203-мм морское орудие Тип 41

203-мм/45 Тип 41

Чертеж 8-дюймового орудия на центральном штыре, установленного на крейсере Такасаго
История производства
Страна производства	Япония Япония
История службы
Состояло на вооружении:	Япония Япония
Характеристики орудия
Марка орудия:	Тип 41
Калибр, мм:	203
Длина ствола, мм/калибров:	9487
Длина канала ствола, мм:	9144 /45
Масса ствола с затвором, кг:	18450 - 19100
Масса снаряда, кг:	113,4
Начальная скорость снаряда, м/с:	760
Принцип заряжания:	раздельное
Скорострельность, выстрелов в минуту:	2 (теоретическая)
Характеристики артустановки
Угол подъёма ствола, °:	-5/+24
Максимальная дальность стрельбы, м:	18000

203-мм/45 морское орудие Тип 41 — орудие морской и береговой обороны Императорского флота Японии, использовавшиеся с конца Русско-Японской до конца Второй мировой войн на броненосных, бронепалубных крейсерах и батареях береговой обороны.

История создания

203-мм морское орудие Тип 41 представляет собой японскую реализацию британского морского орудия 8"/45 (20.3 cm) EOC Patterns S, U, U¹ and W, разработанного компанией Армстронг Уитворт и Ко в городе Элсвике (так называемый «Элсвикский паттерн»). Это орудие производилось компанией Армстронг для иностранных заказчиков, в частности, Италии и Японии, и устанавливалось на многие крейсера японского флота, а так же на броненосный крейсер итальянской постройки Ниссин, приобретенный Японией перед самой Русско-Японской войной. 25 декабря 1908 года орудие получило официальное японское обозначение Тип 41 (названный согласно одной из принятых в Японии той эпохи систем летосчисления, 41 год эры Мейдзи), а 5 октября 1917 года, как и все остальные морские орудия Императорского флота Японии, получило обозначение в сантиметрах, таким образом, принятое в японской и англоязычной историографии обозначение 20.3cm/45.

Существуют разногласия по вопросу о реальной длине ствола. Многие русскоязычные источники утверждают что длина стволов у орудийных установок броненосных крейсеров составляла 40 калибров, в то время как более поздние данные Дж. Кэмпбелла говорят о величине в 45 калибров.

Установка на кораблях

Орудие устанавливалось на следующих кораблях Императорского флота Японии:

Броненосные крейсера Адзума, Асама, Токива, Идзумо, Ивате, Якумо —- по четыре орудия в двухорудийных башнях;

Броненосные крейсера Ниссин и Касуга — четыре и два орудия соответственно, в двухорудийных башнях;

Бронепалубные крейсера Такасаго, Касаги и Читосэ — по два орудия на центральных штырах в оконечностях.

После разоружения большинства из этих кораблей по решениям Вашингтонского морского соглашения 1922 года и Лондонского морского договора 1930 года часть орудий этого типа была установлена на батареях береговой обороны в Токийском заливе и позже, в годы Второй мировой, на атолле Тарава и на острове Уэйк.

Литература и внешние ссылки

• Tony DiGiulian, [navweaps.com/Weapons/WNJAP_8-45_EOC.htm Japan 8"/45 (20.3 cm) EOC Patterns S, U, U1 and W 8"/45 (20.3 cm) 41st Year Type 20 cm/45 (8") 41st Year Type]

Отрывок, характеризующий 203-мм морское орудие Тип 41

В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.