Бартоломео Булгарини

Бартоломео Булгарини
итал. Bartolomeo Bulgarini
Дата рождения:	1300/1310
Место рождения:	Сиена, Тоскана, Италия
Дата смерти:	1378(1378)
Место смерти:	Сиена, Италия
Гражданство:	Италия Италия
Жанр:	живопись
Стиль:	сиенская школа
Влияние:	Пьетро Лоренцетти Симоне Мартини
Работы на Викискладе

Бартоломео Булгарини (итал. Bartolomeo Bulgarini; 1300 (или 1310), Сиена, Тоскана — 1378, Сиена) — итальянский художник, сиенская школа.

О Бартоломео Булгарини упоминает в своих «Жизнеописаниях наиболее известных живописцев» Джорджо Вазари. Он сообщает, что Бартоломео был учеником Пьетро Лоренцетти, и даже написал портрет своего учителя, который ранее хранился в Сиене. Длительное время считалось, что работы Бартоломео Булгарини не сохранились. Однако этот художник был «открыт заново».

Его «открыватель», знаменитый знаток итальянского искусства Бернард Беренсон, сначала определил круг стилистически близких картин, однако не зная имени автора, придумал для него условное имя «Уголино Лоренцетти» из-за близости этих картин как к манере Уголино ди Нерио, так и к манере Пьетро Лоренцетти. Другая группа картин, частично совпадающая с той, что определил Беренсон, уже другим исследователем, Девальдом, была приписана руке анонимного мастера, которого он назвал «Мастер Овиле» (итал. Maestro d'Ovile) по картине, находившейся в сиенской церкви Сан Пьетро а Овиле. В 1936 году Миллард Мисс идентифицировал авторство обеих групп картин с фигурой Бартоломео Булгарини.

Не существует ни одного подписанного Бартоломео Булгарини произведения. В инвентарных описях сиенского собора, сделанных в 1591 и 1594 годах, художника по имени Булгарини называют автором картины «Рождество», которая украшала алтарь св. Виктора (у каждого из четырех святых-покровителей Сиены есть свой отдельный алтарь в соборе, и алтарь св. Виктора один из них). Среди авторов, писавших картины для этих алтарей, можно назвать таких первоклассных художников как Симоне Мартини и Липпо Мемми («Благовещение» — ныне в галерее Уффици, Флоренция), Пьетро Лоренцетти («Рождество Марии» — Сиена, собор), и его брата Амброджо Лоренцетти. В описях указывается, что Алтарь св. Виктора был заказан Бартоломео в 1351 году. Со временем специалисты сошлись во мнении, что «Рождество», указанное в инвентарной описи XVI века — это картина «Поклонение пастухов», которая хранится в Гарварде, в Художественном музее Фогг, и датируется приблизительно 1350 годом. Картина серьёзно пострадала в своё время от грубых подновлений и отпиливания краев. В этом произведении можно видеть искусный баланс между двухмерной плоскосностью, характерной для сиенской живописи XIV века, и иллюзорной глубиной пространства картины, созданной с помощью двух тонких колонн. Картина была центральной панелью триптиха (две боковые части с изображениями святых — возможно «Св. Виктор» и «Св. Корона» из Государственного музея, Копенгаген; сохранившиеся панели пределлы, предположительно «Распятие» из Лувра, Париж, и «Ослепление св. Виктора», Штеделевский институт, Франкфурт). Именно «Поклонение пастухов» послужило отправной точкой для реконструкции творчества художника.

О жизни Бартоломео известно очень мало. Согласно документам он был сыном «Миссера Булгариньо» (во всяком случае, исследователи связывают их имена) Болгарино ди Симоне Булгарини — аристократа, занимавшего несколько важных должностей в Сиенской коммуне. Некоторые исследователи в связи с этим считали, что Бартоломео занимался живописью, как и подобает аристократу, для развлечения. Однако документы свидетельствуют, что искусство было его основным занятием, и за свою работу он получал плату. Не сохранилось никаких сведений о его обучении в какой-либо живописной мастерской. Из анализа его произведений следует, что первоначально он мог быть учеником Уголино ди Нерио, но в дальнейшем попал под влияние работ Пьетро Лоренцетти и Симоне Мартини.

В сиенских и флорентийских архивных документах Бартоломео упоминается несколько раз с 1338 по 1378 год. Первое упоминание связано с росписью таволетта для Биккерны — сиенского казначейства. В 1345 году его имя появляется в связи с незначительными работами, но в 1348 году он упоминается уже как известный мастер — в заказе, поступившем из церкви Сан Джованни Фуорчивитас в Пистойе, Булгарини именуют одним из двух лучших мастеров Сиены (наряду с Якопо ди Мино дель Пеличчайо и флорентийцами — Таддео Гадди, Стефано Фьорентино и Андреа Орканьей). В дальнейшем художник получает несколько важных заказов не только из Сиены, но из Флоренции и других городов Тосканы. Так в 1349 году, он пишет фрески в Порта ди Камоллья (городские ворота Сиены); эти фрески не сохранились. В 1363 году имя Бартоломео Булгарини появляется в списке гильдии сиенских художников (Ruolo dei pittori Sinesi). К 1369 году относится документ, в котором некий Master Bartholomeus de Senis упоминается среди живописцев, работавших в том году в Ватикане (исследователи однозначно связывают это имя с Булгарини); причем в документе указывается, что художнику платили по 16 сольди в день — это следствие очень выгодного контракта, только нескольким из 24 художников, привлеченных к работам в Ватикане, папа Урбан V платил такие большие суммы. Запись от 1370 года сообщает, что мастер вместе со своей супругой вступает в братство при сиенском госпитале Санта Мария делла Скала, который был не столько госпиталем в современном понимании, сколько благотворительной организацией, приютом для страждущих и интернатом для брошенных детей. Братству Санта Мария делла Скала он пожертвовал всё своё имущество. С этого момента и до конца жизни он именовался Фрате Бартоломео (брат Бартоломео), был постоянно связан с этим богоугодным сиенским общественным институтом и за все эти годы для Санта Мария делла Скала он расписал пять алтарей (английская исследовательница Дайана Норман считает, что таким образом госпиталь решил проблему финансирования живописных работ). Он умер 4 сентября 1378 года оставив незаконченной роспись очередного алтаря, завершение которого было поручено другому художнику.

По всей вероятности, после эпидемии чумы 1348 года Бартоломео Булгарини возглавлял крупнейшую в Сиене художественную мастерскую, в которой выполнялись работы многих известных сиенских мастеров. Булгарини создавал картины не только для сиенских учреждений — собора или госпиталя Санта Мария делла Скала (для которого он написал пять произведений), но работал также во Флоренции, Сан-Джиминьяно, Пиенце, Гроссето и Лукке. Сегодня его кисти приписывается довольно обширный круг произведений, среди которых есть сохранившиеся полностью полиптихи и триптихи: один из самых ранних «Триптих из Фольяно» (1335—1340гг; 91,5х143 см; Сиена, Пинакотека); «Алтарь Ковони» (ок. 1340 г. 121x181cm; Музей ц. Санта Кроче, Флоренция; исследователи считают, что это тот алтарь из ц. Санта Кроче, о котором упоминает Вазари в жизнеописании Булгарини), «Полиптих Бернсона» (кон.1340-х гг.; Вилла Татти, Флоренция); «Алтарь Сестано» (до 1350 г.; Сиена, Пинакотека), полиптих «Мадонна с младенцем и святыми» (Частное собрание, Сан Джиминьяно), триптих «Мадонна с младенцем и святыми» (ок. 1369г, Санта Мария Маджоре, Тиволи). Сохранились и отдельные части разобранных алтарей, которые хранятся в лучших собраниях мира — вашингтонской Национальной галерее (Св. Екатерина Александрийская, ок. 1335 г.), парижском Лувре (Распятие ок.1350 г.), санкт-петербургском Эрмитаже (Распятие, после 1330 г.), нью-йоркском музее Метрополитен (Св. Матфей и Фома, ок. 1350 г.), сиенской Пинакотеке (Вознесение Марии; ; Мадонна с младенцем, № 76, ок. 1355 г. и Мадонна с младенцем № 80, 1359—1360 гг. — все эти работы представляют собой центральные панели от алтарей, выполненных для Санта Мария делла Скала), в собраниях Германии — кёльнском музее Вальрафа Рихартца (Мадонна с младенцем на троне, ок.1350 г; Св. Петр, ок. 1350 г.; Св. Матфей ок. 1350г; Св. Франциск), а также в Берлине и Франкфурте на Майне; в Христианском музее венгерского города Эстергом (Моисей, ок. 1350 г. и Пророк Даниил, ок. 1350 г.), в крупнейших частных собраниях — Кресса (Мадонна с младенцем) и Тиссена-Борнемиса (Мадонна с младенцем, четырьмя ангелами и святыми-мучениками), а также в церквях Тосканы

• Bartolomeo Bulgarini. The-madonna-and-child-with-saints. about 1335. Siena, Pinacoteca Nazionale.jpg

  Триптих из Фольяно. ок. 1335г. Сиена, Пинакотека.

• Bartolomeo Bulgarini. The Berenson Polyptych. 1340s. Villa I Tatti. Florence..jpg

  Полиптих Бернсона. 1340-е. Вилла Татти, Флоренцция.

• Bartolomeo Bulgarini. The Sestano Altarpiece. before 1350. Pinacoteca Nazionale, Siena.jpg

  Алтарь Сестано. до 1350г. Сиена, Пинакотека.

• Bartolomeo Bulgarini. Madonna col Bambino e Santi. Collezione privata, sarà esposto nei Musei Civici di San Gimignano.jpg

  Алтарь "Мадонна смладенцем и святыми", Частное собрание.

Уголино Лоренцетти

Уголино Лоренцетти — вымышленное имя художника. В действительности художника по имени Уголино Лоренцетти не существовало. Это имя придумал известный искусствовед Бернард Беренсон для обозначения круга произведений живописи, стилистически близких манере как Уголино ди Нерио, так и Пьетро Лоренцетти. Сегодня установлено, что все эти картины принадлежат кисти Бартоломео Булгарини.

Литература

• J. Steinhoff-Morrison. Bartolomeo Bulgarini and Sienese Painting in the Fourteenth Century. Princeton University, 1990.
• D. Norman, Painting in Late Medieval and Renaissance Siena. Yale University Press, London, 2003, pp. 115–116, 132-133.
• A.Bagnoli, R. Bartalini, L. Bellosi, M. Laclotte. Duccio. Siena fra tradizione bizantina e mondo gotico. Silvana Editoriale, Milano, 2003, pp. 404–413
• C.B. Strehlke. Italian paintings 1250—1450. John G. Johnson Collection and the Philadelphia Museum of Art. 2004, pp. 83–90
• Judith B. Steinhoff. Sienese Painting After the Black Death: Artistic Pluralism, Politics and the New Market Cambridge University Press. 2007.
• L. Cateni, Maria P.L. Mazzieri. Duccio, Simone, Pietro, Ambrogio e la grande stagione della pittura senese. Betti Editrice, 2012, pp. 180–181, 204-205

Работы художника

[www.aiwaz.net/panopticon/bartolomeo-bulgarini/gc28 На aiwaz.net]

Отрывок, характеризующий Бартоломео Булгарини

Пьер ничего не отвечал, но ласково смотрел в глаза французу. Это выражение участия было приятно ему.
– Parole d'honneur, sans parler de ce que je vous dois, j'ai de l'amitie pour vous. Puis je faire quelque chose pour vous? Disposez de moi. C'est a la vie et a la mort. C'est la main sur le c?ur que je vous le dis, [Честное слово, не говоря уже про то, чем я вам обязан, я чувствую к вам дружбу. Не могу ли я сделать для вас что нибудь? Располагайте мною. Это на жизнь и на смерть. Я говорю вам это, кладя руку на сердце,] – сказал он, ударяя себя в грудь.
– Merci, – сказал Пьер. Капитан посмотрел пристально на Пьера так же, как он смотрел, когда узнал, как убежище называлось по немецки, и лицо его вдруг просияло.
– Ah! dans ce cas je bois a notre amitie! [А, в таком случае пью за вашу дружбу!] – весело крикнул он, наливая два стакана вина. Пьер взял налитой стакан и выпил его. Рамбаль выпил свой, пожал еще раз руку Пьера и в задумчиво меланхолической позе облокотился на стол.
– Oui, mon cher ami, voila les caprices de la fortune, – начал он. – Qui m'aurait dit que je serai soldat et capitaine de dragons au service de Bonaparte, comme nous l'appellions jadis. Et cependant me voila a Moscou avec lui. Il faut vous dire, mon cher, – продолжал он грустным я мерным голосом человека, который сбирается рассказывать длинную историю, – que notre nom est l'un des plus anciens de la France. [Да, мой друг, вот колесо фортуны. Кто сказал бы мне, что я буду солдатом и капитаном драгунов на службе у Бонапарта, как мы его, бывало, называли. Однако же вот я в Москве с ним. Надо вам сказать, мой милый… что имя наше одно из самых древних во Франции.]
И с легкой и наивной откровенностью француза капитан рассказал Пьеру историю своих предков, свое детство, отрочество и возмужалость, все свои родственныеимущественные, семейные отношения. «Ma pauvre mere [„Моя бедная мать“.] играла, разумеется, важную роль в этом рассказе.
– Mais tout ca ce n'est que la mise en scene de la vie, le fond c'est l'amour? L'amour! N'est ce pas, monsieur; Pierre? – сказал он, оживляясь. – Encore un verre. [Но все это есть только вступление в жизнь, сущность же ее – это любовь. Любовь! Не правда ли, мосье Пьер? Еще стаканчик.]
Пьер опять выпил и налил себе третий.
– Oh! les femmes, les femmes! [О! женщины, женщины!] – и капитан, замаслившимися глазами глядя на Пьера, начал говорить о любви и о своих любовных похождениях. Их было очень много, чему легко было поверить, глядя на самодовольное, красивое лицо офицера и на восторженное оживление, с которым он говорил о женщинах. Несмотря на то, что все любовные истории Рамбаля имели тот характер пакостности, в котором французы видят исключительную прелесть и поэзию любви, капитан рассказывал свои истории с таким искренним убеждением, что он один испытал и познал все прелести любви, и так заманчиво описывал женщин, что Пьер с любопытством слушал его.
Очевидно было, что l'amour, которую так любил француз, была ни та низшего и простого рода любовь, которую Пьер испытывал когда то к своей жене, ни та раздуваемая им самим романтическая любовь, которую он испытывал к Наташе (оба рода этой любви Рамбаль одинаково презирал – одна была l'amour des charretiers, другая l'amour des nigauds) [любовь извозчиков, другая – любовь дурней.]; l'amour, которой поклонялся француз, заключалась преимущественно в неестественности отношений к женщине и в комбинация уродливостей, которые придавали главную прелесть чувству.
Так капитан рассказал трогательную историю своей любви к одной обворожительной тридцатипятилетней маркизе и в одно и то же время к прелестному невинному, семнадцатилетнему ребенку, дочери обворожительной маркизы. Борьба великодушия между матерью и дочерью, окончившаяся тем, что мать, жертвуя собой, предложила свою дочь в жены своему любовнику, еще и теперь, хотя уж давно прошедшее воспоминание, волновала капитана. Потом он рассказал один эпизод, в котором муж играл роль любовника, а он (любовник) роль мужа, и несколько комических эпизодов из souvenirs d'Allemagne, где asile значит Unterkunft, где les maris mangent de la choux croute и где les jeunes filles sont trop blondes. [воспоминаний о Германии, где мужья едят капустный суп и где молодые девушки слишком белокуры.]
Наконец последний эпизод в Польше, еще свежий в памяти капитана, который он рассказывал с быстрыми жестами и разгоревшимся лицом, состоял в том, что он спас жизнь одному поляку (вообще в рассказах капитана эпизод спасения жизни встречался беспрестанно) и поляк этот вверил ему свою обворожительную жену (Parisienne de c?ur [парижанку сердцем]), в то время как сам поступил во французскую службу. Капитан был счастлив, обворожительная полька хотела бежать с ним; но, движимый великодушием, капитан возвратил мужу жену, при этом сказав ему: «Je vous ai sauve la vie et je sauve votre honneur!» [Я спас вашу жизнь и спасаю вашу честь!] Повторив эти слова, капитан протер глаза и встряхнулся, как бы отгоняя от себя охватившую его слабость при этом трогательном воспоминании.
Слушая рассказы капитана, как это часто бывает в позднюю вечернюю пору и под влиянием вина, Пьер следил за всем тем, что говорил капитан, понимал все и вместе с тем следил за рядом личных воспоминаний, вдруг почему то представших его воображению. Когда он слушал эти рассказы любви, его собственная любовь к Наташе неожиданно вдруг вспомнилась ему, и, перебирая в своем воображении картины этой любви, он мысленно сравнивал их с рассказами Рамбаля. Следя за рассказом о борьбе долга с любовью, Пьер видел пред собою все малейшие подробности своей последней встречи с предметом своей любви у Сухаревой башни. Тогда эта встреча не произвела на него влияния; он даже ни разу не вспомнил о ней. Но теперь ему казалось, что встреча эта имела что то очень значительное и поэтическое.
«Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала», – слышал он теперь сказанные сю слова, видел пред собой ее глаза, улыбку, дорожный чепчик, выбившуюся прядь волос… и что то трогательное, умиляющее представлялось ему во всем этом.
Окончив свой рассказ об обворожительной польке, капитан обратился к Пьеру с вопросом, испытывал ли он подобное чувство самопожертвования для любви и зависти к законному мужу.
Вызванный этим вопросом, Пьер поднял голову и почувствовал необходимость высказать занимавшие его мысли; он стал объяснять, как он несколько иначе понимает любовь к женщине. Он сказал, что он во всю свою жизнь любил и любит только одну женщину и что эта женщина никогда не может принадлежать ему.
– Tiens! [Вишь ты!] – сказал капитан.
Потом Пьер объяснил, что он любил эту женщину с самых юных лет; но не смел думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был незаконный сын без имени. Потом же, когда он получил имя и богатство, он не смел думать о ней, потому что слишком любил ее, слишком высоко ставил ее над всем миром и потому, тем более, над самим собою. Дойдя до этого места своего рассказа, Пьер обратился к капитану с вопросом: понимает ли он это?
Капитан сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не понимал, то он все таки просит продолжать.
– L'amour platonique, les nuages… [Платоническая любовь, облака…] – пробормотал он. Выпитое ли вино, или потребность откровенности, или мысль, что этот человек не знает и не узнает никого из действующих лиц его истории, или все вместе развязало язык Пьеру. И он шамкающим ртом и маслеными глазами, глядя куда то вдаль, рассказал всю свою историю: и свою женитьбу, и историю любви Наташи к его лучшему другу, и ее измену, и все свои несложные отношения к ней. Вызываемый вопросами Рамбаля, он рассказал и то, что скрывал сначала, – свое положение в свете и даже открыл ему свое имя.
Более всего из рассказа Пьера поразило капитана то, что Пьер был очень богат, что он имел два дворца в Москве и что он бросил все и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание.
Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на Петровке, пожара. Направо стоял высоко молодой серп месяца, и в противоположной от месяца стороне висела та светлая комета, которая связывалась в душе Пьера с его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два француза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево, видневшееся в городе.
Ничего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в огромном городе.
Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радостное умиление. «Ну, вот как хорошо. Ну, чего еще надо?!» – подумал он. И вдруг, когда он вспомнил свое намерение, голова его закружилась, с ним сделалось дурно, так что он прислонился к забору, чтобы не упасть.
Не простившись с своим новым другом, Пьер нетвердыми шагами отошел от ворот и, вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.


На зарево первого занявшегося 2 го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1 го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.