Энотикон

Энотико́н (греч. ἑνωτικόν — букв. «объединяющее») — вероисповедальное послание византийского императора Зенона клиру и верующим Александрийского патриархата, призванное объединить конфликтующие после Халкидонского собора партии миафизитов и диофизитов. Послание в своём догматическом содержании составлено Константинопольским патриархом Акакием и издано в 482 году.

Доктринальное содержание послания

В своем Энотиконе император Зенон исповедует все основные, не вызывающие возражений догматы христианства, признает святость и православность трех первых Вселенских соборов, то есть Никейского, Константинопольского и Эфесского и делает особый акцент на важности Двенадцати анафематизмов святого Кирилла Александрийского. Таким образом, Зенон отказывается от признания как Второго Эфесского, так и Халкидонского соборов, равно претендующих на статус Четвертого Вселенского, но и равно разжигающих страсти. Толерантность же, которая иногда приписывается Энотикону, состояла в том, что он не анафематствовал сами эти соборы, хотя прямо анафематствуется всякое учение, которое не согласуется с выше обозначенными критериями истинности: «Всякого же иначе мудрствующего теперь или когда бы то ни было, в Халкидоне или на каком-либо ином соборе — анафематствуем».

Главными анафематстванными лицами Энотикона, «мыслившими несогласно с вышеупомянутыми отцами», становятся с одной стороны Несторий, что являлось требованием миафизитов, а с другой Евтихий, объявленный еретиком диофизитами. Необычность такого двухстороннего анафематствования была в том, что если ради единства церкви по требованию миафизитов диофизиты отреклись от Нестория еще при подписании так называемой «Антиохийской унии», то миафизитам, до того не признававшим за Евтихием приписываемой ему диофизитами ереси, отрекаться от него приходилось уже при подписании самого Энотикона. Таким образом, с диофизитов снимались подозрения в «несторианском» раздвоении Христа на отдельных Бога и человека, с миафизитов же снимались подозрения в «евтихианском» смешении двух природ во Христе и в отрицании человечества Христова. При этом Энотикон намеренно не использует традиционных в христологии терминов «природа», «ипостась» и «лицо», которые понимались в противоборствующих христологических системах халкидонитов и нехалкидонитов по-разному, что лишь усугубляло разногласия.

Лишь два термина, не вызвавших возражений были использованы патриархом Акакием при составлении исповедания. Текст Энотикона, сохранившийся в «Церковной истории» Евагрия Схоластика (книга 3 часть 14), доносит архаичную, корректную по своей сути формулу исповедания богочеловечества Христова в его отношении с Богом Отцом и людьми: «единосущный Отцу по божеству и подобосущный нам по человечеству». В позднем византийском богословии термин «подобосущие» был дискредитирован как еретический, а тринитарный термин «единосущие» был адаптирован в христологии со значением «единоприродия», по этой причине данный фрагмент Энотикона приводится современными авторами как: «единосущный Отцу по божеству и единосущный нам по человечеству». Особым образом данное исповедание переведено в армянской версии Энотикона. Поскольку в армянском богословии термин «сущность» и все его производные были терминами исключительно тринитарными, то Энотикон был переведен на древнеармянский как «единоприродный Отцу по божеству и единоприродный нам по человечеству».

Последствия принятия и отвержения Энотикона

Если не считать возмущения и демаршей радикальных групп среди сторонников Халкидонского собора и их не менее радикальных противников, издание Энотикона Зенона, как доктринального документа, призванного примирить и объединить церковь Византии, достигло своей цели. Принимая Энотикон как униональное исповедание, все восточные патриархаты были приведены к единству. В самом конце V века, после завершения полувековой войны с Персией, ради единства с уже объединенной церковью Византии, к Энотикону присоединились и находящиеся вне империи церкви Армении, Грузии и Кавказской Албании. Это единство восточных церквей продлилось благодаря Энотикону Зенона более двух десятилетий, пока в 519 году не было в одностороннем порядке разрушено имперской властью, вынудившей Константинопольский патриархат отказаться от объединительного исповедания ради возврата к Халкидону и устранения раскола с Римом.

Объединяя на основании исповедания Энотикона восточные патрирхаты, император Зенон и патриарх Акакий не учли того, что всякое масштабное начинание в церкви без ведома Римского папы и без его согласия непременно приведет к его неудовольствию и возражениям. В случае же с Энотиконом проблема многократно усугублялась его фактическим отвержением Халкидонского собора, что для папства было категорически неприемлемым. Католических догматов о главенстве и непогрешимости папства еще не существовало, но такие идеи уже были прочно укоренены в Западной церкви и последовательно навязывались церкви Византийской. В этом смысле Халкидонский собор, с его отвержением Второго Эфесского собора и утверждением учения папы Льва, был ярчайшим подтверждением папских властных и учительских претензий.

Реакция папы Феликса III на Энотикон и признание Александрийским патриархом «еретика» Петра Монга была той, что папа направил своих легатов в Константинополь с посланием к императору в отношении действий патриарха Акакия. Но легаты были арестованы и под давлением властей согласились служить вместе с Акакием в момент внесения в диптихи имени Петра Монга. Об этом монахами-акимитами было донесено в Рим. Папа воспринял действия Акакия как измену халкидонскому вероучению и 22 июля 484 года собрал в Риме собор из 77 епископов и низложил патриарха Акакия. После этого уже имя самого папы Феликса было вычеркнуто из диптихов Константинопольской церкви и начался 35-летний разрыв между Западной и Восточной церквями, вошедший в историю церкви как «Акакианская схизма». Последующие римские папы в течение 35 лет требовали от Константинопольских патриархов отказа от Энотикона, признания Халкидонского собора и анафемы патриархам Акакию и Петру Монгу. Позднее это требование распространилось и на преемников Акакия — патриархов Македония II и Евфимия, которые сами хотя и вели борьбу с миафизитами и были изгнаны за это со своей кафедры, но не осудили патриарха Акакия.

После прихода к власти императора Юстина I, волею стремящейся к единству с Римом императорской власти Энотикон был отвергнут. В 518 году была провозглашена анафема отвергающим Халкидонский собор и совершено торжественное прославление памяти отцов этого собора, что впоследствии было закреплено решениями поместного собора Константинопольской церкви под председательством патриарха Иоанна II. После этого решения начались переговоры с Римом по устранению раскола. Перед Пасхой 519 года в Константинополь прибыли легаты папы Гормизда. 28 марта 519 года патриарх на престоле Святой Софии поставил свою подпись под formula Hormisdae и в присутствии легатов вычеркнул из диптиха имена Акакия и его преемников, а также императоров Зенона и Анастасия. Единственной уступкой, которая была сделана для Константинопольской церкви, было сохранение в диптихах имён патриархов Евфимия и Македония II. Этим был преодолён церковный раскол между Римом и Константинополем.

С устранением «Акакианской схизмы» возникло новое разделение в Церкви Византии, на этот раз между Константинополем и другими восточными патриархатами, ради единства с которыми подписывался Энотикон. На Востоке большинство кафедр вопреки требованиям и стараниям императоров по-прежнему не признавали Халкидонский собор. Это привело к смутам и гонениям против нехалкидонитов со стороны властей и изгнанию не признающих Халкидон патриархов. Вследствие этого в Сирии и Египте произошло конфессиональное разделение, возникновение параллельных патриарших кафедр, как итог — выделение из церкви Византии независимых миафизитских церквей. Не имея причин и дальше придерживаться толерантности Энотикона Зенона по отношению к Халкидонскому собору, эти церкви, одна за другой, официально провозгласили анафему этому собору. Отмечая как давно уже свершившийся факт отпадение Константинопольской церкви от единства с другими восточными церквями, Армянская Апостольская церковь анафематствовала Халкидонский собор на поместном Втором Двинском соборе 551 года.

Отрывок, характеризующий Энотикон

– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.
«Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил… Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я всё так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не может быть! Верно всё это ничем не кончится».
Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным.
Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.