Сапата Томайо, Орландо

Орландо Сапата Тамайо
Orlando Zapata Tamayo
Род деятельности:	сантехник, диссидент, политзаключённый
Дата рождения:	15 мая 1967(1967-05-15)
Место рождения:	Куба
Гражданство:	Куба Куба
Дата смерти:	23 февраля 2010(2010-02-23) (42 года)
Место смерти:	Гавана
Мать:	Рейна Луиза Тамайо

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Орландо Сапата Тамайо (исп. Orlando Zapata Tamayo, 15 мая 1967 — 23 февраля 2010, Гавана) — кубинский диссидент и политзаключённый, умерший после 85-дневной голодовки протеста.

Его смерть привлекла внимание СМИ, политиков и правозащитников и стала поводом для широкого обсуждения ситуации с правами человека и политическими заключёнными на Кубе.

Биография

Орландо родился 15 мая 1967 года в городе Банесе провинции Ольгин (по другим данным — в Сантьяго-де-Куба) в семье прачки Рейны Луизы Тамайо и её мужа (отчима Орландо). Он был вторым сыном из пяти в семье. Орландо стал каменщиком и сантехником и включился в активную политическую борьбу против кубинского правительства и существующего политического режима на Кубе.

Аресты и заключение

Сапата был арестован 6 декабря 2002 года сотрудниками кубинской полиции по обвинению в «неуважении», по этому обвинению он был заключен в тюрьму более чем на 3 месяца. 20 марта 2003 года, через 13 дней после того как он был освобожден, он был арестован во второй раз во время кампании против диссидентов (англ.) и отправлен в тюрьму. На момент его ареста он принимал участие в голодовке организованной «Ассамблеей по обеспечению гражданского общества», проходившей в доме Марты Беатрис Роке Кабельо (англ.) с требованием об освобождении нескольких диссидентов. Ему было предъявлено обвинение в оскорблении властей, организации общественных беспорядков и неповиновении и он был приговорен к 36 годам тюремного заключения после нескольких судебных процессов. «Международная амнистия» признала его узником совести.

Однако Monthly Review, со ссылкой на кубинские источники, утверждает, что до последнего ареста Сапата не был политическим активистом, а арестовывался за мошенничество, публичный эксгибиционизм, нанесение увечий и хранение огнестрельного оружия.

Избиения и пытки

Кубинский политзаключённый Эфрен Фернандес Фернандес 1 марта 2010 года сумел передать из тюрьмы записку, в которой утверждает, что сумел общаться с Сапатой в тюрьме «Гуанхай» и тот рассказывал как его избивают охранники. Фернандес утверждает, что много раз видел лично как охранники выводили его в наручниках и без рубашки, а потом бросали на пол и тащили за ноги по цементному полу и гравию баскетбольной площадки 200 метров. Также Фернандес утверждает, что Сапату жестоко избивали в конце 2003 года во время общей инспекции с личным участием в избиении начальника тюрьмы подполковника Вильфредо Веласкеса Домингеса.

Существуют утверждения о пытках Сапаты в тюрьме «Тако-Тако». Как пишет российский правозащитник Александр Подрабинек, пытки были настолько жестокими, что уголовные заключённые в соседних камерах потребовали их прекращения, в противном случае угрожая коллективной голодовкой.

Голодовка и смерть

2 или 3 декабря 2009 года Сапата начал голодовку в качестве протеста против плохого обращения, в частности, против побоев со стороны охранников. Сапата требовал условий заключения аналогичных тем, в которых содержался Фидель Кастро во время тюремного заключения после его нападения на Казармы Монкада в 1953 году. Со своей стороны, правительство Кубы заявило, что он отказывался от еды, так как власти не хотели предоставить в камеру телевизор, плиту и телефон.

Во время голодовки Сапата отказывался от любой еды, кроме той, что приносила его мать, которая могла посещать его раз в три месяца. По данным американской группы кубинских оппозиционеров Cuban Democratic Directorate, тюремные власти отказали Сапата в воде в течение 18 дней, что привело к ухудшению его здоровья и в итоге к почечной недостаточности.

16 февраля 2010 года его состояние резко ухудшилось и он был переведен в больницу, где и умер 23 февраля 2010 года.

Это был первый случай с 1972 года, когда кубинский диссидент Педро Луис Бойтель (англ.) также умер во время голодовки.

Сапата был похоронен в его родном городе Банесе 25 февраля 2010 года.

Международная реакция

16 марта 2010 открытое письмо, осуждающее правительство Кубы за незаконное лишение свободы Орландо Сапата Тамайо и с просьбой освободить других политических заключенных была размещена в интернете. По состоянию на 4 июля под письмом подписалось более 50 тысяч человек. Среди подписавшихся было много известных представителей интеллигенции.

Резолюцию с осуждением политики кубинского правительства принял Европарламент, а также парламенты Мексики и Чили. США и Еврокомиссия потребовали от Кубы освободить политзаключённых, которых насчитывается около 200 человек. Резкая критика Кубы прозвучала со стороны главы правительства Испании Хосе Луиса Сапатеро, который также потребовал освобождения политзаключённых.

Специальные заявления с осуждением репрессий на Кубе в связи со смертью Сапаты приняли также «Международная амнистия» и Human Rights Watch

5 апреля 2010 года ряд известных российских правозащитников и представителей интеллигенции выразили протест правительству Кубы в открытом письме. 7 апреля при попытке провести пикет возле посольства Кубы в Москве 5 его участников были задержаны милицией.

Заявления в поддержку кубинского правительства сделали Бразилия, Уругвай и Боливия.

Реакция на Кубе

Комментарии правительства

Президент Рауль Кастро назвал массовые протесты по поводу смерти Сапата «шантажом» и заявил что Куба не уступит внешнему давлению. Он выразил сожаление по поводу смерти кубинского диссидента. В своём выступлении Кастро сказал, что заключённого лечили ведущие врачи и отрицал, что он подвергался пыткам. Кубинские государственные газеты описали его как «обычного преступника, ошибочно возведенного в статус мученика».

Реакция оппозиции

В связи со смертью Сапаты было принято заявление ряда руководителей кубинских оппозиционных организаций. Несколько находящихся на свободе и тюрьмах диссидентов объявили о готовности продолжить «смертельную голодовку» Сапаты с требованием освобождения 26 политических заключённых, чьё здоровье находится в плохом состоянии и которые могут не дожить до конца срока заключения из-за плохого качества медицинской помощи. Первым из протестующих стал Гильермо Фариньяс, объявивший голодовку 25 февраля 2010 года, 12 марта помещённый в реанимацию и по состоянию на 4 июля находившийся в крайне тяжёлом состоянии на грани смерти. В случае смерти Фариньяса голодовку готов был продолжить один из лидеров кубинской оппозиции Феликс Бонне Каракос.

Однако 7 июля, по сообщению кубинской католической церкви, власти согласились освободить 52 заключенных-оппозиционера и разрешили им покинуть страну, а 8 июля Фариньяс прекратил голодовку.

Мать Орландо — Рейна Луиза Сапата присоединилась к оппозиционной правозащитной группе «Женщины в белом» и стала одной из инициаторов ряда акций протеста в Гаване.

См. также

• Репрессии в период правления Кастро

Ссылки

• Подрабинек А. П. [www.ej.ru/?a=note&id=10093 Как умирают политзаключенные] // Ежедневный журнал. — М., 14 мая 2010.
• [ipsnews.net/wap/news.asp?idnews=50537 LATIN AMERICA: Subdued Response to Cuban Dissident’s Death]  (англ.) — реакция в Латинской Америке
• [ruso.prensa-latina.cu/index.php?option=com_content&task=view&id=14872&Itemid=27 США игнорируют волю большинства кубинцев] — реакция кубинской прессы
• [www.doykov.1mcg.ru/data/1/Arkhteni.pdf Юрий Дойков «Свеча горит…» — книга посвящена памяти Orlando Zapata Tamayo]

Отрывок, характеризующий Сапата Томайо, Орландо

На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что то докладывал князю Андрею.
– Очень хорошо, извольте подождать, – сказал он генералу тем французским выговором по русски, которым он говорил, когда хотел говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося еще что то выслушать), князь Андрей с веселой улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку.
– Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за аккуратность – конца нет!
Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об общеизвестном, намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера и даже слово диспозиция.
– Ну что, мой милый, всё в адъютанты хотите? Я об вас подумал за это время.
– Да, я думал, – невольно отчего то краснея, сказал Борис, – просить главнокомандующего; к нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел просить только потому, – прибавил он, как бы извиняясь, что, боюсь, гвардия не будет в деле.
– Хорошо! хорошо! мы обо всем переговорим, – сказал князь Андрей, – только дайте доложить про этого господина, и я принадлежу вам.
В то время как князь Андрей ходил докладывать про багрового генерала, генерал этот, видимо, не разделявший понятий Бориса о выгодах неписанной субординации, так уперся глазами в дерзкого прапорщика, помешавшего ему договорить с адъютантом, что Борису стало неловко. Он отвернулся и с нетерпением ожидал, когда возвратится князь Андрей из кабинета главнокомандующего.
– Вот что, мой милый, я думал о вас, – сказал князь Андрей, когда они прошли в большую залу с клавикордами. – К главнокомандующему вам ходить нечего, – говорил князь Андрей, – он наговорит вам кучу любезностей, скажет, чтобы приходили к нему обедать («это было бы еще не так плохо для службы по той субординации», подумал Борис), но из этого дальше ничего не выйдет; нас, адъютантов и ординарцев, скоро будет батальон. Но вот что мы сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал адъютант и прекрасный человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том, что теперь Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим: всё теперь сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте ка к Долгорукову, мне и надо сходить к нему, я уж ему говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет ли он возможным пристроить вас при себе, или где нибудь там, поближе .к солнцу.
Князь Андрей всегда особенно оживлялся, когда ему приходилось руководить молодого человека и помогать ему в светском успехе. Под предлогом этой помощи другому, которую он по гордости никогда не принял бы для себя, он находился вблизи той среды, которая давала успех и которая притягивала его к себе. Он весьма охотно взялся за Бориса и пошел с ним к князю Долгорукову.
Было уже поздно вечером, когда они взошли в Ольмюцкий дворец, занимаемый императорами и их приближенными.
В этот самый день был военный совет, на котором участвовали все члены гофкригсрата и оба императора. На совете, в противность мнения стариков – Кутузова и князя Шварцернберга, было решено немедленно наступать и дать генеральное сражение Бонапарту. Военный совет только что кончился, когда князь Андрей, сопутствуемый Борисом, пришел во дворец отыскивать князя Долгорукова. Еще все лица главной квартиры находились под обаянием сегодняшнего, победоносного для партии молодых, военного совета. Голоса медлителей, советовавших ожидать еще чего то не наступая, так единодушно были заглушены и доводы их опровергнуты несомненными доказательствами выгод наступления, что то, о чем толковалось в совете, будущее сражение и, без сомнения, победа, казались уже не будущим, а прошедшим. Все выгоды были на нашей стороне. Огромные силы, без сомнения, превосходившие силы Наполеона, были стянуты в одно место; войска были одушевлены присутствием императоров и рвались в дело; стратегический пункт, на котором приходилось действовать, был до малейших подробностей известен австрийскому генералу Вейротеру, руководившему войска (как бы счастливая случайность сделала то, что австрийские войска в прошлом году были на маневрах именно на тех полях, на которых теперь предстояло сразиться с французом); до малейших подробностей была известна и передана на картах предлежащая местность, и Бонапарте, видимо, ослабленный, ничего не предпринимал.
Долгоруков, один из самых горячих сторонников наступления, только что вернулся из совета, усталый, измученный, но оживленный и гордый одержанной победой. Князь Андрей представил покровительствуемого им офицера, но князь Долгоруков, учтиво и крепко пожав ему руку, ничего не сказал Борису и, очевидно не в силах удержаться от высказывания тех мыслей, которые сильнее всего занимали его в эту минуту, по французски обратился к князю Андрею.
– Ну, мой милый, какое мы выдержали сражение! Дай Бог только, чтобы то, которое будет следствием его, было бы столь же победоносно. Однако, мой милый, – говорил он отрывочно и оживленно, – я должен признать свою вину перед австрийцами и в особенности перед Вейротером. Что за точность, что за подробность, что за знание местности, что за предвидение всех возможностей, всех условий, всех малейших подробностей! Нет, мой милый, выгодней тех условий, в которых мы находимся, нельзя ничего нарочно выдумать. Соединение австрийской отчетливости с русской храбростию – чего ж вы хотите еще?
– Так наступление окончательно решено? – сказал Болконский.
– И знаете ли, мой милый, мне кажется, что решительно Буонапарте потерял свою латынь. Вы знаете, что нынче получено от него письмо к императору. – Долгоруков улыбнулся значительно.
– Вот как! Что ж он пишет? – спросил Болконский.
– Что он может писать? Традиридира и т. п., всё только с целью выиграть время. Я вам говорю, что он у нас в руках; это верно! Но что забавнее всего, – сказал он, вдруг добродушно засмеявшись, – это то, что никак не могли придумать, как ему адресовать ответ? Ежели не консулу, само собою разумеется не императору, то генералу Буонапарту, как мне казалось.
– Но между тем, чтобы не признавать императором, и тем, чтобы называть генералом Буонапарте, есть разница, – сказал Болконский.
– В том то и дело, – смеясь и перебивая, быстро говорил Долгоруков. – Вы знаете Билибина, он очень умный человек, он предлагал адресовать: «узурпатору и врагу человеческого рода».
Долгоруков весело захохотал.
– Не более того? – заметил Болконский.
– Но всё таки Билибин нашел серьезный титул адреса. И остроумный и умный человек.
– Как же?
– Главе французского правительства, au chef du gouverienement francais, – серьезно и с удовольствием сказал князь Долгоруков. – Не правда ли, что хорошо?
– Хорошо, но очень не понравится ему, – заметил Болконский.
– О, и очень! Мой брат знает его: он не раз обедал у него, у теперешнего императора, в Париже и говорил мне, что он не видал более утонченного и хитрого дипломата: знаете, соединение французской ловкости и итальянского актерства? Вы знаете его анекдоты с графом Марковым? Только один граф Марков умел с ним обращаться. Вы знаете историю платка? Это прелесть!
И словоохотливый Долгоруков, обращаясь то к Борису, то к князю Андрею, рассказал, как Бонапарт, желая испытать Маркова, нашего посланника, нарочно уронил перед ним платок и остановился, глядя на него, ожидая, вероятно, услуги от Маркова и как, Марков тотчас же уронил рядом свой платок и поднял свой, не поднимая платка Бонапарта.