Уайтхед, Альфред Норт

Альфред Норт Уайтхед

Альфред Норт Уайтхед (англ. Alfred North Whitehead; 15 февраля 1861, Рамсгит, Кент, Великобритания — 30 декабря 1947, Кембридж, Массачусетс, США) — британский математик, логик, философ, который вместе с Бертраном Расселом написал фундаментальный труд «Principia Mathematica» (1910—13), составивший основу логицизма и теории типов. После Первой мировой войны преподавал в Гарвардском университете, разработал собственное платоническое учение с элементами бергсонианства («философия процесса»).

Ранние годы

Отец Уайтхеда — англиканский викарий, дед — основатель частного пансионата для мальчиков, брат — англиканский епископ Мадраса, племянник — математик Джон Уайтхед. Получил домашнее образование. В 1880 году поступил в Тринити-колледж Кембриджского университета, где его на первых порах интересовала только математика. В мае 1884 году был допущен в круг «апостолов» университета, зачислен в преподавательский состав.

Диссертация Уайтхеда (научный руководитель — Э.Дж. Раус) была посвящена вопросам физики, а именно — максвелловской теории электричества и магнетизма. Путём сравнения проблем современной физики и алгебры Уайтхед приходит к идее сравнительного сопоставления и деконструкции параллельных символических дискурсов. В 1891 году начал работу над «Курсом универсальной алгебры», в 1898—1903 годах написал второй том этого капитального труда.

В 1891 году Уайтхед женился на ревностной католичке-ирландке, воспитанной в монастыре. Её религиозность оказала большое влияние на развитие его мысли в сторону метафизических и религиозных построений. Он стал живо интересоваться богословием, в особенности авторами-католиками, такими, как Генри Джон Ньюмен, однако официально не вступил ни в одну религиозную конгрегацию.

Кембриджский период

Уже в 1890 году внимание Уайтхеда привлёк один из самых его многообещающих учеников в Кэмбридже — Бертран Рассел. В июле 1900 года они отправились в Париж на Первый международный конгресс по философии, где их поразило выступление Джузеппе Пеано и в особенности аксиомы Пеано: принципы арифметики, казалось, можно было свести к началам символической логики. Рассел не только освоил аксиомы Пеано, но и значительно обобщил его идеи в своём первом наброске «Принципов математики» (1900). Ознакомившись с этой работой, Уайтхед признал, что логика — более фундаментальная дисциплина, чем математика, и что вся математика строится на «уточнённых» началах формальной логики.

До 1910 году Уайтхед и Рассел работали над переработкой «Принципов математики» в трёхтомный труд «Principia Mathematica», само название которого отсылает к ньютоновскому шедевру «Philosophiæ Naturalis Principia Mathematica». «Сверхзадачей этой работы было охватить логической схемой все наличное содержание математического знания». В разгар этой работы Уайтхед выступил перед Королевским обществом с докладом «О математических понятиях материального мира», в котором противопоставил ньютоновской триаде (реальность строится из точек пространства, частиц материи, моментов времени, а геометрия и физика — независимые дисциплины) лейбницовскую теорию релятивизма, или относительности пространства («законы физики не предполагают геометрии, но создают её»).

Лондонский период

В 1903 году Тринити-колледж поставил Уайтхеда во главе всего преподавательского состава математиков и заключил с ним контракт на десять лет. Однако перспектива получить профессорскую кафедру была, как казалось, недостижимой: Уайтхеда интересовали не изобретение новых теорем и не отдельные математические проблемы, а философское объяснение самой природы математики в её соотношении с другими дисциплинами, с пространством и временем. Закончив работу над «Principia Mathematica», Уайтхед переехал из Кембриджа в Лондон, где в 1911 году опубликовал популярное «Введение в математику» и стал преподавать в колледже при Лондонском университете. В 1914 году он получил кафедру профессора прикладной математики в этом учебном заведении.

Педагогическая деятельность Уайтхеда заставила его критически переосмыслить господствовавшую в Европе систему образования. Будучи избранным президентом Ассоциации математиков, он выступил в 1916 году с докладом о целях образования, где заявил: «Культура состоит в активности мысли и восприимчивости к красоте и человечности чувств. Лоскуты информации не имеют ничего общего с нею». Он настаивал на том, что задача преподавателя — не в том, чтобы вбить в голову ученика как можно больше сведений, а в том, чтобы способствовать его саморазвитию. Интересны мысли Уайтхеда о соотношении свободы и дисциплины в образовательном процессе. Выступления Уайтхеда сделали его имя известным в гуманитарных кругах, он был избран президентом академсовета при университете и деканом научного факультета.

В годы Первой мировой войны Уайтхеда занимала проблема общефилософских основ физики в свете ревизионистского учения Эйнштейна о времени, пространстве и движении. В «Исследовании принципов естествознания» (1919) он выступил с альтернативной эйнштейновской теорией относительности, которая не привлекла внимания профессиональных физиков по причине своей отвлеченности и усложненности. Уайтхед стремился объяснить время, пространство и движение исходя из данных человеческого опыта и восприятия внешнего мира, а не из гипотетических предположений относительно параметров, существование которых допустимо, но находится вне нашего опыта.

В отличие от Рассела, Уайтхеда нельзя было назвать пацифистом. Хотя он приветствовал пацифистскую деятельность своего бывшего товарища и посещал его в тюрьме, куда он был заключен за призывы бойкотировать службу в армии, вся семья Уайтхеда по-своему принимала участие в борьбе с Германией, а его младший сын погиб в бою. С годами всё большее место в его деятельности занимала гуманитарно-философская проблематика. С 1915 года он активно дискутирует с философами относительно опытных основ научного знания, а в 1920 году публикует нематематический трактат «Понятие природы», в котором впервые пишет об изменчивости бытия и вводит понятие события как вторжения в поток времени неких «надвременных компонентов». Отчетливо проявившиеся в метафизике Уайтхеда элементы платонизма и бергсонианства вызвали отторжение многих его коллег-математиков, в том числе и Рассела.

Гарвардский период

В 1924 году, когда Уайтхед стал серьёзно задумываться о выходе на пенсию, Гарвардский университет предложил ему на пять лет занять кафедру профессора философии. За этим предложением стоял друг Уайтхеда, историк Генри Осборн Тейлор; с энтузиазмом отнеслась к перемене обстановки и супруга философа. В начале 1925 году чета направилась в Бостон, где Уайтхед прочёл восемь лекций по теме «Наука и современный мир», в которых подверг беспощадной критике «научный материализм» как господствующее в современном мире воззрение, согласно которому природа сводится к материи в движении, либо к перетекающей из одного состояния в другое физической энергии. Собственные идеи Уайтхеда были пересыпаны цитатами из его любимых поэтов, Вордсворта и Шелли.

В январе 1927 года Уайтхед был приглашён с лекциями в Эдинбургский университет. К этому времени его метафизическая «философия организма» стала слишком сложной для понимания рядовых студентов, и он был вынужден разработать замысловатый понятийный аппарат для её корректного и внятного изложения. В эдинбургских лекциях Уайтхед ополчился против мнения Дэвида Юма о том, что чувственный опыт не может служить основой долговечного философского учения, а может лишь поверять его истинность. Он нарисовал картину вселенной, состоящей из сущностей в процессе становления, то есть впитывания и освоения бесчисленного числа объектов, исходящих от предвечного Бога (постоянный источник новых возможностей).

В окончательном виде эдинбургские лекции появились в печати в 1929 году под названием «Процесс и реальность», и эта книга замкнула собой череду великих европейских трактатов на метафизические темы. В отличие от великих метафизиков прошлого — Спинозы, Лейбница, Гегеля — Уайтхед считал своё философское учение лишь приближением к пониманию беспредельной сложности бытия. Став свидетелем крушения казавшейся непреложной ньютоновской системы мироздания, Уайтхед отказывался принимать догматизм в философии, науке либо теологии. Свои религиозные взгляды он выразил в сжатой форме в работе «Религия в созидании» (1926), выступив с оправданием религии как отношения индивида не к иным индивидам и их группам, а к вселенной в целом. Тем самым религия, по Уайтхеду, представляет собой самый глубокий срез человеческого одиночества.

Уайтхед продолжал лекционную деятельность в Гарварде до 1937 года. Большим успехом пользовались и философские вечера в его доме. После смерти его тело было кремировано, неопубликованные рукописи и письма сожжены, похорон не было. Его последней крупной работой был трактат «Приключения идей» (1933), в котором он продемонстрировал, как одни и те же идеи, несмотря на их кажущийся антагонизм, являются отражением единой сущности. Резюмируя свою метафизическую теорию, Уайтхед высказал оригинальные мнения по поводу содержания таких понятий, как красота, истина, искусство, приключение и мир. У него не осталось прямых учеников, но его идеи получили развитие, в частности, в трудах влиятельного американского теолога Чарльза Хартшорна. Позже мысли Уайтхеда вызвал большой интерес представителей акторно-сетевой теории в социологии (Бруно Латура, Джона Ло) и в идеях спекулятивного реализма.

Книги А. Н. Уайтхеда

• Уайтхед, А. Н. Основания математики : в 3 т. / Альфред Н. Уайтхед, Бертран Рассел; пер. с англ. Ю. Н. Радаева, И. С. Фролова; под ред. Г. П. Ярового, Ю. Н. Радаева. — Самара: Книга, 2005—2006.
• Уайтхед, А. Н. Избранные работы по философии / Пер. с англ. Общ. ред. и вступ. ст. М. А. Кисселя. — М. : Прогресс, 1990.
• Уайтхед, А. Н. Символизм, его смысл и воздействие. — Томск : Водолей, 1999.
• Уайтхед А. Н. Приключение идей М.: ИФРАН, 2009.-383 с. ISBN 978-5-9540-0141-9

Литература

на русском языке

• Балагушкин Е. Г. Уайтхед А. Н. // Культурология. Энциклопедия. В 2-х т. / Гл. ред. и авт. проекта С. Я. Левит. — М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2007. — Т. 2. — С. 754—755. — 1184 с. — (Summa culturologiae). — ISBN 978-5-8243-0838-9, ISBN 978-5-8243-0840-6.
• Богомолов, А. С. Неореализм и спекулятивная философия (А. Н. Уайтхед) // Современный объективный идеализм. — М.: 1963.
• Корнфорт, М. Ответ на письма читателей по поводу Александра и Уайтхеда // Вопросы философии. — 1957. — № 1. — С. 237—239.
• Саенкова, Е. С. Философия науки в контексте метафизики А. Н. Уайтхеда : Дис. … канд. филос. наук : 09.00.03 — Мурманск, 2006.
• Хилл, Т. И. Современные теории познания. — М.: 1965. — C. 258—278.
• Юлина, Н. С. [sovphil.narod.ru/critic/critic019.rar Проблема метафизики в американской философии XX века.] — М.: 1978. — C. 84—116.
• Якушев, А. А. Субъективно-идеалистический смысл теории символизма А. Уайтхеда // Вопросы философии. — 1962. — № 12. — С. 117—128.

на других языках

• John Berthrong, Concerning Creativity—A Comparison Of Chu Hsi, Whitehead, And Neville. Albany: SUNY Press, 1998. 254 p. ISBN 0-7914-3944-5.
• Whitehead und der Prozeßbegriff / Whitehead and The Idea of Process. Beiträge zur Philosophie Alfred North Whiteheads auf dem Ersten Internationalen Whitehead-Symposion 1981. Proceedings of The First International Whitehead-Symposion. Edited by Harald Holz and Ernest Wolf-Gazo. Verlag Karl Alber, Freiburg i. B. / München 1984. ISBN 3-495-47517-6
• Whiteheads Metaphysik der Kreativität. Internationales Whitehead-Symposium Bad Homburg 1983. Edited by Friedrich Rapp and Reiner Wiehl. Verlag Karl Alber, Freiburg i. B. / München 1986. ISBN 3-495-47612-1

Отрывок, характеризующий Уайтхед, Альфред Норт

Один из игроков сказал, что, он надеется, ему можно поверить.
– Поверить можно, но боюсь спутаться; прошу класть деньги на карты, – отвечал Долохов. – Ты не стесняйся, мы с тобой сочтемся, – прибавил он Ростову.
Игра продолжалась: лакей, не переставая, разносил шампанское.
Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800 т рублей. Он надписал было над одной картой 800 т рублей, но в то время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей.
– Оставь, – сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, – скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? – повторил он.
Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.
«Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил… Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я всё так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не может быть! Верно всё это ничем не кончится».
Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным.
Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.