Западный театр войны за независимость США

Западный театр войны за независимость США (1775–1783 гг.) представлял собой регион к западу от гор Аппалачи. Здесь против американских войск и ополчения действовали союзники англичан, племена американских индейцев.

Предыстория

С началом войны за независимость в 1775 г. река Огайо стала границей между враждующими сторонами: индейцами, проживавшими к северу от реки, и колонистами, поселившимися на южных берегах. Согласно Королевской декларации 1763 года, белым поселенцам запрещалось селиться к западу от гор Аппалачи. Тем не менее, виргинские колонисты игнорировали этот запрет, и для регулирования вопросов земельной собственности в этом регионе британские официальные лица заключили с местными индейцами два особых договора, разрешавших белым селиться к югу от реки Огайо.

Однако со стороны индейцев в переговорах участвовали преимущественно лидеры ирокезов, доминирующего племенного союза. Индейцы племен шауни, минго и некоторых других были недовольны его условиями, и в 1774 г. между ними и виргинской милицией началась война, в которой индейцы потерпели поражение. После объявления войны с Великобританией в следующем 1775 г. индейцы вновь выступили против белых колонистов с оружием в руках.

Ход военных действий

Вначале лидеры как американцев, так и британцев не хотели втягивать индейцев в свою войну. Вожди индейцев начали совершать рейды на поселения в Кентукки по собственной инициативе. Губернатор Виргинии Патрик Генри собирался нанести ответный удар, отправив военную экспедицию на запад, но потом изменил своё решение, опасаясь, что войска не разберутся, какие именно племена выступили против колонистов, и своими действиями втянут в войну нейтральные племена. Действительно, среди индейцев не было единства и многие племена предпочли выполнять условия договора, достигнутого по итогам только что оконченной войны с белыми.

В итоге поначалу действия восставших индейцев привели к желаемому ими результату: колонисты бежали на восток. К лету 1776 г. в Кентукки осталось не более 200 белых, собравшихся в нескольких фортах..

В 1777 г. во время генерального наступления британских войск из Канады английские власти форта Детройт начали вооружать союзные индейские племена против американцев. Занятые последними форты подверглись серии атак. В следующем 1778 г. виргинцы ответили несколькими наступательными экспедициями на индейские территории. Зимой отряд генерала Ханда пытался захватить индейские городки племени минго по реке Кайахога, но не достиг своей цели и вместо враждебных племен атаковал мирные селения племени делаваров, которые через некоторое время также выступили против американцев. Летом 1778 г. отряд генерала Кларка захватил ряд населенных пунктов, контролируемых британцами. Один из них был отбит отрядом британского генерала Гамильтона, но в феврале 1779 г. Кларк вновь захватил форт и взял Гамильтона в плен. Поскольку его считали виновным в вооружении индейцев против белых, Гамильтона доставили в Виргинию и судили как военного преступника.

В 1780 г. англичане и индейцы снова провели наступательные операции в Кентукки. Генерал Кларк ответил уничтожением двух городков племени шауни. Наступление индейцев на Сент-Луис было отбито местным ополчением из испанцев и французов, но индейцы племени майами, возглавляемые вождем Маленькая Черепаха, разгромили французское ополчение, собравшееся, чтобы атаковать Детройт.

В феврале 1781 г. испанский губернатор Сент-Луиса послал отряд из 140 испанцев и союзных индейцев на форт Сент-Джозеф, который ими был захвачен и разграблен. Летом того же года генерал Кларк пытался собрать войска для штурма Детройта в Виргинии, но виргинцы собирались отправить собственную экспедицию против вступивших в войну делаваров и отказали Кларку. Их отряд под командованием полковника Бродхеда разорили столицу делаваров еще в апреле, но индейцы лишь были раздражены этим и собирались мстить. Когда Кларк выступил из форта Питт (современный город Питтсбург), его сопровождало лишь 400 бойцов. Из них сотня по пути попала в засаду, устроенную индейским вождем Джозефом Брантом, и Кларк вынужден был повернуть назад.

Между фортом Питт и восставшими индейскими племенами располагалось несколько деревень делаваров, крещенных миссионерами Моравской церкви, лояльными к американцам. Осенью 1781 г. остальные делавары изгнали их, и те были вынуждены перебраться на новое место, но уже в марте 1782 г. были вновь атакованы, на этот раз пенсильванскими ополченцами, разыскивавшими индейцев, которые вырезали семью одного из пенсильванских фермеров. Американцы убили в селении около сотни женщин и детей. Это событие получило название Гнаденхюттенская резня.

В новой попытке достичь Детройта в 1782 г. отряд полковника Кроуфорда попал в засаду и был окружен. Из 480 пенсильванских ополченцев около 70 было убито или пропало без вести, остальные вышли из окружения небольшими группами и вернулись домой, но сам полковник попал в плен. В отместку за Гнаденхюттенскую резню индейцы его пытали и потом сожгли заживо. Американцы были напуганы тем, что победа может воодушевить индейцев, и совершили еще несколько рейдов против индейских селений, но далеко не все из них были удачными. Британцы продолжали снабжать индейцев оружием, и против ополченцев они вели боевые действия сравнительно успешно. Впоследствии 1782 г. на американском фронтире стали называть «кровавым годом».

13 июля того же 1782 г. вождь сенеков Гуясута атаковал пенсильванский городок Ханнастаун. Индейцы убили 9 горожан и еще 12 увели в плен. В Кентукки вайандоты атаковали форт Эстилл, а соединенные силы британцев и индейцев разгромили отряд из 182 ополченцев Кентукки в битве при Блю Ликс. Лишь немногим, включая знаменитого пионера Даниэля Буна, удалось уйти. Войска генерала Кларка после этого разорили несколько индейских деревень, но их обитатели вовремя спрятались в лесах.

Последствия войны

Обе стороны могли разорять городки и селения противника, но не были в состоянии контролировать территорию. Своей первоначальной цели шауни не достигли, американцы все-таки закрепились в Кентукки. Индейцам пришлось отступить от реки Огайо вглубь своей территории к озеру Эри, но и американцы не могли селиться на северных берегах пограничной реки.

В конце 1782 г. до враждующих сторон дошла информация о заключении мира между США и Великобританией. Британцы уступили спорную территорию американцам, хотя когда был подписан мирный договор, к северу от реки Огайо не было ни одного американского солдата. Индейцы не участвовали в мирных переговорах и даже не упоминались в его условиях, для них война продолжалась, но в западной литературе она получила уже другое название: Северо-западная индейская война, поскольку в ней индейцы остались без поддержки англичан.

Отрывок, характеризующий Западный театр войны за независимость США

Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.