Эйзенштейн, Михаил Осипович

Михаил Эйзенштейн
Основные сведения
Имя при рождении	Михаил Осипович Эйзенштейн
Страна	Российская Империя, Германия
Работы и достижения
Работал в городах	Рига, Берлин
Архитектурный стиль	Модерн
Важнейшие постройки	Ансамбль улицы Альберта в Риге

Михаи́л О́сипович Эйзенште́йн (5 сентября 1867, Санкт-Петербург — 1 июля 1920, Берлин) — российский архитектор, профессиональный инженер, один из корифеев рижского модерна, директор департамента путей сообщения Лифляндской губернской управы, отец реформатора советского киноискусства Сергея Михайловича Эйзенштейна.

Биография

Будущий зодчий родился в Санкт-Петербурге, в купеческой семье. Согласно наиболее распространённой версии, по отцовской линии Михаил Эйзенштейн происходил из семьи евреев, некогда переселившихся в столицу Российской империи из Германии и принявших христианскую веру; по материнской линии — из обрусевшей семьи шведского происхождения. По другим данным, Михаил Осипович происходил из обрусевшей семьи прибалтийских немцев. В феврале 1917 года М. О. Эйзенштейн получил потомственное дворянство.

Михаил Эйзенштейн поступил в столичный Институт гражданских инженеров и закончил его с отличием, получив диплом гражданского инженера. В Ригу архитектор приехал в 1893 году, руководствуясь сугубо профессиональными целями. Через какое-то время он занял ответственный пост в Прибалтийском ведомстве, связанном с управлением государственным имуществом. Вскоре перспективный выпускник инженерного института получает новое назначение — на пост председателя отдела путей сообщения и работает в учреждении городской управы. Это ведомство было «общелифляндского» масштаба, соответственно, в руках у Эйзенштейна находилось всё губернское сообщение.

Архитектура являлась частным хобби высокопоставленного чиновника и, предаваясь своему увлечению, Эйзенштейн в первые десять лет двадцатого века спроектировал, по различным данным, от 15 до 53 домов в пределах Риги, большая часть которых располагается в центральном районе города (улицы Альбертовская, Стрелков,Елизаветинская), в котором располагались преимущественно доходные дома. Эти здания являлись таковыми и по архитектурной планировке, которая была разработана в 30-е года позапрошлого века создателями городских ансамблей Европы, и по принципу функционирования (квартиры группировались вокруг коридоров-галерей по периметру лестничных клеток и сдавались домовладельцами в наём, поэтому их называют и съёмными). Необходимость в строительстве таких домов появилось в Риге на рубеже веков в связи с возрастающей численностью населения, испытывавшего нужду в жилье. Весь исторический центр Риги заполнен домами подобного типа со схожими архитектурными особенностями в плане планировки и отделки фасадов.

Семья и дом

Что касается матримониальных отношений инженера-строителя, перед которым в столице Лифляндии открылись манящие перспективы головокружительного карьерного роста, то его выбор пал на дочь зажиточного петербургского купца 1-й гильдии Юлию Ивановну Конецкую, которая принесла с собой богатое приданое, однако сложно назвать этот брак браком по расчёту, несмотря на то, что после 1898 года (года рождения Сергея) их отношения начали понемногу портиться. Возможно, на этот факт повлияли «идейные» расхождения в методах педагогического воздействия на единственное чадо, подраставшее в семье.

Несколько слов о купеческой фамилии Конецких, достаточно известной и уважаемой в России, да и за рубежом. Известно, что предки жены Эйзенштейна были выходцами из Архангельска. Тесть Эйзенштейна, Иван Иванович Конецкий, пожалуй, может считаться самым успешным представителем этой торговой династии. Им было основано товарищество пароходства и судоходства, названное его именем. После его смерти в 1889 году капитал был унаследован вдовой Конецкого, а уже после неё, в 1905, компания перешла к племяннику и сыновьям магната. Племянник, Иван Григорьевич, в 1913 году стал членом правления солидной финансовой структуры — Петербургского общества взаимного кредита.

Дом, в котором проживал Эйзенштейн со своей семьей, находился на Николаевском бульваре (в черте так называемого рижского бульварного кольца), как раз напротив здания Немецкого Стрелкового общества с парковым комплексом. Теперь на месте штаб-квартиры остзейских стрелков — центр культуры с традиционным названием Дом конгрессов. Точный адрес семьи Эйзенштейнов — улица Николаевская (сегодня: улица Кришьяня Валдемара), дом 6, квартира 7. К этому дому прибита мемориальная доска, извещающая о том, что в этом доме родился и проживал Сергей Эйзенштейн.

Личность архитектора

Личность инженера-зодчего поросла загадками и противоречиями, во многом благодаря воспоминаниям, оставленным сыном-кинорежиссёром, которые не лишены определённой доли сыновней субъективности. Точно известно, что архитектор безупречно владел иностранными языками, а именно: немецким и французским, слыл одним из самых заядлых театралов своего круга, был без ума от оперы, в частности, от прелестных исполнительниц арий. Многие дотошные журналисты его эпохи угадывали в женских маскаронах, которым Эйзенштейн уделял огромное внимание при проектировании фасадов, лица популярных оперных певиц, как местных, так и тех, которые гастролировали по прибалтийским губерниям из европейских театров. В его квартире часто происходили посиделки с участием депутатов Рижской думы, здание которой располагалось в непосредственной близости, таким образом, Эйзенштейн находился на короткой ноге со многими административными функционерами городского муниципалитета, а также с крупными предпринимателями. Деятели искусства также часто приглашались на вечерние посиделки с участием папы, мамы и не по годам рассудительного сына. О педантичности и меркантилизме Эйзенштейна-старшего до сих пор ходят непрекращающиеся слухи. Существует свидетельства очевидцев о том, что Эйзенштейн собрал коллекцию из 40 пар парадных туфель разной степени лакированности «на все случаи жизни», также внушает уважение масштабный подход к личному гардеробу. Архитектор стяжал себе славу домашнего тирана, якобы регламентировавшего внешнюю и внутреннюю жизнь своей небольшой семьи с учётом самых, казалось бы, незначительных новостей. Во всяком случае, в разговорах современников он представал под флёром некоей высокой инфернальности. В то же время, по их же отзывам, он был мягким, вдумчивым, даже деликатным собеседником, которому никогда не изменяло врожденное чувство такта. Трудно упрекать его в сознательном карьеризме, однако неоспоримо то, что в 1915 году Эйзенштейн удостоился весьма почётного чина действительного статского советника, что равнялось генеральскому званию (генерал-майор) и давало право потомственного дворянства детям.

Дальнейшая судьба

В 1909 году последовал разрыв отношений с Юлией Конецкой, который казался неизбежным. Сергей Эйзенштейн в это время окончил Рижское реальное училище и отправился в Санкт-Петербург для продолжения обучения. Перед ним маячила стезя гражданского инженера, однако судьба определила по-своему. С началом военных действий (Первая мировая война), Сергей Эйзенштейн добровольцем отправляется на фронт и практически перестаёт поддерживать отношения с отцом.

Михаил Осипович Эйзенштейн, действительный статский советник, городовой архитектор г. Юрьева, возведен в потомственное дворянское достоинство Российской Империи в 1916 г. Михаил Эйзенштейн, категорически отказывавшийся принимать Октябрьскую революцию, эмигрировал в Берлин, где женился второй раз на владелице пансионата для престарелых и малоимущих Елизавете Карловне Михельсон, с которой и прожил остаток дней. Скончался 1 июля (18 июня) 1920 года в возрасте 53 лет. Похоронен в Берлине на [www.pogost-tegel.info/index.php?id=2743 православном кладбище Тегель] в первом ряду шестого квартала под типовым надгробием.

Строения

Наиболее значительные сооружения Эйзенштейна, которые обычно демонстрируются туристам — три здания по Елизаветинской улице (ныне Элизабетес) под номерами 10а, 10б, 33 (угол улицы Антонияс).

О доме на Елизаветинской 10б, признанном современными исследователями творческого наследия рижского мастера визитной карточкой столичного модерна, Сергеем Эйзенштейном было замечено буквально следующее: «Папа — растягивавший человеческие профили на высоту полутора этажей в отделке углов зданий. Вытягивавший руки женщин, сделанных из железа водосточных труб, под прямым углом к зданию и с золотыми кольцами в руках. Как интересно стекали дождевые воды по их жестяным промежностям». Кстати, лица предполагаемой «Евы» или некой оперной дивы, как предполагали скрупулёзные комментаторы, достигают 4,3 метров в длину. А что касается «железных» дев, то они были безжалостно ликвидированы партийными функционерами из департамента культуры в советский период, как утверждает непроверенная легенда, с молчаливого согласия сына. Другая версия гласит, что скульптурные женские композиции были низринуты во время сильного шторма при откровенно загадочных обстоятельствах. В основном доходные дома, спроектированные Эйзенштейном, принадлежали людям с репутацией проверенных бизнесменов: Богуславский, Лебединский, Ильишевский, Лубе. Известный статский советник Лебединский был сказочно богат, часто бывал в гостях у Эйзенштейна и являлся его постоянным клиентом. Другие строения: пять домов с нечётной стороны улицы Альберта (2, 2а, 4, 6, 8) (рациональный модерн).

О Доме на Альбертовской, 2а можно сказать, что скульптурные изображения двух колоритных сфинксов, обрамляющие входы, некогда были зарисованы очень маленьким Сергеем Эйзенштейном. Впоследствии, став взрослым, он побывал в Алупке, где его внимание не могли не привлечь изображения крылатых львов. В своём всемирно известном творении — немом фильме «Броненосец „Потёмкин“» он использовал «крылатые» скульптурные мотивы, органично вкрапив их в панораму действия на одесской лестнице. Этот дом знаменателен ещё потому, что в нём прожил свои детские годы основоположник нового философского направления Исайя Берлин, родившийся в Риге. Об этом гласит мемориальная доска на здании.

Также его архитектурному перу принадлежит угловое здание по улице Альбертовской, 13 и здание на улице Стрелков, где ныне располагается Высшая школа юриспруденции. Эти здания как будто выполнены в стиле декоративного модерна, однако их не могла не затронуть инженерная составляющая творчества Эйзенштейна. О доме, отреставрированном меценатом Евгением Гомбергом, Эйзенштейн-младший высказывался в следующем ключе: «Папа — победно взвивавший в небо хвосты штукатурных львов — lions de plâtre, нагромождаемых на верха домов». Необычный декор Эйзенштейна, условно именуемый знатоками направления модерна как «туловище угря», «удар кнута», «женские подвязки», был адаптирован им в оригинальной манере. Ансамбль строений Эйзенштейна предстает энциклопедией городского быта среднего слоя населения Риги. Также по нему чрезвычайно ярко можно прочесть мировоззрение автора. Парадоксально, однако почему-то в первую очередь, начиная разговор о развитии и распространении модерна в Риге, упоминают имя Михаила Осиповича Эйзенштейна, в то время как существует большое количество архитекторов, построивших на порядок больше домов. Возможно, определённым образом оказывает влияние уровень раскрутки, но вопреки этому фактору нельзя не признать таланта мастера, благодаря которому Рига по праву может считаться одной из метрополий архитектурного модерна в Европе.

Литература

• Крастиньш Я. А. Стиль модерн в архитектуре Риги. Москва, Стройиздат, 1988. ISBN 5-274-00691-4
• Jānis Krastiņš. Rīgas arhitektūras meistari. SIA J.L.V. 2002 ISBN 9984-05-450-0  (латыш.)
• Jānis Krastiņš, Ivars Strautmanis «Riga. The Complete Guide to Architecture»; Rīga, Projekts 2004 ISBN 9984-9687-0-7  (англ.)
• Rīga. Pilsētas attīstība, 1997—2001. — Riga. City Development, 1997—2001. — Rīga. Rīgas dome, 2001. — 239 стр. ISBN 9984-592-93-6  (латыш.),  (англ.)

Ссылки

• [yanko.lib.ru/books/cinema/eisenstein/memoir/1/eisenstmem1.html#The%20knot%20that%20binds Сергей Михайлович Эйзенштейн. Мемуары]
• [www.dialogi.lv/article.php?id=52&t=12&rub=0 Биография Михаила Осиповича Эйзенштейна на сайте dialogi.lv] (недоступная ссылка с 25-05-2013 (3989 дней) — история, копия)
• [pribalt.info/arhiv.php?month=12&news=209 Михаил Осипович Эйзенштейн на сайте Pribalt.info]
• [www.britannica.com/EBchecked/topic/181530/Sergey-Mikhaylovich-Eisenstein О семье Эйзенштейн в статье Sergey Mikhaylovich Eisenstein, Энциклопедия Британника том 4, стр. 406 («Micropædia»).]  (англ.)
• [www.russkije.lv/ru/lib/read/the-architect-mikhail-eisenstein.html?source=persons Русские Латвии. Михаил Эйзенштейн]

Отрывок, характеризующий Эйзенштейн, Михаил Осипович

Перейдя в гостиную, он передал письмо княжне Марье и, разложив пред собой план новой постройки, на который он устремил глаза, приказал ей читать вслух. Прочтя письмо, княжна Марья вопросительно взглянула на отца.
Он смотрел на план, очевидно, погруженный в свои мысли.
– Что вы об этом думаете, князь? – позволил себе Десаль обратиться с вопросом.
– Я! я!.. – как бы неприятно пробуждаясь, сказал князь, не спуская глаз с плана постройки.
– Весьма может быть, что театр войны так приблизится к нам…
– Ха ха ха! Театр войны! – сказал князь. – Я говорил и говорю, что театр войны есть Польша, и дальше Немана никогда не проникнет неприятель.
Десаль с удивлением посмотрел на князя, говорившего о Немане, когда неприятель был уже у Днепра; но княжна Марья, забывшая географическое положение Немана, думала, что то, что ее отец говорит, правда.
– При ростепели снегов потонут в болотах Польши. Они только могут не видеть, – проговорил князь, видимо, думая о кампании 1807 го года, бывшей, как казалось, так недавно. – Бенигсен должен был раньше вступить в Пруссию, дело приняло бы другой оборот…
– Но, князь, – робко сказал Десаль, – в письме говорится о Витебске…
– А, в письме, да… – недовольно проговорил князь, – да… да… – Лицо его приняло вдруг мрачное выражение. Он помолчал. – Да, он пишет, французы разбиты, при какой это реке?
Десаль опустил глаза.
– Князь ничего про это не пишет, – тихо сказал он.
– А разве не пишет? Ну, я сам не выдумал же. – Все долго молчали.
– Да… да… Ну, Михайла Иваныч, – вдруг сказал он, приподняв голову и указывая на план постройки, – расскажи, как ты это хочешь переделать…
Михаил Иваныч подошел к плану, и князь, поговорив с ним о плане новой постройки, сердито взглянув на княжну Марью и Десаля, ушел к себе.
Княжна Марья видела смущенный и удивленный взгляд Десаля, устремленный на ее отца, заметила его молчание и была поражена тем, что отец забыл письмо сына на столе в гостиной; но она боялась не только говорить и расспрашивать Десаля о причине его смущения и молчания, но боялась и думать об этом.
Ввечеру Михаил Иваныч, присланный от князя, пришел к княжне Марье за письмом князя Андрея, которое забыто было в гостиной. Княжна Марья подала письмо. Хотя ей это и неприятно было, она позволила себе спросить у Михаила Иваныча, что делает ее отец.
– Всё хлопочут, – с почтительно насмешливой улыбкой, которая заставила побледнеть княжну Марью, сказал Михаил Иваныч. – Очень беспокоятся насчет нового корпуса. Читали немножко, а теперь, – понизив голос, сказал Михаил Иваныч, – у бюра, должно, завещанием занялись. (В последнее время одно из любимых занятий князя было занятие над бумагами, которые должны были остаться после его смерти и которые он называл завещанием.)
– А Алпатыча посылают в Смоленск? – спросила княжна Марья.
– Как же с, уж он давно ждет.


Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь в очках, с абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами в далеко отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги (ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю после его смерти.
Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы воспоминания о том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук Михаила Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно дожидавшегося Алпатыча.
На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать приказания.
– Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу – по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
– Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.