Акакианская схизма

Акакиа́нская схи́зма (греч. Ακακιανά σχίσματα) — в христианстве 35-летний (484—519 годы) церковный раскол между Римской и Константинопольской церквями, вызванный спорами вокруг «Энотикона» императора Зенона, назван по имени константинопольского патриарха Акакия.

Возникновение раскола

В 482 году у Акакия возник конфликт с новым александрийским патриархом Иоанном I, который, будучи сторонником Халкидонского собора, стал жертвой борьбы за александрийскую кафедру и был вынужден бежать в Рим, ища защиты у римского папы Феликса III. При поддержке Акакия александрийскую церковь возглавил представитель миафизитской, то есть антихалкидонской партии Петр Монг, подписавший Энотикон Зенона — объединительное послание императора к Александрийской церкви, написанное при участии Акакия. Этот документ является одновременно и вероисповедальным и церковно-политическим, поскольку его целью было успокоение государства путём урегулирования церковных споров между халкидонитами и нехалкидонитами через отказ от вызывающих конфликт двух соборов - Второго Эфесского и Халкидонского, равно претендующих на статус Четвертого Вселенского. Благодаря энотикону между всеми восточными патриархатами было заключено единство.

Узнав о возведении Петра Монга на александрийскую кафедру и подписании энотикона, папа Феликс III направил своих легатов в Константинополь с посланием к императору в отношении действий патриарха Акакия, но легаты были арестованы и под давлением властей согласились служить вместе с Акакием в момент внесения в диптихи имени Петра Монга. Об этом монахами-акимитами было донесено в Рим. Папа воспринял действия Акакия на объединение восточных патриархатов вокруг энотикона как измену халкидонскому вероучению и 22 июля 484 года собрал в Риме собор из 77 епископов и низложил патриарха Акакия:

Ты лишён священства, отлучён от кафолического общения и от числа верных. Ты не имеешь больше права ни на имя иерарха, ни на священные действия. Таково осуждение, которое налагается на тебя судом Духа Святого и властию апостольскою, носителями каковой мы являемся.

— Отлучительное послание папы Феликса III

Отлучительное письмо папы было тайно доставлено в Константинополь, и один из монахов-акимитов смог приколоть его копию к омофору патриарха за богослужением в соборе Святой Софии. После этого уже имя самого папы Феликса было вычеркнуто из диптихов Константинопольской церкви и начался 35-летний разрыв между Западной и Восточной церквями.

Преодоление раскола

Последующие римские папы в течение 35 лет требовали от Константинополя открытого отказа от энотикона, признания Халкидонского собора и анафемы патриарху Акакию и Петру Монгу. Позднее это требование распространилось и на преемников Акакия — патриархов Македония II и Евфимия, которые сами хотя и вели борьбу с миафизитами и были изгнаны за это со своей кафедры, но не осудили патриарха Акакия. После прихода к власти императора Юстина I, волею стремящейся к единству с Римом императорской власти энотикон был отвергнут. В Константинополе 6 июля 518 года была провозглашена анафема отвергающим Халкидонский собор и совершено торжественное прославление памяти отцов этого собора. 20 июля этого года под председательством патриарха Иоанна II состоялся поместный собор Константинопольской церкви, на котором были приняты следующие решения:

• восстановить в диптихах имена патриархов Евфимия и Македония II и перенести их останки в Константинополь (сами патриархи были прославлены в лике святых);
• возвратить на кафедры всех епископов, сосланных за поддержку Евфимия и Македония;
• внести в диптихи четыре вселенских собора и имя папы Льва Великого;
• предать анафеме Севира Антиохийского.

После этого решения начались переговоры с Римом по устранению раскола. Перед Пасхой 519 года в Константинополь прибыли легаты папы Гормизда: епископы — Иоанн и Герман, пресвитер Бланд, и диаконы — Феликс и Диоскор. Путь послов в Константинополь имел форму триумфального шествия. Легаты привезли патриарху Иоанну II папское послание, получившее название «formula Hormisdae»:

…апостольский престол всегда хранит кафолическую веру ненарушимою. Итак мы, желая не отпадать от сей веры и во всем следуя установлениям отцов, анафематствуем все ереси. Подобным образом анафематствуем Акакия, некогда епископа города Константинополя, сделавшегося последователем тех и соучастником, и всех пребывающих в общении с ними и в участии… Надеюсь, что я пребуду с вами в том едином общении, которое проповедует апостольский престол… Обещаю на последующее время не сообщаться с отлученными от общения кафолической церкви, то есть с несоглашающимися во всем с апостольским престолом, мы обещаем не вспоминать имена их при священнодействиях. Если же когда-либо попытаюсь усомниться в чём из моего исповедания, то исповедую, что я, чрез собственное осуждение, становлюсь соучастником тех, которых осудил.

28 марта 519 года патриарх на престоле Святой Софии поставил свою подпись под formula Hormisdae и в присутствии легатов вычеркнул из диптиха имена Акакия и его преемников, а также императоров Зинона и Анастасия. Единственной уступкой, которая была сделана для Константинопольской церкви, было сохранение в диптихах имён патриархов Евфимия и Македония II.

Этим был преодолён церковный раскол между Римом и Константинополем, но не все епархиальные архиереи согласились с таким решением. Когда легаты возвращались в Рим через Салоники, то епископ фесалоникийский Дорофей, викарий римского папы, состоящий при этом в общении с константинопольской церковью, собрал подвластных ему епископов и высказался, что formula Hormisdae угрожает вере. Это вызвало народные волнения, в которых папский легат Иоанн был ранен. На требования папы направить Дорофея на суд в Рим Константинополь ответил отказом и после допроса у патриарха и императора вернул его на фесалоникийскую кафедру.

С устранением раскола между Римом и Константинополем, возник новый раскол между Константинополем и другими восточными патриархатами, ради единства с которыми подписывался энотикон и которые по-прежнему не признавали Халкидонский собор. Это привело к смутам на Востоке и гонениям против нехалкидонитов со стороны императоров и изгнанию не признающих Халкидон патриархов. Как итог, на Востоке произошло конфессиональное разделение и возникновение параллельных патриарших кафедр.

Отрывок, характеризующий Акакианская схизма

– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
– Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
– Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы.
– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
– Э, э! любезный! поди ка сюда, – сказала она притворно тихим и тонким голосом. – Поди ка, любезный…
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
– Подойди, подойди, любезный! Я и отцу то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.


На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
– И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин. – II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.]
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
– А затэ м, мы лосты вый государ, – сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь . – Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов , – сказал он, почему то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся сущность дела.