Севильский цирюльник (опера)

Опера

Севильский цирюльник
Эскиз театрального костюма Фигаро для постановки оперы Россини «Севильский цирюльник»
Источник сюжета	одноимённая пьеса Бомарше
Год создания	1816
Место первой постановки	театр Арджентина, Рим

К:Википедия:Страницы на КУЛ (тип: не указан)

«Севильский цирюльник» (итал. Il Barbiere di Siviglia) — опера Джоаккино Россини в 2 действиях. Либретто Чезаре Стербини по одноимённой комедии Пьера Бомарше.

История создания

«Севильский цирюльник» — не оригинальное название этой оперы, хотя она основана именно на одноимённой пьесе Бомарше. Поначалу опера называлась «Альмавива, или Тщетная предосторожность» («Almaviva, ossia l’inutile precauzione»). Россини дал своему произведению такое название потому, что опера «Севильский цирюльник, или Бесполезная предосторожность» уже была написана — её автором был Джованни Паизиелло, и она была давно популярна на оперной сцене. Кроме Паизиелло, к тому времени на сюжет «Севильского цирюльника» оперы написали Л. Бенда (1782), И. Шульц (1786), Н. Изуар (1797) и другие.

Россини в 1816 году обязался написать для театра Аржентино в Риме к карнавалу новую оперу. Однако цензура запрещала все либретто, которые были предложены композитором. Оставалось совсем мало времени до карнавала, и тогда было решено использовать разрешённую цензурой тему. Так возникла мысль о «Севильском цирюльнике». Россини обратился к Паизиелло за разрешением, и тот ответил любезным согласием, не сомневаясь в провале оперы молодого композитора. Новое либретто написал Ч. Стербини. Россини сочинял быстро. Но стремительность, с которой был написан «Севильский цирюльник» (композитор использовал многое из предыдущих своих произведений), удивительна. Сочинение и инструментовка заняли 13 дней.

Премьера состоялась в Риме 20 февраля 1816 года. Представление прошло неудачно, поскольку было фактически сорвано поклонниками Паизиелло (либо клакой). Второе и последовавшие за ним исполнения оперы, состоявшиеся на той же неделе, прошли гораздо успешнее, но первоначальный провал был причиной медленного старта популярности этого произведения.

Действующие лица

Партия	Голос	Исполнитель на премьере 20 февраля 1816 Дирижёр: Джоакино Россини
Граф Альмавива	Тенор	Мануэль Гарсиа
Фигаро, цирюльник	Баритон	Луиджи Дзамбони
Бартоло, доктор медицины, опекун Розины	Бас или баритон	Бартоломео Боттичелли
Розина, его воспитанница	Колоратурное меццо-сопрано/колоратурное сопрано	Джельтруда Ригетти
Базилио, её учитель музыки	Бас	Дзенобио Витарелли
Берта, домоправительница доктора Бартоло	Меццо-сопрано	Элизабетта Луасле
Фиорелло, слуга графа Альмавивы	Бас	Паоло Бьяджелли
Нотариус, солдат, музыканты	без пения

Увертюра

Увертюра, которую мы всегда слышим, когда опера исполняется сегодня, не является оригинальной, то есть той, которая была в ней с самого начала. Та увертюра была неким попурри из популярных испанских мелодий. Её партитура каким-то странным образом пропала вскоре после первого исполнения оперы. Тогда Россини, известный своей леностью, вытащил из своего сундука какую-то старую увертюру, которую он написал ещё за семь лет до того для забытой теперь оперы «Странный случай» («L’Equivoco stravagante»). Она уже сослужила ему службу, когда он должен был подвергнуть сокращению увертюры к двум другим операм — «Аврелиан и Пальмира» и «Елизавета, королева Английская». Но если её живые, лёгкие мелодии едва ли кажутся подходящими для трагедии о королеве Английской, то к «Севильскому цирюльнику» подходят весьма органично.

Краткое содержание

Действие происходит в XVIII веке в Севилье.

Действие 1

Картина 1.На улице Севильи собрались музыканты, чтобы аккомпанировать молодому графу Альмавиве, поющему серенаду своей возлюбленной, Розине. Это очаровательная цветистая каватина («Ессо ridente in cielo» — «Скоро восток золотою ярко заблещет зарёю»). Но все старания бесплодны. Музыкантам не удаётся вызвать Розину: её строго опекает старый доктор Бартоло. Раздражённый граф со своим слугой Фиорелло отсылают музыкантов. И теперь мы слышим за сценой радостный баритон. Это Фигаро, брадобрей, напевающий себе на радость и рассказывающий нам, как он необходим всем в городе. Это бахвальство — чудесная каватина «Largo al factotum» («Место! Раздайся шире, народ!»). Быстро выясняется, что Фигаро давно уже знает графа (не так уж много людей в городе, кого бы Фигаро не знал). Граф — с имеющейся у него на руках суммой денег — привлекает Фигаро к себе на помощь, чтобы устроить свою женитьбу на Розине, и они начинают разрабатывать план действий. Но их обсуждение прерывает вышедший из дома доктор Бартоло, он бормочет о том, что сам сегодня же намеревается жениться на Розине. Это слышат граф и Фигаро.

Теперь оба заговорщика решают действовать быстро. Пользуясь отсутствием Бартоло, Альмавива вновь заводит серенаду и на сей раз представляет себя как Линдор (мелодия этой канцоны принадлежит Винченцо Беллини). Розина отвечает ему благосклонно с балкона и вдруг быстро удаляется, услышав чьи-то шаги у себя в апартаментах. Изобретательный Фигаро тут же придумывает, как поступить: Альмавива переоденется солдатом и как бы пьяный войдёт в дом со словами, что его полк расквартирован в городе и он будет жить здесь. Эта идея нравится графу, и сцена завершается весёлым дуэтом, в котором влюблённый граф выражает свою радость по поводу перспективы успеха всей затеи, а цирюльник радуется успеху проекта, уже приносящего доход.

Картина 2. Теперь события разворачиваются стремительно и бурно. Они происходят в доме доктора Бартоло. Розина поёт свою знаменитую колоратурную арию «Una voce poco fa» («В полуночной тишине»). В ней Розина впервые признаётся в своей любви к неизвестному исполнителю серенад Линдору, затем клянётся навсегда принадлежать ему, несмотря на опротивевшего ей опекуна, с которым она сумеет сладить. Она продолжает рассуждать о том, какой замечательно покорной женой она будет, если ей не будут перечить. Иначе она намерена стать истинной дьяволицей, мегерой. (Обычно в современных постановках эта партия исполняется колоратурным сопрано. Однако Россини написал её иначе. Он предназначал её для колоратурного меццо-сопрано, довольно редко встречающегося в XX веке.) После арии она недолго, но сердечно беседует с Фигаро, цирюльником, и менее сердечно — с доктором Бартоло.

Следующая большая ария известна как «La calunnia» («Клевета») — хвала клевете или злостной сплетне. Дон Базилио, учитель музыки, сообщает своему старому другу доктору Бартоло, что в город прибыл граф Альмавива и что он является тайным любовником Розины. Каким образом, спрашивает Бартоло, он оказался так дискредитирован? Из-за кем-то распространённого слуха, говорит Базилио. И вот повод для арии, в которой поистине с «графической» зримостью описывается, как дьявольские слухи превращаются в настоящую бурю всеобщего негодования и осуждения. За этим следует длинный и довольно застенчивый диалог между Фигаро и Розиной, в котором цирюльник рассказывает девушке, что бедный молодой человек, по имени Линдор, влюблён в неё и что было бы хорошо с её стороны написать ему письмо. Розина на самом деле уже написала письмо, и она вручает его Фигаро, чтобы тот передал его этому юноше. Тогда происходит ещё один диалог — короткий, в котором Розина пытается направить по ложному пути своего старого опекуна, говоря ему всяческую чепуху и ложь. Он всё это видит и понимает.

Доведённый до бешенства этим посягательством на его достоинство, доктор Бартоло поёт третью большую арию в этой сцене («A un dottor della mia sorte» — «Я недаром доктор зоркий»). С профессионалом, как он, говорит доктор, невозможно так обращаться, и он приказывает Розине сидеть взаперти в её комнате.

Вскоре после этого входит граф Альмавива, согласно плану переодетый солдатом кавалерии и изображающий из себя пьяного; он заявляет, что расквартирован в доме доктора. Протесты доктора не помогают: явно пьяный солдат не принимает никаких доказательств свободы от постоя дома доктора и угрожает ему шпагой, вопит и ругается — но при всем этом ему удаётся по секрету дать Розине знать, что он — Линдор. Всё превращается в ужасную суматоху, по мере того как один за другим к этому всему присоединяются служанка Берта, цирюльник Фигаро и учитель музыки Базилио. Привлечённый шумом, в дом врывается дозор городской стражи. Мнимый солдат почти арестован, но ему удаётся обнаружить перед офицером своё истинное звание. Первое действие кончается блестящим девятиголосным хором, в котором каждый участник признаёт, что вся ситуация совершенно безумна.

Действие 2

Картина 1. С началом второго действия общая неразбериха даже ещё больше усиливается. Граф Альмавива является в дом доктора Бартоло в новом обличье — учителя музыки: в чёрной мантии и профессорской шляпе семнадцатого века. Он говорит, что явился заменить дона Базилио, который заболел, и он настаивает дать урок музыки Розине. Во многих современных оперных театрах во время этого урока ведущее сопрано часто вместо арии — самой разработанной и украшенной богатой колоратурой — вставляет что-нибудь по собственному выбору (например, Полина Виардо в 1843 году исполняла в этом месте романсы Глинки). Но Россини написал для этого эпизода песню «L’Inutile precauzione» («Тщетная предосторожность»), что было первоначальным подзаголовком оперы. Доктору Бартоло не нравится эта «современная музыка», как он её называет. То ли дело ариетта… И гнусавым голосом он поет старомодный сентиментальный романс.

Секундой позже появляется Фигаро с тазиком для бритья; он настаивает на том, чтобы побрить доктора. И пока лицо доктора в мыльной пене, влюблённые делают приготовления для побега сегодня же вечером. Но тут приходит дон Базилио. Конечно же, он совсем не болен, но в очаровательном квинтете каждый уговаривает его в том, что у него горячка, и он, незаметно получив от графа увесистый кошелёк (аргумент!), отправляется домой «лечиться». Все эти необычные действия возбуждают у доктора подозрения, и в конце ещё одного чудесного концертного номера он всех прогоняет из дома. Тогда, по контрасту, звучит остроумная маленькая песенка Берты, служанки, рассуждающей о глупости всех тех стариков, которые на старости лет вознамериваются жениться.

Картина 2. В этот момент оркестр звуками живописует бурю, которая бушует за окном, а также указывает на то, что прошло какое-то время (музыка для этого эпизода заимствована Россини из его собственной оперы «La pietra del paragone» — «Пробный камень»). Снаружи растворяется окно, и через него в комнату проникает сначала Фигаро, а за ним граф, закутанный в плащ. Они готовы к побегу. Но сначала, однако, им надлежит убедить Розину в том, что их намерения благородны, поскольку до сих пор она не знает, что Линдор и граф Альмавива — это одно и то же лицо. Вскоре они все готовы и поют терцет побега «Zitti, zitti» («Тише, тише»), когда вдруг обнаруживается, что лестницы нет! Позже выясняется, что убрал её доктор Бартоло, когда отправлялся устраивать все дела своей свадьбы с Розиной.

И вот, когда явились Базилио и нотариус, за которыми послал доктор Бартоло, граф подкупает их, чтобы они зарегистрировали его брак с Розиной. Базилио он предлагает перстень; в противном случае — две пули из своего пистолета. Поспешная церемония едва закончилась, как возвращается доктор Бартоло в сопровождении офицера и солдат. И тут всё выясняется. Доктор даже в определённой мере смиряется с таким исходом, когда граф заверяет его, что не нуждается в приданом Розины и тот может оставить его себе. Комедия заканчивается — как и должна кончаться комедия — всеобщим примирением.

История постановок

	La calunnia è un venticello
	Ария Дона Базилио "La calunnia è un venticello" из первого акта Севильского цирюльника, исполняет Ф. И. Шаляпин
Помощь по воспроизведению

Первая постановка — 20 февраля 1816, театр «Арджентина», Рим (граф Альмавива — Мануэль Гарсиа-старший, oтец Полины Виардо-Гарсиа; Розина — Джорджи-Ригетти, Фигаро — Замбони, Дон Базилио — Витарелли, Бартоло — Боттичелли).

Среди итальянских постановок: Луиджи Альва — Альмавива, Мария Каллас — Розина, Тито Гобби — Фигаро.

Премьера оперы в США состоялась в Нью-Йорке 29 ноября 1825 года.

Постановки в России

Первая постановка в России состоялась в 1821 году в Одессе, представление шло на итальянском языке.

Впервые на русском языке (в переводе Р. Зотова) опера была поставлена 27 ноября 1822 в Петербурге с участием Григория Климовского (Альмавива), Ивана Гуляева (Бартоло), Василия Шемаева (Фигаро), Нимфодоры Семёновой (Розина) и Алексея Ефремова (дон Базилио).

После перерыва опера была возобновлена на петербургской сцене в 1831 году. О. Петров — Фигаро, Н. Дюр — Бартоло, А. Ефремов — Базилио, С. Биркина — Розина. В последующих спектаклях роли исполняли: Л. Леонов — Альмавива, Е. Лебедева, М. Степанова — Розина.

Кроме того, опера постоянно входила в репертуар итальянской оперной труппы в Петербурге. В частности, в 1843 году в партии Розины выступала Полина Виардо.

В дальнейшем «Севильский цирюльник» неоднократно ставился оперными театрами Москвы и Петербурга.

Впервые клавир с русским текстом был издан в Москве Петром Юргенсоном в 1897 году. В дальнейшем клавир несколько раз выходил в московском издательстве «Музгиз» (например, в 1932, 1956 и 1982 годах).

Постановки в Мариинском театре

13 октября 1882 года состоялась премьера «Цирюльника» в Мариинском театре, дирижёр Э. Ф. Направник. Партии исполняли: граф Альмавива — П. А. Лодий, Розина — М. А. Славина, Фигаро — И. П. Прянишников, Бартоло — Ф. И. Стравинский, Дон Базилио — М. М. Корякин.

6 марта 1918 года в уже бывшем Мариинском театре в Петрограде публике представлена новая версия спектакля (дирижёр Похитонов, режиссёр Тартаков, художник Константин Коровин) В спектакле были заняты: граф Альмавива — Ростовский, Розина — Волевач, Фигаро — Каракаш, Дон Базилио — Серебряков, Бартоло — Лосев, Фиорелло — Денисов, Берта — Степанова.

Новые постановки создавались в этом театре также в 1940 (дирижёр С. В. Ельцин, режиссёр Э. И. Каплан, художник Н. П. Акимов) и 1958 годах.

Постановки в Большом театре

15 ноября 1913 года в Большом театре состоялась премьера оперы в постановке Ф. И. Шаляпина, который также исполнил партию Базилио (в других ролях А. М. Лабинский — граф Альмавива, А. В. Нежданова — Розина). Дирижёром выступил Эмиль Купер.

В советское время опера ставилась в Большом театре неоднократно. В 1935 году — новую постановку создали дирижёр Штейнберг, режиссёр Л. В. Баратов, художник Макаров. Граф Альмавива — Сергей Лемешев, Розина — Валерия Барсова, Фигаро — Александр Головин, Дон Базилио — Александр Пирогов.

Во время Великой Отечественной войны в спектакль вносились некоторые изменения «на злобу дня». По воспоминаниям тенора Анатолия Орфёнова:

В «Севильском цирюльнике», который шёл довольно часто и с моим участием, когда раздавался стук пришедших в дом Бартоло солдат, Базилио спрашивал: «Тревога?», на что Бартоло после второго стука отвечал: «Нет, это отбой» (то есть отмена воздушной тревоги). Воины в зрительном зале восторженными аплодисментами встречали этот элемент разрядки, какого-то необходимого им временного веселья, после чего вновь возвращались на фронт.

Во время эвакуации Большого театра в Куйбышеве «Севильский цирюльник» был одной из первых опер, которые были восстановлены театром. Постановка «Цирюльника», наряду с «Аидой» и другими иностранными операми, «в ущерб отечественным произведениям», дали повод для критики руководства и кадровых перестановок в Большом театре.

Тем не менее, уже в 1944 году на сцене Большого театра опера ставится в очередной раз (дирижёр Небольсин, режиссёр Захаров, художник Макаров). Ещё одна постановка появляется в 1953 году. В этот период в «Севильском цирюльнике» задействованы: Альмавива — Иван Козловский, Бартоло — Владимир Малышев, Розина — Вера Фирсова, Фигаро — Иван Бурлак, Дон Базилио — Марк Рейзен. В 1952 году с этим составом и оркестром Всесоюзного радио дирижёр Самуил Самосуд делает запись, которая доступна для слушателей и сейчас.

Постановки в других театрах

На дореволюционной сцене «Севильский цирюльник» ставился в Новой опере (Москва) — дирижёр В. Сук; граф Альмавива — И. С. Томарс, Фигаро — О. И. Камионский, Дон Базилио — А. П. Антоновский, Бартоло — О. Р. Фюрер.

1924 — ГАТОБ (дирижёр Похитонов, режиссёр Н. Смолич, художник Александр Головин).

1933 — Оперный театр имени Станиславского, Москва (пер. П. Антокольского, трио 2-го акта взято из оперы «Севильский цирюльник» Паизиелло; постановка К. С. Станиславского, режиссёры Алексеев, В. Виноградов и Степанова, дирижёр Хайкин, художник Нивинский, хормейстер К. Виноградов; граф Альмавива — Смирнов, Розина — Воздвиженская, Фигаро — Мокеев, Дон Базилио — Панчехин, Бартоло — Степанов). Возобновлена в 1944 году.

2013 — Самарский академический театр оперы и балета (Музыкальный руководитель и дирижёр — Александр Анисимов, режиссёр-постановщик — Михаил Панджавидзе (Минск), художник-постановщик — Александр Костюченко (Минск). Граф Альмавива — Дмитрий Трунов, Розина — Надежда Бабинцева, Фигаро — Константин Бржинский, Дон Базилио — Андрей Антонов, Бартоло — Владимир Тайсаев).

Постановка «Севильского цирюльника» в 1947 году в Праге совпала с одним из решающих матчей чемпионата мира по хоккею, и исполнитель роли Бартоло допустил в начале второго действия вольность, впрочем, желанную для зрителей, обращаясь к слуге, он пропел: «Амброджио, беги, беги скорее, к дон Базильо, скажи, что австрияки победили шведов 2:1»К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан).

Некоторые исполнители

Персонажи	Некоторые исполнители за рубежом	Некоторые исполнители в России
Граф Альмавива	Джузеппе Ди Стефано (Италия), Луиджи Альва (Перу), Альфредо Краус (Испания), Фриц Вундерлих (Германия), Николай Гедда (Швеция), Роквелл Блейк (США), Франсиско Арайза (Испания), Хуан Диего Флорес (Перу)	Васильев 3-й, Александр Додонов, Андрей Лабинский, Лев Леонов, Пётр Лодий, Михаил Михайлов, Иосиф Томарс, Дмитрий Усатов, Григорий Большаков, Иван Козловский, Сергей Лемешев, Владимир Нардов, Анатолий Орфёнов, Пётр Словцов, Соломон Хромченко, Сергей Юдин, Денис Королёв
Фигаро	Камилло Эверарди (Италия), Маттиа Баттистини (Италия), Герман Прей (Германия), Артур Ринне, Тито Гобби (Италия), Титта Руффо (Италия), Чарльз Эдуард Хорн (Великобритания), Томас Хэмпсон (США), Бастианини, Этторе (Италия)	Оскар Камионский, Григорий Климовский, Ипполит Прянишников, Иван Бурлак, Юрий Веденеев, Юрий Гуляев, Александр Инашвили, Николай Кондратюк, Юрий Мазурок, Пантелеймон Норцов, Лев Образцов, Андрей Батуркин, Дмитрий Хворостовский, Муслим Магомаев
Розина	Жозефина Фодор-Менвьель (Франция), Полина Виардо (Франция), Тереза Берганса (Испания), Анаис Кастель (Франция), Мария Малибран (Испания), Нелли Мельба (Австралия), Лили Понс (Франция-США), Мария Каллас (США), Мария Ганфштенгль (Германия), Элина Гаранча (Латвия), Анна Касьян (Франция), Чечилия Бартоли (Италия), Джойс ДиДонато (США), Мария Байо (Испания), Мерилин Хорн (США)	Надежда Ван-дер Брандт, Мария Леонова, Елена Карайкина-Лебедева, Евгения Мравина, Антонина Нежданова, Надежда Салина, Мария Славина, Наталья Акцери, Гоар Гаспарян, Ирина Журина, Мария Звездина, Елена Катульская, Мария Куренко, Евгения Мирошниченко, Вера Фирсова, Ирина Масленникова, Людмила Ерофеева, Ольга Кондина, Айсулу Хасанова
Бартоло	Сальваторе Баккалони (Италия), Фриц Оллендорф (Германия), Энцо Дара (Италия), Бруно Пратико (Италия)	Иван Гуляев, Николай Дюр, Отто Фюрер, Павел Журавленко, Владимир Лосский
Базилио	Жозе ван Дам (Бельгия), Ласло Полгар (Венгрия), Руджеро Раймонди (Италия), Феруччо Фурланетто (Италия), Паоло Монтарсоло (Италия)	Александр Антоновский, Алексей Ефремов, Филимон Коридзе, Фёдор Стравинский, Фёдор Шаляпин, Павел Журавленко, Матвей Горяинов, Алексей Кривченя, Владимир Лосский, Иван Матчинский, Александр Огнивцев, Иван Петров, Борис Штоколов

Музыкальные номера

Увертюра	Sinfonia
Действие первое Atto primo
Картина первая Parte prima
1. Вступление («Тихо, без говора…»)	1. Introduzione («Piano, pianissimo…»)
Каватина Альмавивы («Скоро восток…»)	Cavatina d’Almaviva («Ecco ridente in cielo…»)
Продолжение и финал вступления («Эй, Фиорелло?..»)	Seguito e Stretta dell’Introduzione («Ehi, Fiorello?..»)
Речитатив («Вот негодяи!..»)	Recitativo («Gente indiscreta!..»)
2. Каватина Фигаро («Место! Раздайся шире, народ!..»)	2. Cavatina di Figaro («Largo al factotum della città…»)
Речитатив («Ах, да! Не жизнь, а чудо!..»)	Recitativo («Ah, ah! che bella vita!..»)
Речитатив («Сегодня в брак вступить с Розиной хочет…»)	Recitativo («Dentr’oggi le sue nozze con Rosina!..»)
3. Канцона Альмавивы («Если ты хочешь энать, друг прелестный…»)	3. Canzone d’Almaviva («Se il mio nome saper voi bramate…»)
Речитатив («О, небо!..»)	Recitativo («Oh cielo!..»)
4. Дуэт Фигаро и Альмавивы («Мысль одна — добыть металла…»)	4. Duetto di Figaro e d’Almaviva («All’idea di quel metallo…»)
Речитатив («Да здравствует мой барин!..»)	Recitativo («Evviva il mio padrone!..»)
Картина вторая Parte seconda
5. Каватина Розины («В полуночной тишине…»)	5. Cavatina di Rosina («Una voce poco fa…»)
Речитатив («Да, да, не уступлю!..»)	Recitativo («Sì, sì, la vincerò!..»)
Речитатив («Ах! Постой, цирюльник подлый…»)	Recitativo («Ah! Barbiere d’inferno…»)
6. Ария Базилио («Клевета вначале сладко…»)	6. Aria di Basilio («La calunnia è un venticello…»)
Речитатив («Ну, что вы скажете?..»)	Recitativo («Ah! che ne dite?..»)
Речитатив («Отлично, сударь мой!..»)	Recitativo («Ma bravi! ma benone!..»)
7. Дуэт Розины и Фигаро («Это я? Ах, вот прелестно!..»)	7. Duetto di Rosina e di Figaro («Dunque io son… tu non m’inganni?..»)
Речитатив («Могу теперь вздохнуть я…»)	Recitativo («Ora mi sento meglio…»)
8. Ария Бартоло («Я недаром доктор зоркий…»)	8. Aria di Bartolo («A un Dottor della mia sorte…»)
Речитатив («Злись, бранись ты сколько хочешь…»)	Recitativo («Brontola quanto vuoi…»)
9. Финал первый («Эй, квартиру для постоя…»)	9. Finale primo («Ehi di casa… buona gente…»)
Действие второе Atto secondo
Картина первая Parte prima
Речитатив («Вот случай неприятный!..»)	Recitativo («Ma vedi il mio destino!..»)
10. Дуэт Альмавивы и Бартоло («Будь над вами мир и радость!..»)	10. Duetto d’Almaviva e di Bartolo («Pace e gioia sia con voi…»)
Речитатив («Скажите мне, синьор мой…»)	Recitativo («Insomma, mio signore…»)
Речитатив («Войдите, синьорина…»)	Recitativo («Venite, Signorina…»)
11. Ария Розины («Если сердце полюбило…»)	11. Aria di Rosina («Contro un cor che accende amore…»)
Речитатив («Чудный голос!..»)	Recitativo («Bella voce!..»)
12. Ариетта Бартоло («Когда сидишь порою…»)	12. Arietta di Battolo («Quando mi sei vicina…»)
Речитатив («А, господин цирюльник…»)	Recitativo («Bravo, signor Barbiere…»)
13. Квинтет («Дон Базилио! Что я вижу!..»)	13. Quintetto («Don Basilio! Cosa veggo!..»)
Речитатив («Ах, вот беда стряслась!..»)	Recitativo («Ah! disgraziato me!..»)
Речитатив («И мне старик не верит!..»)	Recitativo («Che vecchio sospettoso!..»)
14. Ария Берты («Старичок решил жениться…»)	14. Aria di Berta («II vecchiotto cerca moglie…»)
Картина вторая Parte seconda
Речитатив («Так значит, с этим дон Алошо…»)	Recitativo («Dunque voi, Don Alonso…»)
15. Буря	15. Temporale
Речитатив («Ну, влезли наконец…»)	Recitativo («Alfine eccoci qua!..»)
16. Терцет Розины, Альмавивы и Фигаро («Ах! Я рада…»)	16. Terzetto di Rosina, d’Almaviva e di Figaro («Ah! qual colpo…»)
Речитатив («Ах, вот ещё несчастье!..»)	Recitativo («Ah, disgraziati noi…»)
17. Речитатив и ария Альмавивы («Зачем пред вами мне таить…»)	17. Recitativo ed Aria d’Almaviva («Cessa di più resistere…»)
Речитатив («Выходит — я же одурачен…»)	Recitativo («Insomma, io ho tutti i torti!..»)
18. Финал второй («Заботы и волненья…»)	18. Finale secondo («Di sì felice innesto…»)

Известные аудиозаписи

• 1952 — дирижёр Самуил Самосуд, хор и оркестр Всесоюзного радио (СССР)

Исполнители: Альмавива — Иван Козловский, Розина — Вера Фирсова, Фигаро — Иван Бурлак, Дон Базилио — Марк Рейзен, Бартоло — Владимир Малышев,

• 1957 — дирижёр Альчео Гальера, Лондонский филармонический оркестр (Италия)

Исполнители: Альмавива — Луиджи Альва, Бартоло — Фриц Оллендорф, Розина — Мария Каллас, Фигаро — Тито Гобби, Базилио — Никола Заккариа

• 1963 — дирижёр Витторио Гуи, хор Глайндборнского оперного фестиваля, оркестр Королевского филармонического оркестра (Великобритания)

Исполнители: Альмавива — Луиджи Альва, Фигаро — Сесто Брускантини, Розина — Виктория де Лос Анхелес, Бартоло — Иэн Уоллес, Базилио — Карло Кава, Берта — Лаура Сарти

• 1983 — дирижёр Невилл Марринер, хор Ambrosian Opera Chorus, оркестр Академии Святого Мартина в полях (Великобритания)

Исполнители: Альмавива — Франсиско Арайза, Фигаро — Томас Аллен, Розина — Агнес Бальтса, Бартоло — Доменико Тримарки, Базилио — Роберт Ллойд, Берта — Салли Берджесс

• 1987 — дирижёр Бруно Кампанелла, оркестр и хор Королевского театра в Турине, Nuova Era (Италия)

Исполнители: Альмавива — Роквелл Блейк, Фигаро — Бруно Пола, Розина — Лучана Серра, Бартоло — Энцо Дара, Базилио — Паоло Монтарсоло, Берта — Николетта Куриэль

• 1992 — дирижёр Клаудио Аббадо, хор театра «Ла Фениче» (Венеция), Камерный оркестр Европы (Италия)

Исполнители: Альмавива — Фрэнк Лопардо, Фигаро — Пласидо Доминго, Розина — Кэтлин Бэттл, Бартоло — Лючио Галло, Базилио — Руджеро Раймонди, Берта — Габриэла Сима

Известные видеозаписи

• 1959 (нем. яз.) — реж. Херберт Лист; дир. Йозеф Кайльберт; Баварская государственная опера

Исполнители: Альмавива — Фриц Вундерлих, Фигаро — Герман Прей, Розина — Эрика Кёт, Бартоло — Макс Пробстл, Базилио — Ханс Хоттер, Берта — Ина Герхайн

Ссылки

• [libretto-oper.ru/rossini/sevilskii-ciryulnik Полное либретто оперы «Севильский цирюльник»]
• [100oper.nm.ru/025.html Краткое содержание (синопсис) оперы «Севильский цирюльник» на сайте «100 опер»]

Отрывок, характеризующий Севильский цирюльник (опера)

– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
– Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.


– Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, – сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.
– Я слышал про вас, – продолжал проезжающий, – и про постигшее вас, государь мой, несчастье. – Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастье». – Весьма сожалею о том, государь мой.
Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику, неестественно и робко улыбаясь.
– Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более важным причинам. – Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно покоряясь ему, подошел и сел подле него.
– Вы несчастливы, государь мой, – продолжал он. – Вы молоды, я стар. Я бы желал по мере моих сил помочь вам.
– Ах, да, – с неестественной улыбкой сказал Пьер. – Очень вам благодарен… Вы откуда изволите проезжать? – Лицо проезжающего было не ласково, даже холодно и строго, но несмотря на то, и речь и лицо нового знакомца неотразимо привлекательно действовали на Пьера.
– Но если по каким либо причинам вам неприятен разговор со мною, – сказал старик, – то вы так и скажите, государь мой. – И он вдруг улыбнулся неожиданно, отечески нежной улыбкой.
– Ах нет, совсем нет, напротив, я очень рад познакомиться с вами, – сказал Пьер, и, взглянув еще раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел перстень. Он увидал на нем Адамову голову, знак масонства.
– Позвольте мне спросить, – сказал он. – Вы масон?
– Да, я принадлежу к братству свободных каменьщиков, сказал проезжий, все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. – И от себя и от их имени протягиваю вам братскую руку.
– Я боюсь, – сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием, внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями масонов, – я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так противоположен вашему, что мы не поймем друг друга.
– Мне известен ваш образ мыслей, – сказал масон, – и тот ваш образ мыслей, о котором вы говорите, и который вам кажется произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный плод гордости, лени и невежества. Извините меня, государь мой, ежели бы я не знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ мыслей есть печальное заблуждение.
– Точно так же, как я могу предполагать, что и вы находитесь в заблуждении, – сказал Пьер, слабо улыбаясь.
– Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину, – сказал масон, всё более и более поражая Пьера своею определенностью и твердостью речи. – Никто один не может достигнуть до истины; только камень за камнем, с участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени, воздвигается тот храм, который должен быть достойным жилищем Великого Бога, – сказал масон и закрыл глаза.
– Я должен вам сказать, я не верю, не… верю в Бога, – с сожалением и усилием сказал Пьер, чувствуя необходимость высказать всю правду.
Масон внимательно посмотрел на Пьера и улыбнулся, как улыбнулся бы богач, державший в руках миллионы, бедняку, который бы сказал ему, что нет у него, у бедняка, пяти рублей, могущих сделать его счастие.
– Да, вы не знаете Его, государь мой, – сказал масон. – Вы не можете знать Его. Вы не знаете Его, оттого вы и несчастны.
– Да, да, я несчастен, подтвердил Пьер; – но что ж мне делать?
– Вы не знаете Его, государь мой, и оттого вы очень несчастны. Вы не знаете Его, а Он здесь, Он во мне. Он в моих словах, Он в тебе, и даже в тех кощунствующих речах, которые ты произнес сейчас! – строгим дрожащим голосом сказал масон.
Он помолчал и вздохнул, видимо стараясь успокоиться.
– Ежели бы Его не было, – сказал он тихо, – мы бы с вами не говорили о Нем, государь мой. О чем, о ком мы говорили? Кого ты отрицал? – вдруг сказал он с восторженной строгостью и властью в голосе. – Кто Его выдумал, ежели Его нет? Почему явилось в тебе предположение, что есть такое непонятное существо? Почему ты и весь мир предположили существование такого непостижимого существа, существа всемогущего, вечного и бесконечного во всех своих свойствах?… – Он остановился и долго молчал.
Пьер не мог и не хотел прерывать этого молчания.
– Он есть, но понять Его трудно, – заговорил опять масон, глядя не на лицо Пьера, а перед собою, своими старческими руками, которые от внутреннего волнения не могли оставаться спокойными, перебирая листы книги. – Ежели бы это был человек, в существовании которого ты бы сомневался, я бы привел к тебе этого человека, взял бы его за руку и показал тебе. Но как я, ничтожный смертный, покажу всё всемогущество, всю вечность, всю благость Его тому, кто слеп, или тому, кто закрывает глаза, чтобы не видать, не понимать Его, и не увидать, и не понять всю свою мерзость и порочность? – Он помолчал. – Кто ты? Что ты? Ты мечтаешь о себе, что ты мудрец, потому что ты мог произнести эти кощунственные слова, – сказал он с мрачной и презрительной усмешкой, – а ты глупее и безумнее малого ребенка, который бы, играя частями искусно сделанных часов, осмелился бы говорить, что, потому что он не понимает назначения этих часов, он и не верит в мастера, который их сделал. Познать Его трудно… Мы веками, от праотца Адама и до наших дней, работаем для этого познания и на бесконечность далеки от достижения нашей цели; но в непонимании Его мы видим только нашу слабость и Его величие… – Пьер, с замиранием сердца, блестящими глазами глядя в лицо масона, слушал его, не перебивал, не спрашивал его, а всей душой верил тому, что говорил ему этот чужой человек. Верил ли он тем разумным доводам, которые были в речи масона, или верил, как верят дети интонациям, убежденности и сердечности, которые были в речи масона, дрожанию голоса, которое иногда почти прерывало масона, или этим блестящим, старческим глазам, состарившимся на том же убеждении, или тому спокойствию, твердости и знанию своего назначения, которые светились из всего существа масона, и которые особенно сильно поражали его в сравнении с своей опущенностью и безнадежностью; – но он всей душой желал верить, и верил, и испытывал радостное чувство успокоения, обновления и возвращения к жизни.
– Он не постигается умом, а постигается жизнью, – сказал масон.
– Я не понимаю, – сказал Пьер, со страхом чувствуя поднимающееся в себе сомнение. Он боялся неясности и слабости доводов своего собеседника, он боялся не верить ему. – Я не понимаю, – сказал он, – каким образом ум человеческий не может постигнуть того знания, о котором вы говорите.
Масон улыбнулся своей кроткой, отеческой улыбкой.
– Высшая мудрость и истина есть как бы чистейшая влага, которую мы хотим воспринять в себя, – сказал он. – Могу ли я в нечистый сосуд воспринять эту чистую влагу и судить о чистоте ее? Только внутренним очищением самого себя я могу до известной чистоты довести воспринимаемую влагу.
– Да, да, это так! – радостно сказал Пьер.
– Высшая мудрость основана не на одном разуме, не на тех светских науках физики, истории, химии и т. д., на которые распадается знание умственное. Высшая мудрость одна. Высшая мудрость имеет одну науку – науку всего, науку объясняющую всё мироздание и занимаемое в нем место человека. Для того чтобы вместить в себя эту науку, необходимо очистить и обновить своего внутреннего человека, и потому прежде, чем знать, нужно верить и совершенствоваться. И для достижения этих целей в душе нашей вложен свет Божий, называемый совестью.
– Да, да, – подтверждал Пьер.
– Погляди духовными глазами на своего внутреннего человека и спроси у самого себя, доволен ли ты собой. Чего ты достиг, руководясь одним умом? Что ты такое? Вы молоды, вы богаты, вы умны, образованы, государь мой. Что вы сделали из всех этих благ, данных вам? Довольны ли вы собой и своей жизнью?
– Нет, я ненавижу свою жизнь, – сморщась проговорил Пьер.
– Ты ненавидишь, так измени ее, очисти себя, и по мере очищения ты будешь познавать мудрость. Посмотрите на свою жизнь, государь мой. Как вы проводили ее? В буйных оргиях и разврате, всё получая от общества и ничего не отдавая ему. Вы получили богатство. Как вы употребили его? Что вы сделали для ближнего своего? Подумали ли вы о десятках тысяч ваших рабов, помогли ли вы им физически и нравственно? Нет. Вы пользовались их трудами, чтоб вести распутную жизнь. Вот что вы сделали. Избрали ли вы место служения, где бы вы приносили пользу своему ближнему? Нет. Вы в праздности проводили свою жизнь. Потом вы женились, государь мой, взяли на себя ответственность в руководстве молодой женщины, и что же вы сделали? Вы не помогли ей, государь мой, найти путь истины, а ввергли ее в пучину лжи и несчастья. Человек оскорбил вас, и вы убили его, и вы говорите, что вы не знаете Бога, и что вы ненавидите свою жизнь. Тут нет ничего мудреного, государь мой! – После этих слов, масон, как бы устав от продолжительного разговора, опять облокотился на спинку дивана и закрыл глаза. Пьер смотрел на это строгое, неподвижное, старческое, почти мертвое лицо, и беззвучно шевелил губами. Он хотел сказать: да, мерзкая, праздная, развратная жизнь, – и не смел прерывать молчание.
Масон хрипло, старчески прокашлялся и кликнул слугу.
– Что лошади? – спросил он, не глядя на Пьера.
– Привели сдаточных, – отвечал слуга. – Отдыхать не будете?
– Нет, вели закладывать.
«Неужели же он уедет и оставит меня одного, не договорив всего и не обещав мне помощи?», думал Пьер, вставая и опустив голову, изредка взглядывая на масона, и начиная ходить по комнате. «Да, я не думал этого, но я вел презренную, развратную жизнь, но я не любил ее, и не хотел этого, думал Пьер, – а этот человек знает истину, и ежели бы он захотел, он мог бы открыть мне её». Пьер хотел и не смел сказать этого масону. Проезжающий, привычными, старческими руками уложив свои вещи, застегивал свой тулупчик. Окончив эти дела, он обратился к Безухому и равнодушно, учтивым тоном, сказал ему:
– Вы куда теперь изволите ехать, государь мой?
– Я?… Я в Петербург, – отвечал Пьер детским, нерешительным голосом. – Я благодарю вас. Я во всем согласен с вами. Но вы не думайте, чтобы я был так дурен. Я всей душой желал быть тем, чем вы хотели бы, чтобы я был; но я ни в ком никогда не находил помощи… Впрочем, я сам прежде всего виноват во всем. Помогите мне, научите меня и, может быть, я буду… – Пьер не мог говорить дальше; он засопел носом и отвернулся.
Масон долго молчал, видимо что то обдумывая.
– Помощь дается токмо от Бога, – сказал он, – но ту меру помощи, которую во власти подать наш орден, он подаст вам, государь мой. Вы едете в Петербург, передайте это графу Вилларскому (он достал бумажник и на сложенном вчетверо большом листе бумаги написал несколько слов). Один совет позвольте подать вам. Приехав в столицу, посвятите первое время уединению, обсуждению самого себя, и не вступайте на прежние пути жизни. Затем желаю вам счастливого пути, государь мой, – сказал он, заметив, что слуга его вошел в комнату, – и успеха…
Проезжающий был Осип Алексеевич Баздеев, как узнал Пьер по книге смотрителя. Баздеев был одним из известнейших масонов и мартинистов еще Новиковского времени. Долго после его отъезда Пьер, не ложась спать и не спрашивая лошадей, ходил по станционной комнате, обдумывая свое порочное прошедшее и с восторгом обновления представляя себе свое блаженное, безупречное и добродетельное будущее, которое казалось ему так легко. Он был, как ему казалось, порочным только потому, что он как то случайно запамятовал, как хорошо быть добродетельным. В душе его не оставалось ни следа прежних сомнений. Он твердо верил в возможность братства людей, соединенных с целью поддерживать друг друга на пути добродетели, и таким представлялось ему масонство.


Приехав в Петербург, Пьер никого не известил о своем приезде, никуда не выезжал, и стал целые дни проводить за чтением Фомы Кемпийского, книги, которая неизвестно кем была доставлена ему. Одно и всё одно понимал Пьер, читая эту книгу; он понимал неизведанное еще им наслаждение верить в возможность достижения совершенства и в возможность братской и деятельной любви между людьми, открытую ему Осипом Алексеевичем. Через неделю после его приезда молодой польский граф Вилларский, которого Пьер поверхностно знал по петербургскому свету, вошел вечером в его комнату с тем официальным и торжественным видом, с которым входил к нему секундант Долохова и, затворив за собой дверь и убедившись, что в комнате никого кроме Пьера не было, обратился к нему:
– Я приехал к вам с поручением и предложением, граф, – сказал он ему, не садясь. – Особа, очень высоко поставленная в нашем братстве, ходатайствовала о том, чтобы вы были приняты в братство ранее срока, и предложила мне быть вашим поручителем. Я за священный долг почитаю исполнение воли этого лица. Желаете ли вы вступить за моим поручительством в братство свободных каменьщиков?
Холодный и строгий тон человека, которого Пьер видел почти всегда на балах с любезною улыбкою, в обществе самых блестящих женщин, поразил Пьера.
– Да, я желаю, – сказал Пьер.
Вилларский наклонил голову. – Еще один вопрос, граф, сказал он, на который я вас не как будущего масона, но как честного человека (galant homme) прошу со всею искренностью отвечать мне: отреклись ли вы от своих прежних убеждений, верите ли вы в Бога?
Пьер задумался. – Да… да, я верю в Бога, – сказал он.
– В таком случае… – начал Вилларский, но Пьер перебил его. – Да, я верю в Бога, – сказал он еще раз.
– В таком случае мы можем ехать, – сказал Вилларский. – Карета моя к вашим услугам.
Всю дорогу Вилларский молчал. На вопросы Пьера, что ему нужно делать и как отвечать, Вилларский сказал только, что братья, более его достойные, испытают его, и что Пьеру больше ничего не нужно, как говорить правду.
Въехав в ворота большого дома, где было помещение ложи, и пройдя по темной лестнице, они вошли в освещенную, небольшую прихожую, где без помощи прислуги, сняли шубы. Из передней они прошли в другую комнату. Какой то человек в странном одеянии показался у двери. Вилларский, выйдя к нему навстречу, что то тихо сказал ему по французски и подошел к небольшому шкафу, в котором Пьер заметил невиданные им одеяния. Взяв из шкафа платок, Вилларский наложил его на глаза Пьеру и завязал узлом сзади, больно захватив в узел его волоса. Потом он пригнул его к себе, поцеловал и, взяв за руку, повел куда то. Пьеру было больно от притянутых узлом волос, он морщился от боли и улыбался от стыда чего то. Огромная фигура его с опущенными руками, с сморщенной и улыбающейся физиономией, неверными робкими шагами подвигалась за Вилларским.
Проведя его шагов десять, Вилларский остановился.
– Что бы ни случилось с вами, – сказал он, – вы должны с мужеством переносить всё, ежели вы твердо решились вступить в наше братство. (Пьер утвердительно отвечал наклонением головы.) Когда вы услышите стук в двери, вы развяжете себе глаза, – прибавил Вилларский; – желаю вам мужества и успеха. И, пожав руку Пьеру, Вилларский вышел.
Оставшись один, Пьер продолжал всё так же улыбаться. Раза два он пожимал плечами, подносил руку к платку, как бы желая снять его, и опять опускал ее. Пять минут, которые он пробыл с связанными глазами, показались ему часом. Руки его отекли, ноги подкашивались; ему казалось, что он устал. Он испытывал самые сложные и разнообразные чувства. Ему было и страшно того, что с ним случится, и еще более страшно того, как бы ему не выказать страха. Ему было любопытно узнать, что будет с ним, что откроется ему; но более всего ему было радостно, что наступила минута, когда он наконец вступит на тот путь обновления и деятельно добродетельной жизни, о котором он мечтал со времени своей встречи с Осипом Алексеевичем. В дверь послышались сильные удары. Пьер снял повязку и оглянулся вокруг себя. В комнате было черно – темно: только в одном месте горела лампада, в чем то белом. Пьер подошел ближе и увидал, что лампада стояла на черном столе, на котором лежала одна раскрытая книга. Книга была Евангелие; то белое, в чем горела лампада, был человечий череп с своими дырами и зубами. Прочтя первые слова Евангелия: «Вначале бе слово и слово бе к Богу», Пьер обошел стол и увидал большой, наполненный чем то и открытый ящик. Это был гроб с костями. Его нисколько не удивило то, что он увидал. Надеясь вступить в совершенно новую жизнь, совершенно отличную от прежней, он ожидал всего необыкновенного, еще более необыкновенного чем то, что он видел. Череп, гроб, Евангелие – ему казалось, что он ожидал всего этого, ожидал еще большего. Стараясь вызвать в себе чувство умиленья, он смотрел вокруг себя. – «Бог, смерть, любовь, братство людей», – говорил он себе, связывая с этими словами смутные, но радостные представления чего то. Дверь отворилась, и кто то вошел.
При слабом свете, к которому однако уже успел Пьер приглядеться, вошел невысокий человек. Видимо с света войдя в темноту, человек этот остановился; потом осторожными шагами он подвинулся к столу и положил на него небольшие, закрытые кожаными перчатками, руки.
Невысокий человек этот был одет в белый, кожаный фартук, прикрывавший его грудь и часть ног, на шее было надето что то вроде ожерелья, и из за ожерелья выступал высокий, белый жабо, окаймлявший его продолговатое лицо, освещенное снизу.
– Для чего вы пришли сюда? – спросил вошедший, по шороху, сделанному Пьером, обращаясь в его сторону. – Для чего вы, неверующий в истины света и не видящий света, для чего вы пришли сюда, чего хотите вы от нас? Премудрости, добродетели, просвещения?
В ту минуту как дверь отворилась и вошел неизвестный человек, Пьер испытал чувство страха и благоговения, подобное тому, которое он в детстве испытывал на исповеди: он почувствовал себя с глазу на глаз с совершенно чужим по условиям жизни и с близким, по братству людей, человеком. Пьер с захватывающим дыханье биением сердца подвинулся к ритору (так назывался в масонстве брат, приготовляющий ищущего к вступлению в братство). Пьер, подойдя ближе, узнал в риторе знакомого человека, Смольянинова, но ему оскорбительно было думать, что вошедший был знакомый человек: вошедший был только брат и добродетельный наставник. Пьер долго не мог выговорить слова, так что ритор должен был повторить свой вопрос.
– Да, я… я… хочу обновления, – с трудом выговорил Пьер.
– Хорошо, – сказал Смольянинов, и тотчас же продолжал: – Имеете ли вы понятие о средствах, которыми наш святой орден поможет вам в достижении вашей цели?… – сказал ритор спокойно и быстро.
– Я… надеюсь… руководства… помощи… в обновлении, – сказал Пьер с дрожанием голоса и с затруднением в речи, происходящим и от волнения, и от непривычки говорить по русски об отвлеченных предметах.
– Какое понятие вы имеете о франк масонстве?
– Я подразумеваю, что франк масонство есть fraterienité [братство]; и равенство людей с добродетельными целями, – сказал Пьер, стыдясь по мере того, как он говорил, несоответственности своих слов с торжественностью минуты. Я подразумеваю…
– Хорошо, – сказал ритор поспешно, видимо вполне удовлетворенный этим ответом. – Искали ли вы средств к достижению своей цели в религии?
– Нет, я считал ее несправедливою, и не следовал ей, – сказал Пьер так тихо, что ритор не расслышал его и спросил, что он говорит. – Я был атеистом, – отвечал Пьер.
– Вы ищете истины для того, чтобы следовать в жизни ее законам; следовательно, вы ищете премудрости и добродетели, не так ли? – сказал ритор после минутного молчания.
– Да, да, – подтвердил Пьер.
Ритор прокашлялся, сложил на груди руки в перчатках и начал говорить:
– Теперь я должен открыть вам главную цель нашего ордена, – сказал он, – и ежели цель эта совпадает с вашею, то вы с пользою вступите в наше братство. Первая главнейшая цель и купно основание нашего ордена, на котором он утвержден, и которого никакая сила человеческая не может низвергнуть, есть сохранение и предание потомству некоего важного таинства… от самых древнейших веков и даже от первого человека до нас дошедшего, от которого таинства, может быть, зависит судьба рода человеческого. Но так как сие таинство такого свойства, что никто не может его знать и им пользоваться, если долговременным и прилежным очищением самого себя не приуготовлен, то не всяк может надеяться скоро обрести его. Поэтому мы имеем вторую цель, которая состоит в том, чтобы приуготовлять наших членов, сколько возможно, исправлять их сердце, очищать и просвещать их разум теми средствами, которые нам преданием открыты от мужей, потрудившихся в искании сего таинства, и тем учинять их способными к восприятию оного. Очищая и исправляя наших членов, мы стараемся в третьих исправлять и весь человеческий род, предлагая ему в членах наших пример благочестия и добродетели, и тем стараемся всеми силами противоборствовать злу, царствующему в мире. Подумайте об этом, и я опять приду к вам, – сказал он и вышел из комнаты.
– Противоборствовать злу, царствующему в мире… – повторил Пьер, и ему представилась его будущая деятельность на этом поприще. Ему представлялись такие же люди, каким он был сам две недели тому назад, и он мысленно обращал к ним поучительно наставническую речь. Он представлял себе порочных и несчастных людей, которым он помогал словом и делом; представлял себе угнетателей, от которых он спасал их жертвы. Из трех поименованных ритором целей, эта последняя – исправление рода человеческого, особенно близка была Пьеру. Некое важное таинство, о котором упомянул ритор, хотя и подстрекало его любопытство, не представлялось ему существенным; а вторая цель, очищение и исправление себя, мало занимала его, потому что он в эту минуту с наслаждением чувствовал себя уже вполне исправленным от прежних пороков и готовым только на одно доброе.