Деулинское перемирие

Деу́линское перемирие (польск. Rozejm w Dywilinie) — соглашение, заключённое в селе Деулино близ Троице-Сергиевого монастыря 1 (11) декабря 1618 года или 3 января 1619 года между Русским царством и Речью Посполитой на 14,5 лет. Перемирие завершило войну, длившуюся с 1609 года за территории современных России, Украины и Белоруссии.

Предыстория

Русско-польская война юридически началась в 1609 году, хотя польско-литовское правительство во главе с королём Сигизмундом III поддерживали антиправительственные движения периода Смуты еще с 1605 года. В ходе кампаний 1609—1612 годов польско-литовским войскам удалось оккупировать значительную территорию Русского царства, в том числе крупнейшую крепость Смоленск. После катастрофического поражения русско-шведских войск в битве у села Клушино был свергнут Василий Шуйский. Пришедшее к власти правительство Семибоярщины в августе 1610 года подписало договор, по которому на русский трон возводился польский королевич Владислав Ваза, а в Москву вводился польский гарнизон.

Однако в 1611-12 году в результате антипольских выступлений Первого и Второго ополчений Москва и её окрестности были освобождены от врага. В ходе контрнаступления 1613-14 годов русским войскам удалось вытеснить противника из большинства городов, кроме Смоленска. В 1616 году польско-литовское войско во главе с Владиславом Вазой и литовским гетманом великим Яном Ходкевичем вновь вторглось в пределы России с целью свержения царя Михаила Федоровича Романова. Польско-литовским войскам удалось снять осаду Смоленска и продвинуться до Можайска, где они были временно остановлены. С 1618 года в кампании на стороне Речи Посполитой приняла участие армия украинских казаков во главе с гетманом Петром Сагайдачным. Вторжение дало возможность интервентам дойти до Москвы и даже предпринять неудачный штурм города.

После неудачи под Москвой главные силы армии Речи Посполитой расположились в районе Троице-Сергиева монастыря, казаков — в районе Калуги. Присутствие вражеских армий, истощение от многолетней Смуты и войн и внутренняя нестабильность заставили русское правительство согласиться на мирные переговоры на невыгодных для себя условиях.

Ход переговоров

Переговоры начались ещё во время нахождения армии Владислава под Москвой — на реке Пресня 21 (31) октября 1618 года. Со стороны Речь Посполитой их вели «польские комиссары», прикомандированные к армии польские вельможи, которые контролировали действия Владислава и Ходкевича, подчиняясь непосредственно королю и Сенату:

• Лев Сапега — канцлер великий литовский;
• Адам Новодворский — епископ каменецкий;
• Константин Плихта — каштелян сохачевский;
• Александр Гонсевский — референдарий литовский.

С русской стороны посольство на переговорах возглавляли:

• Боярин Федор Шереметев;
• Боярин князь Даниил Мезецкой;
• Окольничий Артемий Измайлов;
• Дьяки Иван Болотников и Иван Сомов.

По существовавшей дипломатической традиции при первой встрече стороны выставили максимальные требования, обозначая рамки предстоящих переговоров. Польско-литовская сторона настаивала на признании Владислава русским царём и передачи Пскова, Новгорода и Твери, русская сторона — на возвращении всех оккупированных земель, выводе всех вражеских войск с русской территории и возвращении пленных. Во время второй встречи 23 октября (2 ноября) 1618 года русская делегация согласилась взамен 20-летнего перемирия уступить Смоленск и Рославль. В свою очередь, польская сторона допускала возможность отказа Владислава от титула царя в обмен на Псков, возвращение всех литовских земель потерянных в конце XV—XVI веков и компенсации военных расходов.

Второй этап переговоров проходил в Москве и в окрестностях Троице-Сергиева монастыря, куда переместилась польско-литовская армия. Положение обеих сторон ухудшалось. Польско-литовское войско терпело большие лишения от холодов и недостатка продовольствия. Не получая жалования, наёмные хоругви грозили покинуть армию. С другой стороны, русское правительство было обеспокоено непрекращающимися грабежами, которые совершали интервенты, в особенности казаки. В самой Москве росло недовольство затянувшейся кампанией.

Основные пункты будущего перемирия были согласованы ещё в Москве польско-литовскими представителями — Яном Гридичем и Кшиштофом Сапегой. Споры продолжали вестись по поводу списка передаваемых Речи Посполитой городов, срока перемирия и титулов Михаила Романова и Владислава Вазы. 20 (30) ноября под монастырь прибыло русское посольство. В ходе трёх встреч в деревне Деулино русское посольство настаивало на подписании привезённого варианта перемирия, не допуская внесения поправок. Наиболее напряженной была встреча 26 ноября (6 декабря), когда поляки и литовцы напрямую угрожали русским послам возобновлением войны и даже Смуты, обещая поддержать очередного самозванца. В итоге русскому посольству пришлось согласиться на внесение поправок. 1 (11) декабря перемирие было подписано.

Условия перемирия

• Срок перемирия устанавливался в 14 лет и 6 месяцев с 25 декабря 1618 года (4 января 1619 года) по 25 июня (5 июля) 1633 года.
• Россия уступала Речи Посполитой следующие города: Смоленск, Рославль, Дорогобуж, Белую, Серпейск, Путивль, Трубчевск, Новгород-Северский, Чернигов, Монастырский с окрестными землями.
• Речь Посполитая возвращала России города: Козельск, Вязьма, Мещовск, Мосальск взамен городов Почепа, Стародуба, Невеля, Себежа, Красного и Поповой Горы с окрестными землями.
• Указанные территории должны были быть переданы до 15 (25) февраля 1619 года вместе с жителями и имуществом. Вернуться в Россию разрешалось только купцам, дворянам и православному духовенству.
• До 15 (25) февраля 1619 года с русской территории должны были быть выведены как польско-литовские войска, так и украинские казаки.
• Русский царь лишался титулов правителя ливонского, смоленского и черниговского.
• 15 (25) февраля должен был произойти обмен военнопленными.
• Возвращению русской стороне подлежала икона святого Николая, захваченная в Можайске.
• Русская и польско-литовская стороны обязывались летом 1619 года выслать на новую границу комиссаров для межевания земель.
• Русским и польско-литовским купцам предоставлялось возможность свободного перемещения по территории страны, за исключением Москвы, Вильны и Кракова.
• Владислав Ваза сохранял право именоваться царем русским в официальных бумагах польско-литовского государства.

Итоги и значение перемирия

Деулинское перемирие является крупнейшим успехом Речи Посполитой в противостоянии с Русским государством. Граница между двумя государствами отодвинулась далеко на восток, почти вернувшись к границам времён Ивана III. С этого момента и до перехода Ливонии к Швеции в 1622 году территория Речи Посполитой достигла максимального размера в истории — 990 тыс. км². Король польский и великий князь литовский впервые стали официально претендовать на русский трон. Тем не менее, перемирие ознаменовало отказ Речи Посполитой от продолжения интервенции в Россию и подвело итог многолетней Смуте в Русском государстве.

Перемирие было досрочно нарушено Россией в 1632 году с началом Смоленской войны. По её итогам было ликвидировано одно из самых позорных для России условий Деулинского перемирия — Владислав отказался от прав на царский трон. Окончательно условия перемирия были закреплены Вечным миром 1634 года.

Примечания

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Деулинское перемирие

Пьер говорил быстро, оживленно. Он взглянул раз на лицо компаньонки, увидал внимательно ласково любопытный взгляд, устремленный на него, и, как это часто бывает во время разговора, он почему то почувствовал, что эта компаньонка в черном платье – милое, доброе, славное существо, которое не помешает его задушевному разговору с княжной Марьей.
Но когда он сказал последние слова о Ростовых, замешательство в лице княжны Марьи выразилось еще сильнее. Она опять перебежала глазами с лица Пьера на лицо дамы в черном платье и сказала:
– Вы не узнаете разве?
Пьер взглянул еще раз на бледное, тонкое, с черными глазами и странным ртом, лицо компаньонки. Что то родное, давно забытое и больше чем милое смотрело на него из этих внимательных глаз.
«Но нет, это не может быть, – подумал он. – Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того». Но в это время княжна Марья сказала: «Наташа». И лицо, с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавелая дверь, – улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастием, о котором, в особенности теперь, он не думал. Пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил ее.
В первую же минуту Пьер невольно и ей, и княжне Марье, и, главное, самому себе сказал неизвестную ему самому тайну. Он покраснел радостно и страдальчески болезненно. Он хотел скрыть свое волнение. Но чем больше он хотел скрыть его, тем яснее – яснее, чем самыми определенными словами, – он себе, и ей, и княжне Марье говорил, что он любит ее.
«Нет, это так, от неожиданности», – подумал Пьер. Но только что он хотел продолжать начатый разговор с княжной Марьей, он опять взглянул на Наташу, и еще сильнейшая краска покрыла его лицо, и еще сильнейшее волнение радости и страха охватило его душу. Он запутался в словах и остановился на середине речи.
Пьер не заметил Наташи, потому что он никак не ожидал видеть ее тут, но он не узнал ее потому, что происшедшая в ней, с тех пор как он не видал ее, перемена была огромна. Она похудела и побледнела. Но не это делало ее неузнаваемой: ее нельзя было узнать в первую минуту, как он вошел, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаенная улыбка радости жизни, теперь, когда он вошел и в первый раз взглянул на нее, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые и печально вопросительные.
Смущение Пьера не отразилось на Наташе смущением, но только удовольствием, чуть заметно осветившим все ее лицо.


– Она приехала гостить ко мне, – сказала княжна Марья. – Граф и графиня будут на днях. Графиня в ужасном положении. Но Наташе самой нужно было видеть доктора. Ее насильно отослали со мной.
– Да, есть ли семья без своего горя? – сказал Пьер, обращаясь к Наташе. – Вы знаете, что это было в тот самый день, как нас освободили. Я видел его. Какой был прелестный мальчик.
Наташа смотрела на него, и в ответ на его слова только больше открылись и засветились ее глаза.
– Что можно сказать или подумать в утешенье? – сказал Пьер. – Ничего. Зачем было умирать такому славному, полному жизни мальчику?
– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
– Да, да. Вот это истинная правда, – поспешно перебил Пьер.
– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.
Лицо Наташи вздрогнуло. Она нахмурилась и на мгновенье опустила глаза. С минуту она колебалась: говорить или не говорить?
– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.
Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.


Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.