Инцидент у острова Канхвадо
| Инцидент у острова Канхвадо | |||
 Атака крепости на острове Ёнджондо | |||
| Дата | |||
|---|---|---|---|
| Место |
остров Канхвадо, Жёлтое море, Чосон | ||
| Итог |
Военная победа Японии, Политическое поражение династии Чосон | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
Инцидент у острова Канхвадо (яп. 江華島事件 Ко:като: дзикэн, кор. 강화도사건 Канхвадо сагон) — вооружённый конфликт между Японией и Кореей, произошедший в 1875 году в районе корейского острова Канхвадо, недалеко от Сеула. Японская канонерская лодка «Унъё», которая приблизилась к корейским берегам, была обстреляна артиллерийской батареей острова. В ответ корабль уничтожил батарею, а его команда захватила соседний остров Ёнджондо.
Предыстория
См.также: Дебаты о завоевании Кореи
Во второй половине XIX века Корейский полуостров стал ареной борьбы между несколькими имперскими державами, включая Россию и Францию, а также Китай и Японию.
После реставрации Мэйдзи японское правительство стремилось установить двусторонние дипломатические отношения с Чосонской Кореей. Корейская сторона отказывалась от японских предложений, соблюдая режим самоизоляции. Династия Чосон уже имела ограниченные контакты с японским островом Цусима и не желала развивать отношения с японцами, считая их «нецивилизованным» народом. В ответ официальный Токио выбрал путь политического давления на Корею. Японские военные корабли время от времени прибывали к корейским берегам, провоцируя корейцев.
Корея, ввиду её географической близости к Японии, рассматривалась последней как «нож, направленный в сердце Японии». Недопущение иностранного, особенно европейского, контроля над Кореей, а желательно взятие её под свой контроль, было главной целью японской внешней политики[1].
Эскалация противоречий
После упразднения сёгуната Токугава новое правительство Японии 19 декабря 1868 года отправило к правительству корейского вана письмо, в котором сообщалось о создании нового правительства Японии. Тем не менее, корейцы отказались принять письмо, потому что в нем содержались китайские иероглифы 皇 («император») и 勅 («императорский указ»)[2]. В соответствии с тогдашней политической системой, эти иероглифы подразумевали исключительное их использование в официальной переписке только в отношении китайского императора, так как они означали суверенную императорскую власть в Китае[2]. Таким образом, использование этих символов японской стороной для представителей Чосонской Кореи казалось неприемлемым, так как это подразумевало равенство Императора Японии и императора Цин[3].
Китайские сановники предложили корейской стороне принять послание из Японии, потому как догадывались о планах властей Японии на тот момент относительно Цинского Китая и подчинённых ему Тайваня и Чосонской Кореи[4]. Несмотря на ведении переговоров в высших правительственных кругах, на проведённых в мае 1875 года в Пусане совещаниях не был достигнут хоть какой-нибудь значительный прогресс. Напротив, напряжение между сторонами росло, так как корейцы по-прежнему отказывались признать претензии Японии на равенство с Китаем.
Инцидент 20 сентября
20 сентября 1875 года японская канонерская лодка «Унъё»[5], которой командовал Иноуэ Ёсика, вошла в прибрежные воды острова Канхвадо без разрешения корейской стороны. Официально этот японский военный корабль был направлен в конце лета того же 1875 года для обследования прибрежных вод Жёлтого моря. До этого он в составе гидрографической экспедиции, поднимаясь вверх по Восточно-корейскому морю из порта Пусан, где во время переговоров он проводил «артиллерийские учения», пытаясь запугать феодальное правительство Кореи, занимался измерительными работами и даже заходил в залив Кымя, совершая разведывательные акты, после чего вернулся в Нагасаки. «Унъё» двигался из Японии к берегам острова Канхвадо, открывавшего путь вдоль реки Ханган к сердцу Кореи — Сеулу.
Сам остров был местом ожесточённых столкновений между войсками корейских и иностранных сил в предыдущие десятилетия. В 1866 году остров был на короткое время занят солдатами французской экспедиции в Корее, а также в 1871 году американцами в период Синмиянё.
Остров располагался неподалёку от Сеула, корейской столицы, поэтому островная артиллерийская батарея обстреляла незваных гостей, так как воспоминания о столкновениях с иностранными интервентами были ещё свежи, и не было сомнений, что корейский гарнизон будет открывать огонь по любому приближающемуся иностранному судну.
Формально японцы хотели пополнить запасы питьевой воды на острове, но имели правительственную инструкцию спровоцировать конфликт. В 21-й день 8-го лунного месяца судно подошло к южной части острова Канхвадо. Капитан корабля Иноуэ отправил на шлюпках 20 японцев к форту Чхочжиджин. Когда лодки приблизились к форту, корейская артиллерия открыла огонь, оказавшийся, впрочем, неэффективным. «Унъё» не пострадала от обстрела, однако ответила огнём из пушек и уничтожила корейскую батарею. После этого корабль высадил японский десант на южном острове Ёнджондо, который сжёг местное поселение, убил в сражении 35 корейских граждан, 16 взял в плен и захватил 38 орудий в качестве трофеев. У японцев только двое получили лёгкие ранения. 28 сентября «Унъё» вернулась невредимой в порт Нагасаки.
Последствия
Под предлогом этого инцидента японское правительство заставило корейскую династию Чосон приступить к переговорам, обвинив Корею в том, что именно корейская сторона спровоцировала инцидент. В результате этого военного похода японцы убедились в слабости корейской армии, а японское императорское правительство получило хороший повод для снаряжения ещё одного военного похода к берегам Кореи, с целью «выяснения обстоятельств» инцидента и имея твёрдое намерение подписать с Кореей неравноправный торговый договор по образцу тех, которые в 1850-е годы были заключены западными державами с Японией.
Императорский флот Японии блокировал корейские территориальные воды в непосредственной близости от побережья, а Токио, от имени которого в Корее действовала миссия Куроды, потребовал официальных извинений от правительства Чосон. В следующем, 1876 году, обе стороны заключили японско-корейский договор о дружбе. Это соглашение было неравноправным, поскольку предоставляло японским гражданам право экстерриториальности и лишало Корею таможенной автономии, открывая её для внешней торговли с Японией.
Напишите отзыв о статье "Инцидент у острова Канхвадо"
Примечания
- ↑ Giovanni Arrighi, Takeshi Hamashita, Mark Selden. [www.binghamton.edu/fbc/arhamsel.htm The Rise of East Asia in World Historical Perspective, State University of New York, 1996]
- ↑ 1 2 国史大辞典編集委員会編, изд. 國史大辭典. Том 9. Токио: 吉川弘文館, 1988, стр.503 (Японский)
- ↑ 吉田光男編『日韓中の交流』, 山川出版社, 2004, стр.22 (Японский)
- ↑ OH, Bonnie.Китайско-японское соперничество в Корее. с.43
- ↑ В отечественной литературе обычно пишется о трёх военных кораблях ([rikonti-khalsivar.narod.ru/Korea28.htm#_ftnref1 Курбанов С. О. История Кореи. С древности до начала XXI века])
Отрывок, характеризующий Инцидент у острова Канхвадо
– Как вам сказать? – сказал князь холодным, скучающим тоном. – Qu'a t on decide? On a decide que Buonaparte a brule ses vaisseaux, et je crois que nous sommes en train de bruler les notres. [Что решили? Решили, что Бонапарте сжег свои корабли; и мы тоже, кажется, готовы сжечь наши.] – Князь Василий говорил всегда лениво, как актер говорит роль старой пиесы. Анна Павловна Шерер, напротив, несмотря на свои сорок лет, была преисполнена оживления и порывов.Быть энтузиасткой сделалось ее общественным положением, и иногда, когда ей даже того не хотелось, она, чтобы не обмануть ожиданий людей, знавших ее, делалась энтузиасткой. Сдержанная улыбка, игравшая постоянно на лице Анны Павловны, хотя и не шла к ее отжившим чертам, выражала, как у избалованных детей, постоянное сознание своего милого недостатка, от которого она не хочет, не может и не находит нужным исправляться.
В середине разговора про политические действия Анна Павловна разгорячилась.
– Ах, не говорите мне про Австрию! Я ничего не понимаю, может быть, но Австрия никогда не хотела и не хочет войны. Она предает нас. Россия одна должна быть спасительницей Европы. Наш благодетель знает свое высокое призвание и будет верен ему. Вот одно, во что я верю. Нашему доброму и чудному государю предстоит величайшая роль в мире, и он так добродетелен и хорош, что Бог не оставит его, и он исполнит свое призвание задавить гидру революции, которая теперь еще ужаснее в лице этого убийцы и злодея. Мы одни должны искупить кровь праведника… На кого нам надеяться, я вас спрашиваю?… Англия с своим коммерческим духом не поймет и не может понять всю высоту души императора Александра. Она отказалась очистить Мальту. Она хочет видеть, ищет заднюю мысль наших действий. Что они сказали Новосильцову?… Ничего. Они не поняли, они не могут понять самоотвержения нашего императора, который ничего не хочет для себя и всё хочет для блага мира. И что они обещали? Ничего. И что обещали, и того не будет! Пруссия уж объявила, что Бонапарте непобедим и что вся Европа ничего не может против него… И я не верю ни в одном слове ни Гарденбергу, ни Гаугвицу. Cette fameuse neutralite prussienne, ce n'est qu'un piege. [Этот пресловутый нейтралитет Пруссии – только западня.] Я верю в одного Бога и в высокую судьбу нашего милого императора. Он спасет Европу!… – Она вдруг остановилась с улыбкою насмешки над своею горячностью.
– Я думаю, – сказал князь улыбаясь, – что ежели бы вас послали вместо нашего милого Винценгероде, вы бы взяли приступом согласие прусского короля. Вы так красноречивы. Вы дадите мне чаю?
– Сейчас. A propos, – прибавила она, опять успокоиваясь, – нынче у меня два очень интересные человека, le vicomte de MorteMariet, il est allie aux Montmorency par les Rohans, [Кстати, – виконт Мортемар,] он в родстве с Монморанси чрез Роганов,] одна из лучших фамилий Франции. Это один из хороших эмигрантов, из настоящих. И потом l'abbe Morio: [аббат Морио:] вы знаете этот глубокий ум? Он был принят государем. Вы знаете?
– А! Я очень рад буду, – сказал князь. – Скажите, – прибавил он, как будто только что вспомнив что то и особенно небрежно, тогда как то, о чем он спрашивал, было главною целью его посещения, – правда, что l'imperatrice mere [императрица мать] желает назначения барона Функе первым секретарем в Вену? C'est un pauvre sire, ce baron, a ce qu'il parait. [Этот барон, кажется, ничтожная личность.] – Князь Василий желал определить сына на это место, которое через императрицу Марию Феодоровну старались доставить барону.
Анна Павловна почти закрыла глаза в знак того, что ни она, ни кто другой не могут судить про то, что угодно или нравится императрице.
– Monsieur le baron de Funke a ete recommande a l'imperatrice mere par sa soeur, [Барон Функе рекомендован императрице матери ее сестрою,] – только сказала она грустным, сухим тоном. В то время, как Анна Павловна назвала императрицу, лицо ее вдруг представило глубокое и искреннее выражение преданности и уважения, соединенное с грустью, что с ней бывало каждый раз, когда она в разговоре упоминала о своей высокой покровительнице. Она сказала, что ее величество изволила оказать барону Функе beaucoup d'estime, [много уважения,] и опять взгляд ее подернулся грустью.
Князь равнодушно замолк. Анна Павловна, с свойственною ей придворною и женскою ловкостью и быстротою такта, захотела и щелконуть князя за то, что он дерзнул так отозваться о лице, рекомендованном императрице, и в то же время утешить его.
– Mais a propos de votre famille,[Кстати о вашей семье,] – сказала она, – знаете ли, что ваша дочь с тех пор, как выезжает, fait les delices de tout le monde. On la trouve belle, comme le jour. [составляет восторг всего общества. Ее находят прекрасною, как день.]
Князь наклонился в знак уважения и признательности.
– Я часто думаю, – продолжала Анна Павловна после минутного молчания, подвигаясь к князю и ласково улыбаясь ему, как будто выказывая этим, что политические и светские разговоры кончены и теперь начинается задушевный, – я часто думаю, как иногда несправедливо распределяется счастие жизни. За что вам судьба дала таких двух славных детей (исключая Анатоля, вашего меньшого, я его не люблю, – вставила она безапелляционно, приподняв брови) – таких прелестных детей? А вы, право, менее всех цените их и потому их не стоите.
И она улыбнулась своею восторженною улыбкой.
– Que voulez vous? Lafater aurait dit que je n'ai pas la bosse de la paterienite, [Чего вы хотите? Лафатер сказал бы, что у меня нет шишки родительской любви,] – сказал князь.
– Перестаньте шутить. Я хотела серьезно поговорить с вами. Знаете, я недовольна вашим меньшим сыном. Между нами будь сказано (лицо ее приняло грустное выражение), о нем говорили у ее величества и жалеют вас…
Князь не отвечал, но она молча, значительно глядя на него, ждала ответа. Князь Василий поморщился.
– Что вы хотите, чтоб я делал! – сказал он наконец. – Вы знаете, я сделал для их воспитания все, что может отец, и оба вышли des imbeciles. [дураки.] Ипполит, по крайней мере, покойный дурак, а Анатоль – беспокойный. Вот одно различие, – сказал он, улыбаясь более неестественно и одушевленно, чем обыкновенно, и при этом особенно резко выказывая в сложившихся около его рта морщинах что то неожиданно грубое и неприятное.
– И зачем родятся дети у таких людей, как вы? Ежели бы вы не были отец, я бы ни в чем не могла упрекнуть вас, – сказала Анна Павловна, задумчиво поднимая глаза.
– Je suis votre [Я ваш] верный раб, et a vous seule je puis l'avouer. Мои дети – ce sont les entraves de mon existence. [вам одним могу признаться. Мои дети – обуза моего существования.] – Он помолчал, выражая жестом свою покорность жестокой судьбе.
Анна Павловна задумалась.
– Вы никогда не думали о том, чтобы женить вашего блудного сына Анатоля? Говорят, – сказала она, – что старые девицы ont la manie des Marieiages. [имеют манию женить.] Я еще не чувствую за собою этой слабости, но у меня есть одна petite personne [маленькая особа], которая очень несчастлива с отцом, une parente a nous, une princesse [наша родственница, княжна] Болконская. – Князь Василий не отвечал, хотя с свойственною светским людям быстротой соображения и памяти показал движением головы, что он принял к соображению эти сведения.
– Нет, вы знаете ли, что этот Анатоль мне стоит 40.000 в год, – сказал он, видимо, не в силах удерживать печальный ход своих мыслей. Он помолчал.
