Дюр, Николай Осипович

Николай Осипович Дюр
Имя при рождении:	Николай Осипович Дюр
Дата рождения:	5 (17) декабря 1807(1807-12-17)
Место рождения:	Санкт-Петербург, Российская империя
Дата смерти:	16 (28) мая 1839(1839-05-28) (31 год)
Место смерти:	Санкт-Петербург, Российская империя
Профессия:	актёр, оперный певец
Гражданство:	Российская империя Российская империя
Театр:	Александринский театр, Санкт-Петербург
Роли:	Молчалин (первый исполнитель), Хлестаков (первый исполнитель), Папагено, Лепорелло

Николай Осипович Дюр (1807—1839) — российский актёр, первый исполнитель роли Молчалина (комедия А. С. Грибоедова «Горе от ума») в театре.

Биография

Николай Дюр родился 5 (17) декабря 1807 года в городе Санкт-Петербурге.

Его дед бежал от Французской революции.

Его дед, Жан Батист Дюр, во время революции переселился из Франции в Польшу, сделался придворным живописцем Станислава Понятовского и был убит во время возмущения Костюшки. Сын его Жозеф (Осип) едва спасся, приехал в Петербург и открыл парикмахерскую. Здесь он полюбил театр, познакомился со многими артистами русской труппы и, наконец, женился на сестре известной в то время танцовщицы Е. И. Колосовой. От этого брака и родился Н. О. Дюр.

Родная тетя юного Николая Дюра, известная танцовщица, разглядела в нём способности к танцам, и в 1816 году, при её содействии, он поступил в Петербургское театральное училище к балетмейстеру Ш. Л. Дидло, очень скоро зарекомендовав себя способным учеником. И стал выступать в балетах своего учителя в небольших ролях амуров, пажей и т. п. Однако через некоторое время увлекся драматической сценой — этому способствовал успех на драматической сцене его сестры Любови Осиповны Дюр, по сцене Дюровой (1805—1828), тоже ставшей актрисой и вышедшей замуж за Петра Каратыгина; а кроме того, одной из самых выдающихся драматических актрис времени была его двоюродная сестра Александра Колосова-Каратыгина, ставшая женой другого из братьев — Василия Каратыгина.

И начав учиться классическому балету, он уже заканчивал в 1829 г. драматическое отделение училища у А. А. Шаховского.

В 1829 году, по окончании училища, был принят в труппу Петербургского императорского театра. Одновременно стал брать уроки музыки сначала у Бианко, а затем он перешёл к Антону Сапиенца. Помимо драматических ролей, выступал также и в операх (баритоновые партии): Брюнель в «Женевьеве Брабантской» (дебют 14 апреля 1830 на сцене петербургского Каменного театра), Калила («Доктор в хлопотах» композитора Ф. М. Толстого), (Бартоло — «Севильский цирюльник»; Папагено — «Волшебная флейта»; Лепорелло — «Дон Жуан»), Репейкин («Лучший день в жизни, или Урок богатым женихам»), Дандоло («Цампа, морской разбойник, или Мраморная невеста» Луи Герольда), Мазетто («Дон Жуан»), Лорда Кокбурга («Фра-Дьяволо, или Гостиница в Террачине»), Манифико («Золушка» Дж. Россини). Оперные партии готовил под рук. Катерино Кавоса.

С 1831 года — на сцене Михайловского театра с водевильным репертуаром, потом — Александринский театр.

Со смертью актёра-комика Василия Рязанцева в 1831 году наследовал часть его ролей.

Более всего стал известен водевильными ролями. Роли: Жовиаль («Стряпчий под столом» Д. Т. Ленского), Фрейтаг, Макар Губкин («Девушка-гусар» и «Студент, артист, хорист и аферист») в водевилях Кони и мн. др.:

С 1831 Д. преим. выступал в водевильном репертуаре (исполнил св. 250 ролей), в к-ром пользовался большим успехом благодаря живой, непринужденной игре, красивому голосу, умению танцевать и свободно держаться на сцене. Особенный успех имел Д. в ролях «светских ветреников», комич. «стариков», а также в «ролях с переодеванием».

Дюр известен и как автор музыки к водевильным куплетам — всего к 50 водевилям. Сочинение: «Музыкальный альбом водевильных куплетов, составленный Николаем Дюром», Тетрадь 1-я, СПБ, 1837; «Душе моей теперь одни страданья». Романс для голоса в сопровождении ф-п. и виолончели. — СПб., 1837; «Не плачь, мой друг». Для голоса с ф-п. — СПб., 1838; Песня Вероники («О, милый друг») из трагедии «Уголино». Тетрадь 2-я, СПБ, 1838; Третий и последний музыкальный альбом водевильных куплетов, СПБ, 1839. Кроме того, сочинил шесть отдельных музыкальных пьес. Самый первый исполнитель ролей Молчалина и Хлестакова в первых постановках «Горя от ума» (1830) и «Ревизора» (1836) на сцене Александринского театра. Однако Гоголь был разочарован его исполнением. После премьеры «Ревизора» Гоголь писал:

«Дюр ни на волос не понял, что такое Хлестаков. Хлестаков сделался чем-то вроде… целой шеренги водевильных шалунов…».

Среди партнёров по сцене: В. Н. Асенкова, М. Ф. Шелехова, А. Н. Рамазанов, М. Г. Шувалов, Н. С. Семенова, А. И. Иванова, В. М. Самойлов, В. А. Шемаев. Николай Дюр Осипович умер от чахотки 16 (28) мая 1839 года в Санкт-Петербурге. Похоронен на Смоленском кладбище.

Его жена, Мария Димитриевна, урождённая Новицкая (1815—1868), тоже была актрисой, танцовщицей, затем пела в опере, позднее перешла в драматическую труппу.

В 1936 году было выполнено перезахоронение и перенос надгробия Н. А. Дюра в Некрополь мастеров искусств на Тихвинском кладбище Александро-Невской Лавры.

Вот что писал на его смерть [books.google.ru/books?id=G5EJAQAAIAAJ&pg=PA69&lpg=PA69&dq=А.+И.+Вольф,+%22Хроника+петербургских+театров%22,+Асенкова+(перечень+ролей).&source=bl&ots=Ul4vLsUpUv&sig=tLaQ6fiaUYT5hli_hWoTu6RMDXw&hl=ru&ei=ir6fS7aOAZqutgeT1PWDDg&sa=X&oi=book_result&ct=result&resnum=2&ved=0CAgQ6AEwAQ#v=onepage&q=&f=false А. И. Вольф, «Хроника петербургских театров»]:

«Труппа лишилась в 1839 году Дюра, Годунова и Беккера. Потеря Дюра была особенно чувствительна, так как на нем держался весь водевильный репертуар. У него развилась чахотка. Он играл в последний раз 30 декабря 1838 г. роль Пузина в «Отце, каких мало», после того слег в постель и умер 17 мая. Женат он был на Новицкой, красивой мимической танцовщице, прославившейся в роле немой в «Фенелле», и имел от неё несколько детей. За два дня до смерти Дюр получил от директора театров следующее письмо: «Любезный Николай Осипович! Вследствие твоей просьбы я говорил с г. министром, а он позволил мне объявить тебе, что без сомнения Государь Император не оставит своими милостями жены и дочерей твоих в случае, если бы мы имели горесть тебя лишиться. Итак, с этой стороны ты должен быть совершенно спокоен, но я надеюсь, что Всевышний сохранит тебя для счастья твоего семейства и для славы русской сцены, и что ты еще сам много лет будешь пользоваться милостями Его Императорского Величества, чего душевно тебе желаю, пребывая с истинным уважением». Несмотря на то, что госпожа Дюр получала сама жалованье как артистка, ей было назначено 4 тысяч р. ас. пенсии, цифра по тому времени громадная. Роли Дюра распределились между Мартыновым, Максимовым 1-м, Самойловым 1-м и Каратыгиным 2-м».

Литература

• Уманский А. М. Дюр, Николай Осипович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Дюр, Николай Осипович

– Уверьте от моего имени императора Александра, – сказал оц, взяв шляпу, – что я ему предан по прежнему: я анаю его совершенно и весьма высоко ценю высокие его качества. Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre a l'Empereur. [Не удерживаю вас более, генерал, вы получите мое письмо к государю.] – И Наполеон пошел быстро к двери. Из приемной все бросилось вперед и вниз по лестнице.


После всего того, что сказал ему Наполеон, после этих взрывов гнева и после последних сухо сказанных слов:
«Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre», Балашев был уверен, что Наполеон уже не только не пожелает его видеть, но постарается не видать его – оскорбленного посла и, главное, свидетеля его непристойной горячности. Но, к удивлению своему, Балашев через Дюрока получил в этот день приглашение к столу императора.
На обеде были Бессьер, Коленкур и Бертье. Наполеон встретил Балашева с веселым и ласковым видом. Не только не было в нем выражения застенчивости или упрека себе за утреннюю вспышку, но он, напротив, старался ободрить Балашева. Видно было, что уже давно для Наполеона в его убеждении не существовало возможности ошибок и что в его понятии все то, что он делал, было хорошо не потому, что оно сходилось с представлением того, что хорошо и дурно, но потому, что он делал это.
Император был очень весел после своей верховой прогулки по Вильне, в которой толпы народа с восторгом встречали и провожали его. Во всех окнах улиц, по которым он проезжал, были выставлены ковры, знамена, вензеля его, и польские дамы, приветствуя его, махали ему платками.
За обедом, посадив подле себя Балашева, он обращался с ним не только ласково, но обращался так, как будто он и Балашева считал в числе своих придворных, в числе тех людей, которые сочувствовали его планам и должны были радоваться его успехам. Между прочим разговором он заговорил о Москве и стал спрашивать Балашева о русской столице, не только как спрашивает любознательный путешественник о новом месте, которое он намеревается посетить, но как бы с убеждением, что Балашев, как русский, должен быть польщен этой любознательностью.
– Сколько жителей в Москве, сколько домов? Правда ли, что Moscou называют Moscou la sainte? [святая?] Сколько церквей в Moscou? – спрашивал он.
И на ответ, что церквей более двухсот, он сказал:
– К чему такая бездна церквей?
– Русские очень набожны, – отвечал Балашев.
– Впрочем, большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа, – сказал Наполеон, оглядываясь на Коленкура за оценкой этого суждения.
Балашев почтительно позволил себе не согласиться с мнением французского императора.
– У каждой страны свои нравы, – сказал он.
– Но уже нигде в Европе нет ничего подобного, – сказал Наполеон.
– Прошу извинения у вашего величества, – сказал Балашев, – кроме России, есть еще Испания, где также много церквей и монастырей.
Этот ответ Балашева, намекавший на недавнее поражение французов в Испании, был высоко оценен впоследствии, по рассказам Балашева, при дворе императора Александра и очень мало был оценен теперь, за обедом Наполеона, и прошел незаметно.
По равнодушным и недоумевающим лицам господ маршалов видно было, что они недоумевали, в чем тут состояла острота, на которую намекала интонация Балашева. «Ежели и была она, то мы не поняли ее или она вовсе не остроумна», – говорили выражения лиц маршалов. Так мало был оценен этот ответ, что Наполеон даже решительно не заметил его и наивно спросил Балашева о том, на какие города идет отсюда прямая дорога к Москве. Балашев, бывший все время обеда настороже, отвечал, что comme tout chemin mene a Rome, tout chemin mene a Moscou, [как всякая дорога, по пословице, ведет в Рим, так и все дороги ведут в Москву,] что есть много дорог, и что в числе этих разных путей есть дорога на Полтаву, которую избрал Карл XII, сказал Балашев, невольно вспыхнув от удовольствия в удаче этого ответа. Не успел Балашев досказать последних слов: «Poltawa», как уже Коленкур заговорил о неудобствах дороги из Петербурга в Москву и о своих петербургских воспоминаниях.
После обеда перешли пить кофе в кабинет Наполеона, четыре дня тому назад бывший кабинетом императора Александра. Наполеон сел, потрогивая кофе в севрской чашке, и указал на стул подло себя Балашеву.
Есть в человеке известное послеобеденное расположение духа, которое сильнее всяких разумных причин заставляет человека быть довольным собой и считать всех своими друзьями. Наполеон находился в этом расположении. Ему казалось, что он окружен людьми, обожающими его. Он был убежден, что и Балашев после его обеда был его другом и обожателем. Наполеон обратился к нему с приятной и слегка насмешливой улыбкой.
– Это та же комната, как мне говорили, в которой жил император Александр. Странно, не правда ли, генерал? – сказал он, очевидно, не сомневаясь в том, что это обращение не могло не быть приятно его собеседнику, так как оно доказывало превосходство его, Наполеона, над Александром.
Балашев ничего не мог отвечать на это и молча наклонил голову.
– Да, в этой комнате, четыре дня тому назад, совещались Винцингероде и Штейн, – с той же насмешливой, уверенной улыбкой продолжал Наполеон. – Чего я не могу понять, – сказал он, – это того, что император Александр приблизил к себе всех личных моих неприятелей. Я этого не… понимаю. Он не подумал о том, что я могу сделать то же? – с вопросом обратился он к Балашеву, и, очевидно, это воспоминание втолкнуло его опять в тот след утреннего гнева, который еще был свеж в нем.
– И пусть он знает, что я это сделаю, – сказал Наполеон, вставая и отталкивая рукой свою чашку. – Я выгоню из Германии всех его родных, Виртембергских, Баденских, Веймарских… да, я выгоню их. Пусть он готовит для них убежище в России!
Балашев наклонил голову, видом своим показывая, что он желал бы откланяться и слушает только потому, что он не может не слушать того, что ему говорят. Наполеон не замечал этого выражения; он обращался к Балашеву не как к послу своего врага, а как к человеку, который теперь вполне предан ему и должен радоваться унижению своего бывшего господина.
– И зачем император Александр принял начальство над войсками? К чему это? Война мое ремесло, а его дело царствовать, а не командовать войсками. Зачем он взял на себя такую ответственность?
Наполеон опять взял табакерку, молча прошелся несколько раз по комнате и вдруг неожиданно подошел к Балашеву и с легкой улыбкой так уверенно, быстро, просто, как будто он делал какое нибудь не только важное, но и приятное для Балашева дело, поднял руку к лицу сорокалетнего русского генерала и, взяв его за ухо, слегка дернул, улыбнувшись одними губами.
– Avoir l'oreille tiree par l'Empereur [Быть выдранным за ухо императором] считалось величайшей честью и милостью при французском дворе.
– Eh bien, vous ne dites rien, admirateur et courtisan de l'Empereur Alexandre? [Ну у, что ж вы ничего не говорите, обожатель и придворный императора Александра?] – сказал он, как будто смешно было быть в его присутствии чьим нибудь courtisan и admirateur [придворным и обожателем], кроме его, Наполеона.
– Готовы ли лошади для генерала? – прибавил он, слегка наклоняя голову в ответ на поклон Балашева.
– Дайте ему моих, ему далеко ехать…
Письмо, привезенное Балашевым, было последнее письмо Наполеона к Александру. Все подробности разговора были переданы русскому императору, и война началась.


После своего свидания в Москве с Пьером князь Андреи уехал в Петербург по делам, как он сказал своим родным, но, в сущности, для того, чтобы встретить там князя Анатоля Курагина, которого он считал необходимым встретить. Курагина, о котором он осведомился, приехав в Петербург, уже там не было. Пьер дал знать своему шурину, что князь Андрей едет за ним. Анатоль Курагин тотчас получил назначение от военного министра и уехал в Молдавскую армию. В это же время в Петербурге князь Андрей встретил Кутузова, своего прежнего, всегда расположенного к нему, генерала, и Кутузов предложил ему ехать с ним вместе в Молдавскую армию, куда старый генерал назначался главнокомандующим. Князь Андрей, получив назначение состоять при штабе главной квартиры, уехал в Турцию.
Князь Андрей считал неудобным писать к Курагину и вызывать его. Не подав нового повода к дуэли, князь Андрей считал вызов с своей стороны компрометирующим графиню Ростову, и потому он искал личной встречи с Курагиным, в которой он намерен был найти новый повод к дуэли. Но в Турецкой армии ему также не удалось встретить Курагина, который вскоре после приезда князя Андрея в Турецкую армию вернулся в Россию. В новой стране и в новых условиях жизни князю Андрею стало жить легче. После измены своей невесты, которая тем сильнее поразила его, чем старательнее он скрывал ото всех произведенное на него действие, для него были тяжелы те условия жизни, в которых он был счастлив, и еще тяжелее были свобода и независимость, которыми он так дорожил прежде. Он не только не думал тех прежних мыслей, которые в первый раз пришли ему, глядя на небо на Аустерлицком поле, которые он любил развивать с Пьером и которые наполняли его уединение в Богучарове, а потом в Швейцарии и Риме; но он даже боялся вспоминать об этих мыслях, раскрывавших бесконечные и светлые горизонты. Его интересовали теперь только самые ближайшие, не связанные с прежними, практические интересы, за которые он ухватывался с тем большей жадностью, чем закрытое были от него прежние. Как будто тот бесконечный удаляющийся свод неба, стоявший прежде над ним, вдруг превратился в низкий, определенный, давивший его свод, в котором все было ясно, но ничего не было вечного и таинственного.