Кацусика Хокусай

Кацусика Хокусай
北斎
Автопортрет
Дата рождения:	31 октября 1760(1760-10-31)
Место рождения:	Эдо
Дата смерти:	10 мая 1849(1849-05-10) (88 лет)
Место смерти:	Эдо
Стиль:	укиё-э
Влияние на:	импрессионизм
Работы на Викискладе

Кацусика Хокусай (яп. 葛飾 北斎); 1760, Эдо — 10 мая 1849, там же) — широко известный японский художник укиё-э, иллюстратор, гравёр периода Эдо. Работал под множеством псевдонимов. Является одним из самых известных на Западе японских гравёров, мастер завершающего периода японской ксилографии.

Хокусай использовал не менее тридцати псевдонимов на протяжении своей жизни. Несмотря на то, что использование псевдонимов было обычной практикой у японских художников того времени, по числу псевдонимов он существенно превосходит других крупных авторов. Псевдонимы Хокусая нередко используются для периодизации этапов его творчества.

Биография

Детство

Родился в сентябре 1760 года в Эдо (современный Токио) в семье ремесленника. Семья жила в районе, называвшемся Кацусика, — бедном городском предместье. Его настоящее имя — Токитаро, но на протяжении всей своей творческой жизни он принимал много различных псевдонимов. Считается, что его отцом был Никадзима Исэ, изготовлявший зеркала для сёгуна. Хокусай не стал наследником своего отца, поэтому его матерью предположительно была конкубина. По версии авторитетного исследователя творчества Хокусая Нарадзаки Мунесигэ Никадзима Исэ был только приёмным отцом мальчика, которому он был отдан в обучение. Настоящим же его отцом Мунесигэ считает крестьянина Кавамуру, который и отдал его Исэ в возрасте четырёх-пяти лет. Это позволяет сделать вывод, что семья Хокусая была из беднейших и у родителей не было возможности самостоятельно растить всех детей. Также можно предположить, что он не был старшим сыном в семье, поскольку на воспитание в чужие семьи отдавали только младших сыновей.

Начал рисовать в возрасте около шести лет, возможно обучаясь искусству у отца, чья работа над зеркалами включала в себя их роспись.

С шести лет я стал изображать различные формы предметов

— Из предисловия к книге «100 видов Фудзи»

В 1770 году мальчик устраивается в книжную лавку разносчиком книг в район Ёкомотё. В этот период его зовут Тэцудзо. Причины, по которым он ушёл из мастерской приёмного отца, остаются неизвестными. Предположительно, именно работая в книжной лавке Хокусай обучается грамоте, в том числе китайскому языку. следующий след в жизни художника — работа в мастерской гравёра (приблизительно с 1773 года), что, по всей вероятности, не было случайностью. На данный период приходится расцвет гравюры в Японии, которая начинает пользоваться большой популярностью. В целом, это время в Японии характеризуется значительным развитием культурной сферы: театр, изобразительное искусство, литература осваивают новые методы, разрабатываются новые стили. Происходит всплеск в книгопечатании. В происходящем развитии ярко проявляется свойственный японской культуре синтетизм, когда отдельные виды искусства и ремёсел тесно взаимосвязаны и взаимовлияют друг на друга: театр в Японии прочно связан не только с литературой, но и с музыкой, отдельным важным жанром в гравюре является создание портретов актёров, гравюра непосредственно связана с книгопечатанием, созданием рисунков на тканях, массово используется в быту при создании поздравительных открыток и т. п.

Начало пути

На детство и юность Хокусая приходится творчество многих японских мастеров гравюры: Харунобу, Кацугавы Сюнсё, Утагавы Тоёхару (англ. Utagawa Toyoharu). Ксилография выходит на новый уровень развития как в художественном, так и в техническом плане. В мастерской гравёра Хокусай обучился основам мастерства резьбы по дереву. Но работа резчика-гравёра всегда была ограничена замыслом непосредственно художника. Как технический исполнитель, резчик не мог отступить от замысла художника, от него требовалась лишь точность и бережное отношение к работе. Хокусаю тесны рамки резчика и он ищет себя в создании гравюр по собственным рисункам.

В 1778 году Хокусай поступил учеником в студию Кацукава Сюнсё (1726—1792), известного художника укиё-э, прославившегося портретами актёров кабуки. Его мастерская принадлежала к числу крупнейших в Эдо. Период творчества Хокусая с этого времени обычно называется «Период Сюнро», по имени, которым он подписывается. В 1779 году молодой художник сделал серию вполне уверенно скомпонованных театральных портретов.

Работа и учёба Хокусая в мастерской были отмечены её создателем. Сюнсё благоволит трудолюбивому и аккуратному ученику, который отменно выполняет и сложные заказы. При общей атмосфере непререкаемой покорности и преклонения перед учителем, царившей в мастерской, Хокусай пользуется особенным вниманием Сюнсё, что выражается и в том, что Хокусаю позволено подписываться как «Сюнро» — именем, образованным от имени учителя («Сюн» — от Сюнсё, «ро» — от имени «Кёкуро», которое раньше носил Сюнсё).

Хокусаю дозволено выступить с самостоятельными работами, и первым его опытом в 1784—1785 годах становятся гравюры в жанре якуся-э (один из видов театральной гравюры). Гравюры в основном относятся к типу хосо-э (узкие продольные гравюры, из которых составлялись диптихи и триптихи, представляющие одного актёра). Известны работы Хокусая этого периода, изображающие популярных актёров того времени Итикаву Дандзюро Пятого (англ. Ichikawa Danjūrō V), Сэгаву Кикудзиро. Работы отмечены несомненным влиянием Сюнсё, однако к этому времени популярность Хокусая в жанре якуся-э уже сравнима с популярностью его учителя. Тонкий вкус, умение передать ухватить самое важное, тщательная проработка произведений — всё это ведёт к появлению собственного стиля, который не может сдерживаться рамками школы Кацугавы.

В период Сюнро Хокусай много трудится над иллюстрированием книг. Большей частью это популярная недорогая продукция, так называемая «кибёси» («книжки в жёлтых обложках»). Богатство сюжетов этих изданий требовало от художника изображать как бытовые сценки, посвящённые жизни горожан, так и создавать рисунки из истории Японии и Китая. В 1791 Хокусай был приглашён сделать несколько гравюр для издателя Цутая Дзюдзабуро.

После смерти Сюнсё в 1792 школу Кацукава возглавил другой ученик Сюнсё, Кацукава Сюнъэй (1762—1819). Примерно в 1795—1796 году Хокусай покидает дом Кацугава. Точные причины этому не до конца ясны. Ясно, что уже вполне сформировавшийся художник, каким был Хокусай в это время, тяготился ролью ученика. Рамки школы были для него тесны, и только невероятная критичность к собственным способностям не позволяла Хокусаю признать себя состоявшимся художником. Возможно, повлиял на это и подход новых управителей школы, больше заинтересованных наживой, чем творчеством. Отдельные источники ссылаются на то, что из школы Кацугава Хокусай был изгнан за «измену» — он ищет новых путей самовыражения, изучает искусство школы Кано, пытаясь использовать приёмы живописи в китайском стиле.

Собственный стиль. Суримоно

1793 и 1794 стали переломными годами в карьере Хокусая. Начав самостоятельную жизнь, он столкнулся с большими трудностями. Известно, что ему приходилось жить впроголодь, заниматься мелкой торговлей, чтобы как-то прокормить себя. Но в это время и происходит формирование Хокусая как мастера. Он изучает разные школы живописи: помимо школы Кано его интересует школа Сотацу (иначе — Коэцу) (англ. Rimpa school), принадлежащая к живописи Ямато-э, особенно два её представителя — Таварая Сотацу и Огата Корин.

Художник отказался потворствовать вкусам тогдашней публики, требующей привычных работ в жанре укиё-э, стал вырабатывать свой собственный стиль, почерпнув некоторые приемы японских школ живописи Римпа и Тоса, а также применив европейскую перспективу.

В 1795 году выходят его иллюстрации к поэтической антологии «Кэка Эдо мурасаки». Между 1796 и 1799 Хокусай пишет много одиночных гравюр и альбомных листов. Последние «суримоно» — так назывались эти выполненные по заказу оттиски — имели колоссальный успех. В результате другие художники сразу же принялись их имитировать.

Как раз в 1796 художник стал использовать ставший впоследствии широко известным псевдоним Хокусай. Этим именем он, начиная с 1798, подписывал гравюрные листы и живописные работы, некоторые выполненные по заказу иллюстрации он подписывал псевдонимом Тацумаса, иллюстрации для коммерческих романов выходили под именем Токитаро, другие многотиражные гравюры и иллюстрации к книгам были подписаны Како либо Соробэку. В 1800, в возрасте 41 года, художник стал называть себя Гакэдзин Хокусай — «Безумный живописью Хокусай».

Публичные выступления

Примерно с этого времени, хотя он жил в некотором отдалении от общества, Хокусай, завоевав определённый авторитет, часто демонстрировал своё искусство на публике. В 1804 на территории храма Эдо художник нарисовал изображение Бодхидхармы размером в 240 м². Между 1804 и 1813 проиллюстрировал комические повести, т. н. «ёмихон», известных авторов Кёкутэя Бакина и Рютэя Танэхико.

Альбомы и серии. Уединённая жизнь в Миуре

В 1812 году начинается его тесная дружба с художником Бокусэном (1775—1824), в результате чего между 1814 и 1834 годах в городе Нагоя выходила серия иллюстрированных альбомов «Хокусай манга» («Рисунки Хокусая») (англ. Hokusai Manga). Знаменитая серия пейзажных гравюр «Фугаку сандзюроккэй» («36 видов горы Фудзи») начала выходить в 1831 г., а в начале 1830-х гг. Хокусай выпустил гравюры известных водопадов, мостов, птиц и привидений, то есть те работы, которыми он известен более всего в наше время. В конце 1834 г. непосредственно перед выходом его серии «Фугаку хяккэй» («100 видов горы Фудзи»), шедевра его книжной гравюры, художник покинул Эдо и в течение года жил в рабочем районе вблизи Ураги на полуострове Миура к югу от Эдо. В это же время (в 1835 году) начала издаваться его последняя, серьёзная серия гравюр «Хякунин иссю уба га этоки» — «Сто стихов в изложении няни» (Иллюстрации к сборнику «100 стихотворений 100 поэтов»). Всего к этой серии художник выполнил 28 гравюр и 62 эскиза тушью. Выход серии ксилографий к поэтической антологии «Хякунин иссю» был прерван после публикации 28 листов, выпуск серии так и остался незавершённым.

Снова в Эдо. Бедность

В 1836 году художник вернулся в Эдо, когда город был разгромлен окрестной беднотой и ему пришлось зарабатывать на пропитание продажей собственных картин. В 1839 году в мастерской Хокусая случился пожар, уничтоживший все наброски и рабочие материалы. После этого Хокусай, по всей видимости, рисовал совсем немного и практически не выпускал гравюр и книжных иллюстраций. Самым известным из его учеников стал Тотоя Хоккэй (1780—1850), который иллюстрировал книги и «суримоно».

Творчество

Суримоно

Суримоно — вид традиционного японского искусства, цветная ксилография специфичного, вполне определённого назначения — служить подарком в среде японской городской интеллигенции. Поводом могло быть что угодно: юбилей, рождение сына, наступление поры цветения вишен, перемена фамилии, наступающий Новый год. Жанровое разнообразие суриномо было очень богатым, живописный план произведений мог относиться ко многим жанрам: дзинбуцу (изображение фигур), добуцу (изображение животных), катё (изображение цветов и птиц), сансуй (пейзаж).

Возникнув в первой половине XVIII века, суримоно становятся необычайно популярным в следующем веке. Особенности круга распространения обусловили и отличительные свойства: по сравнению с прочими гравюрами, суримоно печатались на более качественной бумаге и сам технологический процесс их создания был более сложен. Суримоно, по своей сути, представляет собой характерное для Японии поздравление — послание, выраженное с помощью изображения, текста (чаще всего в форме стихов), каллиграфии. Небольшое по размерам, простое по содержанию, это послание, при всём этом, могло быть чрезвычайно сложным по смыслу. Создаваемый изобразительными, стихотворными и техническими средствами образ должен был обладать цельностью, органично синтезируя все составные части в единое целое. Именно эта синтетичность, позволяющая проявить собственные таланты, блеснуть умом, тонким вкусом, явить в простоте изысканность и глубину философского подтекста, и ценилась создателями суриномо. Это и искусство, и игра — создание суримоно становится одним из развлечений, способом приятно провести время. Как и состязания в сложении хайку или кёка, суримоно становится частью быта горожан, членов «поэтических клубов», весьма популярных в Эдо.

Заслуга Хокусая во взлёте популярности суримоно несомненна, он делает его важнейшим из видов японской ксилографии (англ. Woodblock printing in Japan). До него в этом направлении создавали произведения такие мастера как Тоёхиро (англ. Toyohiro), Сюмман, Утамаро.

С определённой условностью можно выделить три этапа, пройденных Хокусаем при создании суримоно: ранний этап — работы, созданные в 1783—1797 годах, этап 1797—1805 годов, где художник тяготеет к традиционному стилю, и творчество после 1805 года, годы расцвета и создания собственного неповторимого стиля.

Ранний этап характерен созданием слегка удлинённых суримоно маленького размера. Подписывал их автор именами Могура Сюиро, Хякурин Сори (иногда с добавлением Хисикава). К началу XIX века Хокусай переходит к созданию длинных горизонтальных суримоно. Эти работы часто подписываются именем Гакёдзин Хокусай. Несмотря на то, что при их создании Хокусай ориентировался на традиции, заложенные предшественниками, у него получается обогатить художественные приёмы и заложить основы для будущих открытий. К этому периоду относятся такие работы как «Восход солнца», «У фонтана», «Женщина с подносом» и другие. Композиция суримоно этого периода обычно однотипна: справа располагается группа людей, а в левой части изображается пейзаж.

Отличает работы мастера от работ других известных создателей гравюр прежде всего удивительное внимание к изображаемым вещам, природе, окружающему миру. Подобное внимание прежде всего оборачивается тем, что каждая деталь обогащается собственным смыслом. Изображая на дальнем плане природу, Хокусай может вдруг создать картину настолько естественную, что она перестаёт служить фоном, она становится ценна сама по себе. И хотя это особенно свойственно более поздним работам художника, в творчестве начала XIX века уже можно ощутить будущую изощрённость и богатство замыслов.

Люди на суримоно Хокусая прежде всего «живые», а не лишь изображения. Показанные на фоне пейзажа, они активно с ним взаимодействуют: прикрывают рукой глаза от солнца, указывают на облака, вглядываются в бескрайние просторы, иногда даже повернувшись спиной к зрителю. Важность внутренней сути показываемых явлений и действий, заинтересованность деталями естественным образом приводят Хокусая к камерности сюжетов. На суримоно появляется интерьер, что тоже было не ново само по себе (интерьеры можно найти, например, в творчестве Моронобу), но то, что художник пришёл к его отображению в результате собственной внутренней работы, а не бездушного подражания, придаёт работам Хокусая особую интимность. Несмотря на то, что изображение интерьера не стало темой дальнейших творческих поисков мастера, оно подготовило рождение Хокусая как уникального, ни на кого не похожего творца, способного создать новый, прежде неизвестный тип суримоно.

Манга

'«Манга» (Рисунки Хокусая (яп. 北斎漫画)) — одна из главнейших работ в творческом наследии художника, созданная им в зените славы. Большого объёма и сложности, чрезвычайно богатая по материалу, «Манга» является выражением взглядов Хокусая на творчество, его философии, раскрывает секреты мастера. «Манга» ценна не только как веха в жизни Хокусая, но и как бесценный источник информации о культуре и искусстве Японии эпохи позднего феодализма. «Мангу» Хокусая нередко называют «энциклопедией японского народа».

Материалом для первого выпуска «Манги» стали зарисовки Хокусая, сделанные им во время путешествия в район Кансай в 1812 году. Ученики Хокусая — Кэккотэй Бокусэн, Хокуун и Хокутэй, — уговорили учителя издать их отдельной книгой, настолько они были поражены увиденным.

Первый выпуск «Манги» вышел в 1814 году в Эдо (издатель Какумаруя) и Нагоя (издатель Эйракуя). Подписана она была именем Тамэкадзу, которым пользовался Хокусай в 1812—1814 годах. Объём первого выпуска составлял 54 страницы. Всего при жизни художника вышло 12 выпусков, а после его смерти — ещё 3:

• 1815 — II, III
• 1816 — IV, V
• 1817 — VI, VII
• 1818 — VIII
• 1820 — IX, X
• 1834 — XI
• 1849 — XII
• 1849 — XIII (после смерти художника)
• 1874 — XIV
• 1878 — XV.

Сразу после выхода первой части она становится чрезвычайно популярна и раскупается буквально за неделю. Содержание её было незамысловато: большинство рисунков изображали сценки из городской жизни, также содержалось множество зарисовок людей. Сборник не был построен по какому-либо принципу, по сути, он представлял собой дневник, куда мастер заносил всё виденное им в жизни, но только в форме рисунков, а не текстом. В целом, такой принцип был продолжен и в следующих выпусках, все они отличаются богатством сюжетов. Лишь в нескольких выпусках можно считать тематическими: например, в пятом выпуске много места отведено архитектурным зарисовкам, двенадцатый посвящён карикатуре, в четырнадцатом много изображений животных.

Влияние на искусство и культуру

Хокусай, как и японское искусство в целом, оказал существенное влияние на европейское искусство XIX века: ар-нуво (югендстиль) и французский импрессионизм. В характерных для югендстиля напряжённых и извилистых линиях, названных критиками «ударом бича» (нем. Peitschenhieb) заметно влияние мотивов Хокусая. Тематика гравюр Хокусая присутствует в работах Клода Моне и Пьера Огюста Ренуара.

В честь Кацусикаи Хокусая назван кратер на Меркурии Хокусай (en).

Семья

Хокусай был женат дважды, но обе его жены умерли очень рано. У него было трое дочерей и трое сыновей, причём младшая дочь, Ои, тоже стала художницей.

Литература

На русском языке

• Коломиец А. С. Манга: Сборник рисунков Хокусая / Отв. ред. Н. И. Конрад. — М.: Наука (ГРВЛ), 1967. — 136 с. — 3 000 экз.
• Воронова Б. Г. Искусство суримоно Кацусика Хокусая (рус.) // Сообщения Музея изобразительных искусств им. Пушкина. — 1966. — Вып. 3. — С. 66-73.
• Белецкий П. А. Одержимый рисунком / Платон Белецкий. — Л.: Детская литература, 1970. — 176 с. — (В мире прекрасного). — 50 000 экз. (в пер., суперобл.)
• Воронова Б. Г. Кацусика Хокусай. Графика. — М.: Искусство, 1975.
• Новые открытия советских реставраторов: Японская гравюра / Составитель Савелий Ямщиков; Отбор поэтических текстов и переводы стихов с японского Александра Долина; ВХНРЦ имени академика И. Э. Грабаря. — М.: Советский художник, 1979. — 144 с. — 40 000 экз. (обл.)
• [www.museum700.org/events/surimono-poeticheskoe-pozdravlenie.html Суримоно. Поэтическое поздравление.] (рус.). Музей «700 лет – Ландскрона, Невское устье, Ниеншанц». Проверено 10 мая 2012. [www.webcitation.org/67gcGu1XK Архивировано из первоисточника 26 апреля 2012].
• Завадская Е. В. Японское искусство книги (VII—XIX вв.). — М.: «Книга», 1986. — 226 стр. Тираж 10000 экз. С. 160-161. Глава «Книга периода Эдо (1614-1868)».

На иностранных языках

• Bowie, Theodore (1964). The Drawings of Hokusai. Indiana University Press, Bloomington.
• Forrer, Matthi (1988). Hokusai Rizzoli, New York. ISBN 0-8478-0989-7.
• Forrer, Matthi; van Gulik, Willem R., and Kaempfer, Heinz M. (1982). Hokusai and His School: Paintings, Drawings and Illustrated Books. Frans Halsmuseum, Haarlem. ISBN 90-70216-02-7
• Hillier, Jack (1955). Hokusai: Paintings, Drawings and Woodcuts. Phaidon, London.
• Hillier, Jack (1980). Art of Hokusai in Book Illustration. Sotheby Publications, London. ISBN 0-520-04137-2.
• Lane, Richard (1989). Hokusai: Life and Work. E.P. Dutton. ISBN 0-525-24455-7.
• van Rappard-Boon, Charlotte (1982). Hokusai and his School: Japanese Prints c. 1800—1840 (Catalogue of the Collection of Japanese Prints, Rijksmuseum, Part III). Rijksmuseum, Amsterdam.

Ссылки

• Кацусика Хокусай // Япония от А до Я. Популярная иллюстрированная энциклопедия. (CD-ROM). — М.: Directmedia Publishing, «Япония сегодня», 2008. — ISBN 978-5-94865-190-3.
• [grani.agni-age.net/articles3/hokusai.htm Смирнова И. Кацусика Хокусай. «Грани эпохи», № 51, 2012]
• [tvkultura.ru/video/show/brand_id/20898/episode_id/163727 «Манга Хокусая» — энциклопедия японской жизни в картинках (Ч. 1). Телевизионная лекция Е. С. Штейнера в рамках проекта «ACADEMIA» телеканала «Культура»]
• [tvkultura.ru/video/show/brand_id/20898/episode_id/164028 «Манга Хокусая» — энциклопедия японской жизни в картинках (Ч. 2). Телевизионная лекция Е. С. Штейнера в рамках проекта «ACADEMIA» телеканала «Культура»]
• [youtube.com/watch?v=PEaJ919ZDh8 О Хокусае в киножурнале «Хочу всё знать», № 187] на YouTube

Отрывок, характеризующий Кацусика Хокусай

– Ax, не говорите! Прошлую зиму она втерлась сюда и такие гадости, такие скверности наговорила графу на всех нас, особенно Sophie, – я повторить не могу, – что граф сделался болен и две недели не хотел нас видеть. В это время, я знаю, что он написал эту гадкую, мерзкую бумагу; но я думала, что эта бумага ничего не значит.
– Nous у voila, [В этом то и дело.] отчего же ты прежде ничего не сказала мне?
– В мозаиковом портфеле, который он держит под подушкой. Теперь я знаю, – сказала княжна, не отвечая. – Да, ежели есть за мной грех, большой грех, то это ненависть к этой мерзавке, – почти прокричала княжна, совершенно изменившись. – И зачем она втирается сюда? Но я ей выскажу всё, всё. Придет время!


В то время как такие разговоры происходили в приемной и в княжниной комнатах, карета с Пьером (за которым было послано) и с Анной Михайловной (которая нашла нужным ехать с ним) въезжала во двор графа Безухого. Когда колеса кареты мягко зазвучали по соломе, настланной под окнами, Анна Михайловна, обратившись к своему спутнику с утешительными словами, убедилась в том, что он спит в углу кареты, и разбудила его. Очнувшись, Пьер за Анною Михайловной вышел из кареты и тут только подумал о том свидании с умирающим отцом, которое его ожидало. Он заметил, что они подъехали не к парадному, а к заднему подъезду. В то время как он сходил с подножки, два человека в мещанской одежде торопливо отбежали от подъезда в тень стены. Приостановившись, Пьер разглядел в тени дома с обеих сторон еще несколько таких же людей. Но ни Анна Михайловна, ни лакей, ни кучер, которые не могли не видеть этих людей, не обратили на них внимания. Стало быть, это так нужно, решил сам с собой Пьер и прошел за Анною Михайловной. Анна Михайловна поспешными шагами шла вверх по слабо освещенной узкой каменной лестнице, подзывая отстававшего за ней Пьера, который, хотя и не понимал, для чего ему надо было вообще итти к графу, и еще меньше, зачем ему надо было итти по задней лестнице, но, судя по уверенности и поспешности Анны Михайловны, решил про себя, что это было необходимо нужно. На половине лестницы чуть не сбили их с ног какие то люди с ведрами, которые, стуча сапогами, сбегали им навстречу. Люди эти прижались к стене, чтобы пропустить Пьера с Анной Михайловной, и не показали ни малейшего удивления при виде их.
– Здесь на половину княжен? – спросила Анна Михайловна одного из них…
– Здесь, – отвечал лакей смелым, громким голосом, как будто теперь всё уже было можно, – дверь налево, матушка.
– Может быть, граф не звал меня, – сказал Пьер в то время, как он вышел на площадку, – я пошел бы к себе.
Анна Михайловна остановилась, чтобы поровняться с Пьером.
– Ah, mon ami! – сказала она с тем же жестом, как утром с сыном, дотрогиваясь до его руки: – croyez, que je souffre autant, que vous, mais soyez homme. [Поверьте, я страдаю не меньше вас, но будьте мужчиной.]
– Право, я пойду? – спросил Пьер, ласково чрез очки глядя на Анну Михайловну.
– Ah, mon ami, oubliez les torts qu'on a pu avoir envers vous, pensez que c'est votre pere… peut etre a l'agonie. – Она вздохнула. – Je vous ai tout de suite aime comme mon fils. Fiez vous a moi, Pierre. Je n'oublirai pas vos interets. [Забудьте, друг мой, в чем были против вас неправы. Вспомните, что это ваш отец… Может быть, в агонии. Я тотчас полюбила вас, как сына. Доверьтесь мне, Пьер. Я не забуду ваших интересов.]
Пьер ничего не понимал; опять ему еще сильнее показалось, что всё это так должно быть, и он покорно последовал за Анною Михайловной, уже отворявшею дверь.
Дверь выходила в переднюю заднего хода. В углу сидел старик слуга княжен и вязал чулок. Пьер никогда не был на этой половине, даже не предполагал существования таких покоев. Анна Михайловна спросила у обгонявшей их, с графином на подносе, девушки (назвав ее милой и голубушкой) о здоровье княжен и повлекла Пьера дальше по каменному коридору. Из коридора первая дверь налево вела в жилые комнаты княжен. Горничная, с графином, второпях (как и всё делалось второпях в эту минуту в этом доме) не затворила двери, и Пьер с Анною Михайловной, проходя мимо, невольно заглянули в ту комнату, где, разговаривая, сидели близко друг от друга старшая княжна с князем Васильем. Увидав проходящих, князь Василий сделал нетерпеливое движение и откинулся назад; княжна вскочила и отчаянным жестом изо всей силы хлопнула дверью, затворяя ее.
Жест этот был так не похож на всегдашнее спокойствие княжны, страх, выразившийся на лице князя Василья, был так несвойствен его важности, что Пьер, остановившись, вопросительно, через очки, посмотрел на свою руководительницу.
Анна Михайловна не выразила удивления, она только слегка улыбнулась и вздохнула, как будто показывая, что всего этого она ожидала.
– Soyez homme, mon ami, c'est moi qui veillerai a vos interets, [Будьте мужчиною, друг мой, я же стану блюсти за вашими интересами.] – сказала она в ответ на его взгляд и еще скорее пошла по коридору.
Пьер не понимал, в чем дело, и еще меньше, что значило veiller a vos interets, [блюсти ваши интересы,] но он понимал, что всё это так должно быть. Коридором они вышли в полуосвещенную залу, примыкавшую к приемной графа. Это была одна из тех холодных и роскошных комнат, которые знал Пьер с парадного крыльца. Но и в этой комнате, посередине, стояла пустая ванна и была пролита вода по ковру. Навстречу им вышли на цыпочках, не обращая на них внимания, слуга и причетник с кадилом. Они вошли в знакомую Пьеру приемную с двумя итальянскими окнами, выходом в зимний сад, с большим бюстом и во весь рост портретом Екатерины. Все те же люди, почти в тех же положениях, сидели, перешептываясь, в приемной. Все, смолкнув, оглянулись на вошедшую Анну Михайловну, с ее исплаканным, бледным лицом, и на толстого, большого Пьера, который, опустив голову, покорно следовал за нею.
На лице Анны Михайловны выразилось сознание того, что решительная минута наступила; она, с приемами деловой петербургской дамы, вошла в комнату, не отпуская от себя Пьера, еще смелее, чем утром. Она чувствовала, что так как она ведет за собою того, кого желал видеть умирающий, то прием ее был обеспечен. Быстрым взглядом оглядев всех, бывших в комнате, и заметив графова духовника, она, не то что согнувшись, но сделавшись вдруг меньше ростом, мелкою иноходью подплыла к духовнику и почтительно приняла благословение одного, потом другого духовного лица.
– Слава Богу, что успели, – сказала она духовному лицу, – мы все, родные, так боялись. Вот этот молодой человек – сын графа, – прибавила она тише. – Ужасная минута!
Проговорив эти слова, она подошла к доктору.
– Cher docteur, – сказала она ему, – ce jeune homme est le fils du comte… y a t il de l'espoir? [этот молодой человек – сын графа… Есть ли надежда?]
Доктор молча, быстрым движением возвел кверху глаза и плечи. Анна Михайловна точно таким же движением возвела плечи и глаза, почти закрыв их, вздохнула и отошла от доктора к Пьеру. Она особенно почтительно и нежно грустно обратилась к Пьеру.
– Ayez confiance en Sa misericorde, [Доверьтесь Его милосердию,] – сказала она ему, указав ему диванчик, чтобы сесть подождать ее, сама неслышно направилась к двери, на которую все смотрели, и вслед за чуть слышным звуком этой двери скрылась за нею.
Пьер, решившись во всем повиноваться своей руководительнице, направился к диванчику, который она ему указала. Как только Анна Михайловна скрылась, он заметил, что взгляды всех, бывших в комнате, больше чем с любопытством и с участием устремились на него. Он заметил, что все перешептывались, указывая на него глазами, как будто со страхом и даже с подобострастием. Ему оказывали уважение, какого прежде никогда не оказывали: неизвестная ему дама, которая говорила с духовными лицами, встала с своего места и предложила ему сесть, адъютант поднял уроненную Пьером перчатку и подал ему; доктора почтительно замолкли, когда он проходил мимо их, и посторонились, чтобы дать ему место. Пьер хотел сначала сесть на другое место, чтобы не стеснять даму, хотел сам поднять перчатку и обойти докторов, которые вовсе и не стояли на дороге; но он вдруг почувствовал, что это было бы неприлично, он почувствовал, что он в нынешнюю ночь есть лицо, которое обязано совершить какой то страшный и ожидаемый всеми обряд, и что поэтому он должен был принимать от всех услуги. Он принял молча перчатку от адъютанта, сел на место дамы, положив свои большие руки на симметрично выставленные колени, в наивной позе египетской статуи, и решил про себя, что всё это так именно должно быть и что ему в нынешний вечер, для того чтобы не потеряться и не наделать глупостей, не следует действовать по своим соображениям, а надобно предоставить себя вполне на волю тех, которые руководили им.
Не прошло и двух минут, как князь Василий, в своем кафтане с тремя звездами, величественно, высоко неся голову, вошел в комнату. Он казался похудевшим с утра; глаза его были больше обыкновенного, когда он оглянул комнату и увидал Пьера. Он подошел к нему, взял руку (чего он прежде никогда не делал) и потянул ее книзу, как будто он хотел испытать, крепко ли она держится.
– Courage, courage, mon ami. Il a demande a vous voir. C'est bien… [Не унывать, не унывать, мой друг. Он пожелал вас видеть. Это хорошо…] – и он хотел итти.
Но Пьер почел нужным спросить:
– Как здоровье…
Он замялся, не зная, прилично ли назвать умирающего графом; назвать же отцом ему было совестно.
– Il a eu encore un coup, il y a une demi heure. Еще был удар. Courage, mon аmi… [Полчаса назад у него был еще удар. Не унывать, мой друг…]
Пьер был в таком состоянии неясности мысли, что при слове «удар» ему представился удар какого нибудь тела. Он, недоумевая, посмотрел на князя Василия и уже потом сообразил, что ударом называется болезнь. Князь Василий на ходу сказал несколько слов Лоррену и прошел в дверь на цыпочках. Он не умел ходить на цыпочках и неловко подпрыгивал всем телом. Вслед за ним прошла старшая княжна, потом прошли духовные лица и причетники, люди (прислуга) тоже прошли в дверь. За этою дверью послышалось передвиженье, и наконец, всё с тем же бледным, но твердым в исполнении долга лицом, выбежала Анна Михайловна и, дотронувшись до руки Пьера, сказала:
– La bonte divine est inepuisable. C'est la ceremonie de l'extreme onction qui va commencer. Venez. [Милосердие Божие неисчерпаемо. Соборование сейчас начнется. Пойдемте.]
Пьер прошел в дверь, ступая по мягкому ковру, и заметил, что и адъютант, и незнакомая дама, и еще кто то из прислуги – все прошли за ним, как будто теперь уж не надо было спрашивать разрешения входить в эту комнату.


Пьер хорошо знал эту большую, разделенную колоннами и аркой комнату, всю обитую персидскими коврами. Часть комнаты за колоннами, где с одной стороны стояла высокая красного дерева кровать, под шелковыми занавесами, а с другой – огромный киот с образами, была красно и ярко освещена, как бывают освещены церкви во время вечерней службы. Под освещенными ризами киота стояло длинное вольтеровское кресло, и на кресле, обложенном вверху снежно белыми, не смятыми, видимо, только – что перемененными подушками, укрытая до пояса ярко зеленым одеялом, лежала знакомая Пьеру величественная фигура его отца, графа Безухого, с тою же седою гривой волос, напоминавших льва, над широким лбом и с теми же характерно благородными крупными морщинами на красивом красно желтом лице. Он лежал прямо под образами; обе толстые, большие руки его были выпростаны из под одеяла и лежали на нем. В правую руку, лежавшую ладонью книзу, между большим и указательным пальцами вставлена была восковая свеча, которую, нагибаясь из за кресла, придерживал в ней старый слуга. Над креслом стояли духовные лица в своих величественных блестящих одеждах, с выпростанными на них длинными волосами, с зажженными свечами в руках, и медленно торжественно служили. Немного позади их стояли две младшие княжны, с платком в руках и у глаз, и впереди их старшая, Катишь, с злобным и решительным видом, ни на мгновение не спуская глаз с икон, как будто говорила всем, что не отвечает за себя, если оглянется. Анна Михайловна, с кроткою печалью и всепрощением на лице, и неизвестная дама стояли у двери. Князь Василий стоял с другой стороны двери, близко к креслу, за резным бархатным стулом, который он поворотил к себе спинкой, и, облокотив на нее левую руку со свечой, крестился правою, каждый раз поднимая глаза кверху, когда приставлял персты ко лбу. Лицо его выражало спокойную набожность и преданность воле Божией. «Ежели вы не понимаете этих чувств, то тем хуже для вас», казалось, говорило его лицо.
Сзади его стоял адъютант, доктора и мужская прислуга; как бы в церкви, мужчины и женщины разделились. Всё молчало, крестилось, только слышны были церковное чтение, сдержанное, густое басовое пение и в минуты молчания перестановка ног и вздохи. Анна Михайловна, с тем значительным видом, который показывал, что она знает, что делает, перешла через всю комнату к Пьеру и подала ему свечу. Он зажег ее и, развлеченный наблюдениями над окружающими, стал креститься тою же рукой, в которой была свеча.
Младшая, румяная и смешливая княжна Софи, с родинкою, смотрела на него. Она улыбнулась, спрятала свое лицо в платок и долго не открывала его; но, посмотрев на Пьера, опять засмеялась. Она, видимо, чувствовала себя не в силах глядеть на него без смеха, но не могла удержаться, чтобы не смотреть на него, и во избежание искушений тихо перешла за колонну. В середине службы голоса духовенства вдруг замолкли; духовные лица шопотом сказали что то друг другу; старый слуга, державший руку графа, поднялся и обратился к дамам. Анна Михайловна выступила вперед и, нагнувшись над больным, из за спины пальцем поманила к себе Лоррена. Француз доктор, – стоявший без зажженной свечи, прислонившись к колонне, в той почтительной позе иностранца, которая показывает, что, несмотря на различие веры, он понимает всю важность совершающегося обряда и даже одобряет его, – неслышными шагами человека во всей силе возраста подошел к больному, взял своими белыми тонкими пальцами его свободную руку с зеленого одеяла и, отвернувшись, стал щупать пульс и задумался. Больному дали чего то выпить, зашевелились около него, потом опять расступились по местам, и богослужение возобновилось. Во время этого перерыва Пьер заметил, что князь Василий вышел из за своей спинки стула и, с тем же видом, который показывал, что он знает, что делает, и что тем хуже для других, ежели они не понимают его, не подошел к больному, а, пройдя мимо его, присоединился к старшей княжне и с нею вместе направился в глубь спальни, к высокой кровати под шелковыми занавесами. От кровати и князь и княжна оба скрылись в заднюю дверь, но перед концом службы один за другим возвратились на свои места. Пьер обратил на это обстоятельство не более внимания, как и на все другие, раз навсегда решив в своем уме, что всё, что совершалось перед ним нынешний вечер, было так необходимо нужно.
Звуки церковного пения прекратились, и послышался голос духовного лица, которое почтительно поздравляло больного с принятием таинства. Больной лежал всё так же безжизненно и неподвижно. Вокруг него всё зашевелилось, послышались шаги и шопоты, из которых шопот Анны Михайловны выдавался резче всех.
Пьер слышал, как она сказала:
– Непременно надо перенести на кровать, здесь никак нельзя будет…
Больного так обступили доктора, княжны и слуги, что Пьер уже не видал той красно желтой головы с седою гривой, которая, несмотря на то, что он видел и другие лица, ни на мгновение не выходила у него из вида во всё время службы. Пьер догадался по осторожному движению людей, обступивших кресло, что умирающего поднимали и переносили.
– За мою руку держись, уронишь так, – послышался ему испуганный шопот одного из слуг, – снизу… еще один, – говорили голоса, и тяжелые дыхания и переступанья ногами людей стали торопливее, как будто тяжесть, которую они несли, была сверх сил их.
Несущие, в числе которых была и Анна Михайловна, поровнялись с молодым человеком, и ему на мгновение из за спин и затылков людей показалась высокая, жирная, открытая грудь, тучные плечи больного, приподнятые кверху людьми, державшими его под мышки, и седая курчавая, львиная голова. Голова эта, с необычайно широким лбом и скулами, красивым чувственным ртом и величественным холодным взглядом, была не обезображена близостью смерти. Она была такая же, какою знал ее Пьер назад тому три месяца, когда граф отпускал его в Петербург. Но голова эта беспомощно покачивалась от неровных шагов несущих, и холодный, безучастный взгляд не знал, на чем остановиться.
Прошло несколько минут суетни около высокой кровати; люди, несшие больного, разошлись. Анна Михайловна дотронулась до руки Пьера и сказала ему: «Venez». [Идите.] Пьер вместе с нею подошел к кровати, на которой, в праздничной позе, видимо, имевшей отношение к только что совершенному таинству, был положен больной. Он лежал, высоко опираясь головой на подушки. Руки его были симметрично выложены на зеленом шелковом одеяле ладонями вниз. Когда Пьер подошел, граф глядел прямо на него, но глядел тем взглядом, которого смысл и значение нельзя понять человеку. Или этот взгляд ровно ничего не говорил, как только то, что, покуда есть глаза, надо же глядеть куда нибудь, или он говорил слишком многое. Пьер остановился, не зная, что ему делать, и вопросительно оглянулся на свою руководительницу Анну Михайловну. Анна Михайловна сделала ему торопливый жест глазами, указывая на руку больного и губами посылая ей воздушный поцелуй. Пьер, старательно вытягивая шею, чтоб не зацепить за одеяло, исполнил ее совет и приложился к ширококостной и мясистой руке. Ни рука, ни один мускул лица графа не дрогнули. Пьер опять вопросительно посмотрел на Анну Михайловну, спрашивая теперь, что ему делать. Анна Михайловна глазами указала ему на кресло, стоявшее подле кровати. Пьер покорно стал садиться на кресло, глазами продолжая спрашивать, то ли он сделал, что нужно. Анна Михайловна одобрительно кивнула головой. Пьер принял опять симметрично наивное положение египетской статуи, видимо, соболезнуя о том, что неуклюжее и толстое тело его занимало такое большое пространство, и употребляя все душевные силы, чтобы казаться как можно меньше. Он смотрел на графа. Граф смотрел на то место, где находилось лицо Пьера, в то время как он стоял. Анна Михайловна являла в своем положении сознание трогательной важности этой последней минуты свидания отца с сыном. Это продолжалось две минуты, которые показались Пьеру часом. Вдруг в крупных мускулах и морщинах лица графа появилось содрогание. Содрогание усиливалось, красивый рот покривился (тут только Пьер понял, до какой степени отец его был близок к смерти), из перекривленного рта послышался неясный хриплый звук. Анна Михайловна старательно смотрела в глаза больному и, стараясь угадать, чего было нужно ему, указывала то на Пьера, то на питье, то шопотом вопросительно называла князя Василия, то указывала на одеяло. Глаза и лицо больного выказывали нетерпение. Он сделал усилие, чтобы взглянуть на слугу, который безотходно стоял у изголовья постели.
– На другой бочок перевернуться хотят, – прошептал слуга и поднялся, чтобы переворотить лицом к стене тяжелое тело графа.
Пьер встал, чтобы помочь слуге.
В то время как графа переворачивали, одна рука его беспомощно завалилась назад, и он сделал напрасное усилие, чтобы перетащить ее. Заметил ли граф тот взгляд ужаса, с которым Пьер смотрел на эту безжизненную руку, или какая другая мысль промелькнула в его умирающей голове в эту минуту, но он посмотрел на непослушную руку, на выражение ужаса в лице Пьера, опять на руку, и на лице его явилась так не шедшая к его чертам слабая, страдальческая улыбка, выражавшая как бы насмешку над своим собственным бессилием. Неожиданно, при виде этой улыбки, Пьер почувствовал содрогание в груди, щипанье в носу, и слезы затуманили его зрение. Больного перевернули на бок к стене. Он вздохнул.
– Il est assoupi, [Он задремал,] – сказала Анна Михайловна, заметив приходившую на смену княжну. – Аllons. [Пойдем.]
Пьер вышел.


В приемной никого уже не было, кроме князя Василия и старшей княжны, которые, сидя под портретом Екатерины, о чем то оживленно говорили. Как только они увидали Пьера с его руководительницей, они замолчали. Княжна что то спрятала, как показалось Пьеру, и прошептала:
– Не могу видеть эту женщину.
– Catiche a fait donner du the dans le petit salon, – сказал князь Василий Анне Михайловне. – Allez, ma pauvre Анна Михайловна, prenez quelque сhose, autrement vous ne suffirez pas. [Катишь велела подать чаю в маленькой гостиной. Вы бы пошли, бедная Анна Михайловна, подкрепили себя, а то вас не хватит.]
Пьеру он ничего не сказал, только пожал с чувством его руку пониже плеча. Пьер с Анной Михайловной прошли в petit salon. [маленькую гостиную.]
– II n'y a rien qui restaure, comme une tasse de cet excellent the russe apres une nuit blanche, [Ничто так не восстановляет после бессонной ночи, как чашка этого превосходного русского чаю.] – говорил Лоррен с выражением сдержанной оживленности, отхлебывая из тонкой, без ручки, китайской чашки, стоя в маленькой круглой гостиной перед столом, на котором стоял чайный прибор и холодный ужин. Около стола собрались, чтобы подкрепить свои силы, все бывшие в эту ночь в доме графа Безухого. Пьер хорошо помнил эту маленькую круглую гостиную, с зеркалами и маленькими столиками. Во время балов в доме графа, Пьер, не умевший танцовать, любил сидеть в этой маленькой зеркальной и наблюдать, как дамы в бальных туалетах, брильянтах и жемчугах на голых плечах, проходя через эту комнату, оглядывали себя в ярко освещенные зеркала, несколько раз повторявшие их отражения. Теперь та же комната была едва освещена двумя свечами, и среди ночи на одном маленьком столике беспорядочно стояли чайный прибор и блюда, и разнообразные, непраздничные люди, шопотом переговариваясь, сидели в ней, каждым движением, каждым словом показывая, что никто не забывает и того, что делается теперь и имеет еще совершиться в спальне. Пьер не стал есть, хотя ему и очень хотелось. Он оглянулся вопросительно на свою руководительницу и увидел, что она на цыпочках выходила опять в приемную, где остался князь Василий с старшею княжной. Пьер полагал, что и это было так нужно, и, помедлив немного, пошел за ней. Анна Михайловна стояла подле княжны, и обе они в одно время говорили взволнованным шопотом: