Дориа, Персиваль
Персиваль Дориа итал. Percivalle Doria<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Герб семьи Дориа</td></tr> | ||
| ||
---|---|---|
1258 — 1260 | ||
Преемник: | Энрико ди Винтимилья | |
Смерть: | 1264 | |
Род: | Дориа |
Персиваль (Перчивалле) Дориа (итал. Percivalle Doria, ум. 1264) — генуэзский аристократ, государственный и военный деятель Римской империи германской нации и Сицилийского королевства, кондотьер, трубадур и поэт сицилийской школы.
Происходил из знатного гибеллинского рода Дориа.
В 1228 был подеста Асти и с войсками гибеллинов совершил успешный поход против гвельфов Алессандрии. В кампании участвовали маркиз Финале Энрико II дель Каррето, Бонифаций II Монферратский, и Манфред III, маркиз Салуццо, при поддержке Генуи, предоставившей деньги и солдат.
В 1231 был подеста в Арле, где активно отстаивал интересы императора. Фридрих II пытался прекратить войну между графом Прованса Раймондом Беренгером IV и Раймондом VII Тулузским, причем ситуация осложнялась гражданской войной в самом Провансе, где против графа восстали многие города и сеньоры. Было решено поручить лидеру восставших, Гуго де Бо, находившемуся в плену у графа Прованса, провести переговоры с Раймондом VII. 14 июля 1231 вместе с синдиками Арля Персиваль Дориа поручился за Гуго на тысячу марок серебром[1].
В 1233 и 1237 подеста в Авиньоне, помогал эмиссару императора Каю де Гурзано добиться перемирия во вновь начавшейся войне. 14 мая 1233 был свидетелем при подписании в Эксе между Гурзано и графом Прованса конвенции об освобождении Гуго де Бо из плена за 1500 марок серебром. 18 мая также был свидетелем акта, изданного Гурзано в замке Марселя, и содержавшего требование к жителям города присоединиться к мирному договору, заключенному остальными городами и сеньорами с графом[2].
Вернулся в Геную, но в 1241 был изгнан оттуда в результате народного восстания против гибеллинов, собиравшихся передать город императору. В 1243 подеста в Парме и Павии. В Парме произошел конфликт с церковными властями, в результате чего капитул был изгнан из города, и потребовалось вмешательство папы Иннокентия IV.
После смерти Фридриха II вернулся в Геную. В 1255 вместе с Николо Гримальди был направлен послом во Флоренцию, где заключил союз с флорентийцами и Луккой против Пизы. Вскоре был изгнан из Генуи и отлучен Александром IV как сторонник Манфреда. Уехал в Сицилийское королевство, где Манфред предоставил ему баронию Фазанелла, возможно, по случаю женитьбы Дориа на представительнице рода Ланчия. В октябре 1258, после своей коронации, Манфред назначил его генеральным викарием Анконской марки, герцогства Сполето и Романьи. С этой территории Дориа оказывал вооруженную поддержку гибеллинам в Тоскане. В 1259 он провел успешные переговоры с Сиеной, подготовив успех гибеллинов в 1260 при Монтаперти[3]. В ходе кампании 1259 подчинил Фано, Фермо, Мачерату и еще несколько городов в Романье. Камерино оказал сильное сопротивление, и после капитуляции был в наказание разрушен. Весной 1260 Дориа был сменен на посту викария Энрико ди Винтимильей[4].
В 1262 находился в Генуе, откуда предпринял морскую экспедицию на Сардинию (вероятно, при поддержке Манфреда), где ему удалось вернуть часть владений, доставшихся от матери в юдикате Торрес[5].
В апреле 1264 был направлен Манфредом во главе армии, состоявшей из сарацин, сицилийцев, немцев, арагонцев и эпиротов, на север, через Абруцци в Романью, где шла борьба с гвельфами, поддержанными прованскими войсками Карла Анжуйского, назначенного сенатором Рима. Тем временем римляне и войска викария Прованса Жака Гантельма осадили в крепости Вико отряд немецких наемников Пьетро ди Вико. Дориа поспешил к нему на выручку и заставил противника снять осаду. Затем он начал стягивать войска для действий против Орвието, но в середине июля 1264 утонул при переходе через реку Нера, неподалеку от Арроне, на границе герцогства Сполето. После этого сицилийские войска ушли на юг, оставив Среднюю Италию[6][7].
Находясь в Провансе, познакомился с трубадурами и сам писал кансоны на окситанском. Позднее был членом поэтического кружка при дворе императора Фридриха, известного как сицилийская школа. До нашего времени дошло несколько его канцон.
Напишите отзыв о статье "Дориа, Персиваль"
Примечания
Литература
- Barthélemy L. Inventaire chronologique et analytique des chartes de la maison des Baux. Marseille, 1882
- Jordan E. Les origines de la domination angevine en Italie P., 1909
- Грегоровиус Ф. История города Рима в Средние века (от V до XVI столетия). — М., 2008. — ISBN 978-5-9922-0191-8
Ссылки
- [www.treccani.it/enciclopedia/percivalle-doria_%28Dizionario-Biografico%29/ DORIA, Percivalle]
Отрывок, характеризующий Дориа, Персиваль
Выехав на дорогу, Долохов поехал не назад в поле, а вдоль по деревне. В одном месте он остановился, прислушиваясь.– Слышишь? – сказал он.
Петя узнал звуки русских голосов, увидал у костров темные фигуры русских пленных. Спустившись вниз к мосту, Петя с Долоховым проехали часового, который, ни слова не сказав, мрачно ходил по мосту, и выехали в лощину, где дожидались казаки.
– Ну, теперь прощай. Скажи Денисову, что на заре, по первому выстрелу, – сказал Долохов и хотел ехать, но Петя схватился за него рукою.
– Нет! – вскрикнул он, – вы такой герой. Ах, как хорошо! Как отлично! Как я вас люблю.
– Хорошо, хорошо, – сказал Долохов, но Петя не отпускал его, и в темноте Долохов рассмотрел, что Петя нагибался к нему. Он хотел поцеловаться. Долохов поцеловал его, засмеялся и, повернув лошадь, скрылся в темноте.
Х
Вернувшись к караулке, Петя застал Денисова в сенях. Денисов в волнении, беспокойстве и досаде на себя, что отпустил Петю, ожидал его.
– Слава богу! – крикнул он. – Ну, слава богу! – повторял он, слушая восторженный рассказ Пети. – И чег'т тебя возьми, из за тебя не спал! – проговорил Денисов. – Ну, слава богу, тепег'ь ложись спать. Еще вздг'емнем до утг'а.
– Да… Нет, – сказал Петя. – Мне еще не хочется спать. Да я и себя знаю, ежели засну, так уж кончено. И потом я привык не спать перед сражением.
Петя посидел несколько времени в избе, радостно вспоминая подробности своей поездки и живо представляя себе то, что будет завтра. Потом, заметив, что Денисов заснул, он встал и пошел на двор.
На дворе еще было совсем темно. Дождик прошел, но капли еще падали с деревьев. Вблизи от караулки виднелись черные фигуры казачьих шалашей и связанных вместе лошадей. За избушкой чернелись две фуры, у которых стояли лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали: кое где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука жевания лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса.
Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам. Под фурами храпел кто то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные лошади. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя она была малороссийская лошадь, и подошел к ней.
– Ну, Карабах, завтра послужим, – сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее.
– Что, барин, не спите? – сказал казак, сидевший под фурой.
– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.