Кладу, Эвангелия

Эвангелия Кладу
Ευαγγελία Κλάδου
Дата рождения:	1919(1919)
Место рождения:	Аногия, Крит
Дата смерти:	6 декабря 1949(1949-12-06)
Место смерти:	Апокоронос
Партия:	Коммунистическая партия Греции

Эвангелия Кладу (греч. Ευαγγελία Κλάδου , Аногия 1919 — 6 декабря 1949) — греческая политическая деятельница, участница антифашистского Сопротивления, член Коммунистической партии Греции и регионального партийного Бюро Крита. Участница Гражданской войны в Греции, после официального окончания которой Кладу и погибла. Именуется «Последняя партизанка Крита».

Детство и молодость

Вангела, как её именовали на своём говоре земляки, родилась в городке Аногия, нома Ретимни острова Крит в 1919 году. Отец был почтовым служащим. Семья была многодетной (6 детей) и бедной.

Вангела была способной ученицей, и, по окончанию школы, родители, при содействии родственников, отправили её на учёбу в Афины. Эвангелия не сумела поступить в Афинский университет, но поступила в женскую Педагогическую академию «Арсакио». Здесь, в годы диктатуры генерала И. Метаксаса, она подверглась влиянию коммунистической идеологии.

Закончила Педагогическую академию с отличием в 1940 году. По возвращению на Крит, в сентябре 1940 года и за месяц до начала греко-итальянской войны, была назначена учительницей в село Мириокефала.

Греческие победы в этой войне вызвали вмешательство Гитлеровской Германии, которая пришла на помощь своим союзникам. Немецкое вторжение в Грецию завершилось сражением за Крит в мае 1941 года.

Участие в Сопротивлении

После сражения за Крит, село Мириокефала неожиданно получило стратегическое значение, став одним из ключевых пунктов для британских и греческих солдат, пытавшихся переправиться в Египет.

Как пишет брат Евангелии, Георгиос Кладос, в дальнейшем ставший мэром Аногиа, "Первым актом участия Эвангелии в Сопротивлении была помощь оказанная ею союзным солдатам в их попытке покинуть Крит. Через многие годы, один из спасённых ею новозеландских солдат пожелал выйти на связь с ней. Письмо прибыло в Аногиа, но семье вручено не было. Оно было возвращено с пометкой «умерла».

Евангелия также оказала содействие в спасении многих греческих офицеров, отправив их к своим родственникам в Аногиа.

В 1942 году Евангелия в вступила в компартию Греции и стала, последовательно, членом райкома партии нома Ретимни, секретарём райкома, а затем членом партийного комитета всего Крита, ответственная за работу с женщинами и материальную поддержку Сопротивления через организацию Нацинальная Солиарность. Она также стала ответственной за издание газеты «Свободная Критянка».

В 1944 году она была вынужена уйти в подполье и вступила в вооружённый отряд Народно-освободительной армии Греции (ЭЛАС), руководимый коммунистом Георгием Сбокосом.

Её деятельность, граничившая с легендой, обеспечила ей заметное место в истории Сопротивления на Крите. Почти все ветераны Сопротивления на острове упоминают её в своих мемуарах. Алекос Матьюдакис в своих мемуарах посвящает ей целую главу.

Последние месяцы войны

Историк Георгиос Маргаритис отмечает что: «Свобода с опозданием пришла на Крит». Немцы окопались на западе острова, сохраняя т. н. «Цитадель Крит» и после окончания войны. Англичане попросили немецкий гарнизон оставаться вооружённым и в боевом состоянии на несколько недель после 9 мая, до июня 1945 года, с тем чтобы их оружие не попало в руки партизан Народно-освободительной армии Греции (ЭЛАС). Следует отметить что после декабрьских боёв 1944 года в Афинах, между британской армией и городскими отрядами ЭЛАС, в Варкизском соглашении января 1945 года была сделана оговорка, что части ЭЛАС на острове будут разоружены после сдачи немцев. Немецкие части на Крите стали последними частями Вермахта сдавшимися союзникам.

Эта особенность не избавила остров от антикоммунистической истерии и «белого террора», охватившего всю страну после Варизского соглашения.

Гражданская война

Благдаря негласному мораторию между левыми и правыми силами на Крите после декабрьских событий 1944 года в Афинах, два последующих года на острове прошли относительно спокойно. Несмотря на это, Эвангелия не могла вернуться на своё рабочее место, не подписав унизительного отречения от своих идей. Вместо этого она уехала в Ханья, работая в городской партийной организации.

Но уже с декабря 1944 и января 1945 года были отмечены террористические атаки т. н. Нацональной Оргаизации Рефимна (ΕΟΡ) против членов компартии и бывших участников Сопровления, и даже против целого села Коксаре в Ретимни. Эта атмосфера гражданской войны стала распространяться на весь остров. Хотя позиции монархистов на Крите никогда не были сильными, сторонники партии либералов, которые господствовали на острове, с одной стороны провозглашали «примирение», с другой стороны стремились подавить своих политических противников коммунистической и левой ориентации. Крестьянские и рабочие выступления марта 1946 года обеспокоили правительство в Афинах и местных политиков. Эвангелия, вместе с Еленой Коколаки, была арестована как инициатор крестьянского выступления. Их ссылка была отменена после выступлений населения региона.

После забастовки марта 1947 года Эвангелия и другие коммунисты Ханья, которым угрожало убийство антикоммунистическими бандами, ушли в подполье.

Продолжающийся террор против коммунистов и бывших участников Сопротвления привёл к концу 1946 года к открытой гражданской войне в горах континентальной Греции. После создания Демократической армии правительство предприняло специальные превентивные меры для Крита. Было предусмотрено что на Крит, в качестве «сапёров», будут ссылаться «национально неблагонадёжные солдаты» королевской армии, в то время как с другой стороны, молодёжь Крита массово мобилизовывалась для участия в войне против Демократической армии на континенте. Партийные организации на острове оказались в трудном положении. Члены Единой всегреческой организации молодёжи мобилизовывались для участия в войне против своих товарищей, в то время как «сапёры» не выдержав издевательств организовали мятеж, На остров для организации частей Демократической армии, вернулся партизанский командир Яннис Подиас. Демократическая армия начала свою деятельность на Крите в апреле 1947 году. Первые успехи были впечатляющими. 9 мая был занят город Иерапетра. 11 мая 1947 года деятели монархистов и партии либералов на острове провозгласили войну до конца против Демократической армии на Крите. В последующие месяцы 1947 и 1948 года бои приняли широкий размах. Демократическая армия добилась новых успехов в Лакки, на аэродроме Малеме, в Хрисопиги, в Агиа и установила свобожную зону в Самарийском ущелье и на хребте Лефка-Ори. Однако части Демократической армии на острове не имели никакой поддержки извне и их проблемы были неразрешимы. Одновременно, противник располагал всеми возможностями для переброски подкреплений на остров. После смерти Янниса Подиаса у подножия горы Ида, части Демократической армии ушли из Центрального Крита на запад острова. Банды монархистов демонстрировали населению отрубленные головы и тела убитых партизан, как и единственную руку Подиаса (Яннис Подиас лишился руки в годы оккупации).

Эвангелия Кладу в Демократической армии

С созданием частей Демократической армии на острове, Эвангелия первоначально находилась в политическом руководстве, а затем, в период 1947-48, под партизанским псевдонимом Мария, приняла командную должность и приняла непосредственное участие в боях.

Борьба на острове с самого начала была неравной. В большом сражении в Самарийском ущелье в июне 1948 года части Демократической армии Западного Крита были разгромлены. 26 октября в засаде были убиты секретарь партийной организации Крита Г. Цитилос и член ЦК компартии Греции Д. Макридакис. В конечном итоге, на западе Крита остались только 30 бойцов Демократической армии, среди которых Эвангелия последним живым партийным руководителем и членом областного бюро Крита компартии Греции. Эвангелия возглавила руководство героической и неравной борьбы, целью которой в этих условиях могло быть только выживание партизан.

Смерть Эвангелии

Демократическая армия на континенте прекратила военные действия в августе 1949 года и вывела свои части в Албанию.

Между тем, разрозненные отряды на континенте и островах не сдавались и продолжали свою отчаянную борьбу на выживание.

6 декабря 1949 года, через 3 месяца после официального завершения Гражданской войны, Эвангелия возглавляла группу 6 выживших бойцов Демократической армии направлявшихся из региона Карес Апокоронос к малоизвестной пещере в Анафиндохалара. На рассвете группа нашла пещеру, но не успев разжечь огонь была окружена. Группа ринулась на прорыв. Эвангелия была ранена и затем согласно свидетельству выжившей партизанки Аргиро Коеоли, сама подставила себя пулям, чтобы не попасть в плен. Четырём партизанам удалось прорваться. Головы Эвангелии и Цагаракиса были отрублены, пополнив постыдную «хронику отрубленных голов» и были выставлены на обозрение в окрестных сёлах.

Немногочисленные бойцы Демократической армии продолжали скрываться в горах более десяти лет. Шести из них удалось бежать с острова в восточно-европейские страны в 1961 году. Последние два из бывших партизан Демократической армии на острове и во всей Греции, С. Блазакис и Г. Дзобанакис, спустились с гор Крита только в 1975 (!) году, после падения военного режима.

Кости Эвангелии были найдены почти через 30 лет, в августе 1978 года, её братом Георгием Кладосом и несколькими оставшимися в живых боевыми товарищами. Останки были захоронены в Аногиа с подобающими почестями. Именем Эванелии Кладу была названа улица в Аногиа. Ей посвящено стихотворение поэтессы Риты Буби-Папа «Эвангелия Прекрасная», «которая не удосужилась и в зеркало взглянуть».

Отрывок, характеризующий Кладу, Эвангелия

– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.