Генрих Латвийский
| Генрих Латвийский | |
| Дата рождения: |
не ранее 1187 |
|---|---|
Ге́нрих Латви́йский, Ге́нрих из Ле́ттии, Ге́нрих Латы́ш[1], Ге́нрих фон Ле́ттланд (лат. Henricus de Lettis (Хроника Ливонии, XVI, 3), нем. Heinrich von Lettland), Индрикис Латышский (латыш. Latviešu Indriķis), также Ливонский (род. не ранее 1187 недалеко от Магдебурга; умер в 1259) — немецкий летописец, автор «Хроники Ливонии».
Биография
Этническая принадлежность Генриха оспаривается: Андрейс Пумпурс в эпосе «Лачплесис», а вслед за ним латвийская историография первой половины XX века во главе с Арведом Швабе настаивала на том, что Генрих был латышом[2] (возможно, взятым в детском возрасте на воспитание немцами), однако в самой «Хронике» Генрих последовательно употребляет местоимение «мы», говоря о немцах.
Воспитывался в монастыре августинцев Зегеберг на горе Сеге в Голштинии. В 1205 году Генрих юношей попал в Ригу и позже начал миссионерскую деятельность в Ливонии. В 1208 году он был рукоположен епископом Альбертом в сан священника, получил приход в нем. Ymera (Папендорф, латыш. Rubene), находящийся в 12 км севернее Вендена, который позже был пожалован ему в ленное владение.
В 1225—1227 годах Генрих Латвийский составил «Хронику Ливонии» (лат. Chronicon Livoniae, нем. Livländische Chronik), в которых подробно описал события Ливонского крестового похода и историю обращения в христианство куршей, ливов, латгалов, эстов и селов. Хроники Генриха являются наиболее авторитетным источником по истории Ливонии конца XII и начала XIII веков.
Генрих Латвийский стал героем поэмы Визмы Белшевицы «Замечания Генриха Латвийского на полях Ливонской хроники» (латыш. Indriķa Latvieša piezīmes uz Livonijas hronikas malām; 1969), в которой образ латыша-хрониста, вынужденного сочувственно описывать завоевания чуждого ему режима, использован поэтессой, как считается, чтобы выразить своё отношение к советскому режиму в Латвии[2].
Научные издания Хроники
- Leonid Arbusow, Albert Bauer (Hrsg.): [nbn-resolving.de/urn:nbn:de:bvb:12-bsb00000734-8 Heinrici Chronicon Livoniae / Heinrichs Livländische Chronik]. (Monumenta Germaniae Historica; SS rer. Germ.; 31). 2. Auflage. Hahn, Hannover 1955
- E. Pabst (Hrsg.): Heinrich’s von Lettland Livländische Chronik. Ein getreuer Bericht wie das Christenthum und die deutsche Herrschaft sich im Lande der Liven, Letten und Ehsten Bahn gebrochen. Nach Handschriften mit vielfacher Berichtigung des üblichen Textes aus dem Lateinischen übersetzt und erläutert. Gressel, Reval 1867
- [www.junik.lv/~link/livonia/chronicles/henricus/index.htm «Хроника Ливонии» Генриха Латвийского] / Введение, перевод и комментарии С. А. Аннинского. 2-е издание.
Напишите отзыв о статье "Генрих Латвийский"
Примечания
- ↑ Генрих Латыш // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
- ↑ 1 2 Linda Kaljundi, Kaspars Kļaviņš. The Chronicler and the Modern World: Henry of Livonia and the Baltic Crusades in the Enlightenment and National Traditions // Crusading and Chronicle Writing on the Medieval Baltic Frontier: A Companion to the Chronicle of Henry of Livonia / Edited by Marek Tamm, Linda Kaljundi and Carsten Selch Jensen. — Ashgate Publishing, Ltd., 2011. — [books.google.ru/books?id=29nXNAk3nL4C&pg=PA445 P. 445—449]. (англ.)
Литература
- Гильдебранд Г. Х. «Die Chronik Heinrichs von Lettland. Ein Beitrag zu Livlands Historiographie und Geschichte».
- Coja S. Die Frage der Herkunft des Chronisten Henrich von Lettland in der russischen Historiografie. In: Forschungen zur baltischen Geschichte, in Tartu (Verlag: Akadeemiline ajalooselts), Bd. 9, 2014. S. 11-24. www.balt-hiko.de/publikationen/forschungen-zur-baltischen-geschichte/bd-9-2014/
Отрывок, характеризующий Генрих Латвийский
Привезенный доктор в ту же ночь пустил кровь и объявил, что у князя удар правой стороны.В Лысых Горах оставаться становилось более и более опасным, и на другой день после удара князя, повезли в Богучарово. Доктор поехал с ними.
Когда они приехали в Богучарово, Десаль с маленьким князем уже уехали в Москву.
Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый параличом, старый князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном князем Андреем, доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он не переставая бормотал что то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать наверное – это то, что он страдал и, чувствовал потребность еще выразить что то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой нибудь каприз больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего хода дел, или относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение), думала, что он что то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически и нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что бы было, ежели бы он умер дорогой? «Не лучше ли бы было конец, совсем конец! – иногда думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и, страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но оно было в ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая чего то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться. Она чувствовала, что теперь ее охватил другой мир – житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в который она была заключена прежде и в котором лучшее утешение была молитва. Она не могла молиться и не могла плакать, и житейская забота охватила ее.
Оставаться в Вогучарове становилось опасным. Со всех сторон слышно было о приближающихся французах, и в одной деревне, в пятнадцати верстах от Богучарова, была разграблена усадьба французскими мародерами.
Доктор настаивал на том, что надо везти князя дальше; предводитель прислал чиновника к княжне Марье, уговаривая ее уезжать как можно скорее. Исправник, приехав в Богучарово, настаивал на том же, говоря, что в сорока верстах французы, что по деревням ходят французские прокламации и что ежели княжна не уедет с отцом до пятнадцатого, то он ни за что не отвечает.
Княжна пятнадцатого решилась ехать. Заботы приготовлений, отдача приказаний, за которыми все обращались к ней, целый день занимали ее. Ночь с четырнадцатого на пятнадцатое она провела, как обыкновенно, не раздеваясь, в соседней от той комнаты, в которой лежал князь. Несколько раз, просыпаясь, она слышала его кряхтенье, бормотанье, скрип кровати и шаги Тихона и доктора, ворочавших его. Несколько раз она прислушивалась у двери, и ей казалось, что он нынче бормотал громче обыкновенного и чаще ворочался. Она не могла спать и несколько раз подходила к двери, прислушиваясь, желая войти и не решаясь этого сделать. Хотя он и не говорил, но княжна Марья видела, знала, как неприятно было ему всякое выражение страха за него. Она замечала, как недовольно он отвертывался от ее взгляда, иногда невольно и упорно на него устремленного. Она знала, что ее приход ночью, в необычное время, раздражит его.
