сотрудничестве с которым подготовил ряд публикаций, с рядом других известных украинских историков. Основал так называемую новую революционную школу в истории, которая противопоставляла себя школе Михаила Грушевского. Несмотря на данное противостояние, по некоторым вопросам он сходился с Грушевским, в частности, по вопросу о достоверности «Истории русов». За поддержку «Истории русов» неоднократно подвергался критике, в конце 1930-го был арестован, но вскоре освобождён. Позднее снова преподавал в Киевском и Одесском университетах.

В 1939—1941 годах ВАК рассматривал вопрос о лишении его степени доктора исторических наук ввиду «сомнительной позиции», однако в конце концов степень была подтверждена.

Деятельность во время нацистской оккупации

Во время нацистской оккупации 21 сентября 1941 года стал первым начальником городской управы Киева.

По свидетельству очевидца — еврейки И. Минкиной, пытался заступаться перед немцами за неё поскольку они были ранее знакомы, однако военный комендант Киева К. Эберхард указал ему, что «…вопрос о евреях подлежит исключительно компетенции немцев и они его разрешают как им угодно». Утверждение М. Коваля, что Оглоблин подготовил списки киевских евреев для массовых казней, удобное место для расстрелов — Бабий Яр — подсказал нацистам тоже он, В. Нахманович считает не подкреплённым документально.

В течение нескольких дней еврейский вопрос в Киеве был «окончательно решён»: в октябре 1941 года в Бабьем Яру немцы расстреляли около 40000 евреев, в том числе детей от смешанных браков; позднее там же погибло ещё около 100000 представителей разных национальностей. Как пишет Маркус Айкель, киевской управе, возглавляемой Оглоблиным, была передана некая часть имущества убитых евреев.

Поощрял деятельность украинских национальных организаций, издание литературы на украинском языке (журнал «Литавры» — редактор Олена Телига, и др.), входил в Украинский национальный совет под председательством Миколы Величковского. За излишний «украинский национализм» подвергался критике со стороны коменданта Киева, поэтому всего через месяц после назначения подал в отставку и 25 октября 1941 года ушёл с должности (новым бургомистром стал его заместитель Владимир Багазий). Чтобы избежать ареста, некоторое время находился в психиатрической лечебнице. По другим сведениям, немцы обнаружили, что в возглавляемой бургомистром городской управе производятся махинации с имуществом расстрелянных евреев. Вызванный на допрос в гестапо Александр Петрович со страху упал в обморок. Убивать его не стали, а просто уволили.

По протекции своего коллеги-историка Константина Штеппы, ставшего ректором Киевского университета, получил в нём профессорскую должность. В 1942 году работал директором Музея-архива переходного периода, собирал данные о разрушении большевиками исторических памятников в 1930-е годы. На основании собранных им и коллегами материалов немецкие власти открыли фотовыставку. После того, как выставка выполнила свою пропагандистскую миссию, в том же году деятельность музея была немцами свёрнута как «бесполезная».

Бегство и дальнейшая судьба

В 1943 году, незадолго до освобождения Киева советскими войсками, переехал в Львов, с 1944 года в Прагу, где преподавал в Украинском свободном университете. В 1945 году университет переместился в Мюнхен, туда же переехал и Оглоблин, сохранив должность профессора.

В 1951 году переехал в США, где принимал активное участие в деятельности местной украинской общины. Издал в США ряд монографий по украинской истории. Среди его учеников — историки Любомир Винар, Орест Субтельный и Семён Пидгайный. В то же время, прекратились его отношения с Константином Штеппой — Оглоблин даже не упоминает его в своём справочнике по историографии Украины.

Сочинения

• [litopys.org.ua/coss3/ohl.htm Гетьман Іван Мазепа та його доба] (укр.)
• [www.archives.gov.ua/Publicat/Researches/Ogloblin.pdf Оглоблин О. Українська історіографія. 1917—1956] / Пер. з англ. — К., 2003. — 253 с. — ISBN 966-8225-18-X (укр.)
• «Annales de la Petite Russie», Шерера и «История Русов». Науковий Збирник Украинского Вольного Университету, т. V, Мюнхен, 1948. (укр.)

Литература

• Верба I. В. Олександр Оглоблин: Життя та праця в Україні. — К., 1999. — 383 с. (укр.)
• Винар Любомир, Атаманенко Алла. [litopys.org.ua/coss3/ohl03.htm Видатний дослідник мазепинської доби] (укр.)

Ссылки

• [www.chaspik.info/bodynews/1556.htm Наследники старые и новые]
• [www.interesniy.kiev.ua/old/history/136 Оккупационный «гуманизм»]
• [www.kievpress.info/read/11804.html Київська влада під німецькою окупацією] (укр.)
• [history.franko.lviv.ua/IIo.htm Справочник по истории Украины, буква «О»] (укр.)
• [www.krugozormagazine.com/show/mazepa.616.html Легендарная доля Ивана Степановича Мазепы]

Отрывок, характеризующий Оглоблин, Александр Петрович

Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.