Дерюжинский, Владимир Фёдорович

Владимир Фёдорович Дерюжинский
В. Ф. Дерюжинский (фото из «ЭСБЕ»)
Род деятельности:	юриспруденция
Дата рождения:	1861(1861)
Подданство:	Российская империя Российская империя
Дата смерти:	1920(1920)
Отец:	Фёдор Тимофеевич Дерюжинский
Мать:	Екатерина Николаевна Муромцева

Владимир Фёдорович Дерюжинский (1861—1920) — российский юрист, публицист, преподаватель, редактор, профессор полицейского права в Московском и Юрьевском университетах, автор ряда фундаментальных трудов по юриспруденции, один из составителей Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, где ему принадлежит множество статей по правоведению.

Биография

Владимир Дерюжинский — потомок старинной дворянской фамилии белорусского происхождения. Окончил курс на юридическом факультете Московского университета.

В 1884—1885 годах Дерюжинский с научной целью находился за границей, где занимался изучением правовых вопросов в Парижском университете и Гейдельбергском университетах. В 1884 году перевёл (совместно с г. Аммоном) книгу Мэна «Древний закон и обычай».

По возвращении в Россию, Дерюжинский был назначен приват-доцентом Московского университета, где в 1886 году преподавал студентам общий курс административного (полицейского) права, а с 1889 года вёл ряд специальных курсов по различным разделам того же предмета.

В 1891 году В. Ф. Дерюжинский был назначен исполняющим обязанности экстраординарного профессора полицейского права в Юрьевском (Дерптском) университете (ныне Тартуский университет).

В 1895 году был назначен редактором «Журнала министерства юстиции» и преподавателем полицейского права в Императорском Александровском лицее. Также, в течение одного учебного года, читал лекции полицейского права в Военно-юридической академии на набережной Мойки, 96.

С 1897 года редактировал журнал «Трудовая помощь», который издавался в петроградской государственной типографии Комитетом попечительства; журнал курировала лично императрица Александра Фёдоровна (жена Николая II). В мае 1917 года он подал в отставку, сославшись на недостаток времени и предложив назначить новым редактором В. Н. Половцеву.

В 1900 году Дерюжинский стал членом только что созданного Российского общества защиты женщин под председательством принцессы Евгении Максимилиановны Ольденбургской.

После октябрьского переворота 1917 года семью Дерюжинского разбросало по миру: В. Ф Дерюжинский с дочерью остался в Советской России, жена с сыном Борисом осели в Копенгагене, а сын Глеб перебрался в Новый Свет, где продемонстрировал огромный талант скульптора. Получив хорошие гонорары, он оформил бумаги, позволяющие отцу и сестре приехать к нему в Соединённые Штаты Америки, но в 1920 году Владимир Фёдорович Дерюжинский умер от тифа, так и не доехав до Америки.

Публицистические статьи Дерюжинского преимущественно касались вопросов политической истории. Большинство его трудов, помимо перечисленных выше изданий, были опубликованы в «Юридическом вестнике», «Русской мысли», «Вестнике Европы», «Журнале Министерства народного просвещения» и «Русских ведомостях».

Семья

Отец его Фёдор Тимофеевич (Дерюжинский 1‑й) был видным юристом; мать, Екатерина Николаевна Муромцева, принадлежала к старинному русскому аристократическому роду.

Братья: Александр, Константин, Николай — юристы; брат Николай был статс-секретарём Государственного Совета, затем товарищем Государственного секретаря и сенатором; старший брат Сергей — хирург, чья работа неоднократно отмечалась наградами Российской империи.

Жена: Софья Антоновна — дочь сенатора Арцимовича.

Дети:

• Борис
• Глеб (1888—1975) — американский скульптор.

Литература

• Дерюжинский, Владимир Федорович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Баринов Д. А., Ростовцев Е. А. [bioslovhist.history.spbu.ru/component/fabrik/details/1/52.html Дерюжинский Владимир Федорович // Биографика СПбГУ]

Персоналии   Право   Российская империя

Отрывок, характеризующий Дерюжинский, Владимир Фёдорович

Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам деяния и речи нескольких десятков людей в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи словом революция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают о влиянии одних из этих лиц на другие и говорят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.
Но ум человеческий не только отказывается верить в это объяснение, но прямо говорит, что прием объяснения не верен, потому что при этом объяснении слабейшее явление принимается за причину сильнейшего. Сумма людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов терпела их и уничтожила.
«Но всякий раз, когда были завоевания, были завоеватели; всякий раз, когда делались перевороты в государстве, были великие люди», – говорит история. Действительно, всякий раз, когда являлись завоеватели, были и войны, отвечает ум человеческий, но это не доказывает, чтобы завоеватели были причинами войн и чтобы возможно было найти законы войны в личной деятельности одного человека. Всякий раз, когда я, глядя на свои часы, вижу, что стрелка подошла к десяти, я слышу, что в соседней церкви начинается благовест, но из того, что всякий раз, что стрелка приходит на десять часов тогда, как начинается благовест, я не имею права заключить, что положение стрелки есть причина движения колоколов.
Всякий раз, как я вижу движение паровоза, я слышу звук свиста, вижу открытие клапана и движение колес; но из этого я не имею права заключить, что свист и движение колес суть причины движения паровоза.
Крестьяне говорят, что поздней весной дует холодный ветер, потому что почка дуба развертывается, и действительно, всякую весну дует холодный ветер, когда развертывается дуб. Но хотя причина дующего при развертыванье дуба холодного ветра мне неизвестна, я не могу согласиться с крестьянами в том, что причина холодного ветра есть раэвертыванье почки дуба, потому только, что сила ветра находится вне влияний почки. Я вижу только совпадение тех условий, которые бывают во всяком жизненном явлении, и вижу, что, сколько бы и как бы подробно я ни наблюдал стрелку часов, клапан и колеса паровоза и почку дуба, я не узнаю причину благовеста, движения паровоза и весеннего ветра. Для этого я должен изменить совершенно свою точку наблюдения и изучать законы движения пара, колокола и ветра. То же должна сделать история. И попытки этого уже были сделаны.
Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами. Никто не может сказать, насколько дано человеку достигнуть этим путем понимания законов истории; но очевидно, что на этом пути только лежит возможность уловления исторических законов и что на этом пути не положено еще умом человеческим одной миллионной доли тех усилий, которые положены историками на описание деяний различных царей, полководцев и министров и на изложение своих соображений по случаю этих деяний.


Силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию. Русское войско и население отступают, избегая столкновения, до Смоленска и от Смоленска до Бородина. Французское войско с постоянно увеличивающеюся силой стремительности несется к Москве, к цели своего движения. Сила стремительности его, приближаясь к цели, увеличивается подобно увеличению быстроты падающего тела по мере приближения его к земле. Назади тысяча верст голодной, враждебной страны; впереди десятки верст, отделяющие от цели. Это чувствует всякий солдат наполеоновской армии, и нашествие надвигается само собой, по одной силе стремительности.
В русском войске по мере отступления все более и более разгорается дух озлобления против врага: отступая назад, оно сосредоточивается и нарастает. Под Бородиным происходит столкновение. Ни то, ни другое войско не распадаются, но русское войско непосредственно после столкновения отступает так же необходимо, как необходимо откатывается шар, столкнувшись с другим, с большей стремительностью несущимся на него шаром; и так же необходимо (хотя и потерявший всю свою силу в столкновении) стремительно разбежавшийся шар нашествия прокатывается еще некоторое пространство.
Русские отступают за сто двадцать верст – за Москву, французы доходят до Москвы и там останавливаются. В продолжение пяти недель после этого нет ни одного сражения. Французы не двигаются. Подобно смертельно раненному зверю, который, истекая кровью, зализывает свои раны, они пять недель остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг, без всякой новой причины, бегут назад: бросаются на Калужскую дорогу (и после победы, так как опять поле сражения осталось за ними под Малоярославцем), не вступая ни в одно серьезное сражение, бегут еще быстрее назад в Смоленск, за Смоленск, за Вильну, за Березину и далее.
В вечер 26 го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.
Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.