Кантата

Кантата (итал. cantata, от лат. саntare — петь) — вокально-инструментальное произведение для солистов, хора и оркестра.

В первой половине 17-ого века вокальное сочинение для одного голоса (мадригал) называлось кантатой в отличие от инструментального сочинения, называвшегося сонатой. С развитием оперы в Италии развилась и форма кантаты, которая стала заключать в себе не один сольный вокальный номер, а несколько. В состав кантаты вошли: хоры, речитативы, арии, а позднее и дуэты с оркестровым сопровождением. Кантата получила развитие благодаря Кариссими, который считается её творцом. Кантата исполняется в концертах и церквях. Она бывает светского и духовного содержания. Отличие кантаты от оратории заключается в том, что в оратории больше драматизма, и сольные номера относятся к известным личностям в сюжете оратории, а в кантате преобладает лирический элемент и сольные номера имеют более отвлеченный характер. Духовная кантата особенно развилась в протестантской церкви. Сочинение кантаты служит в консерваториях задачей для выпускных учеников-теоретиков.

Встречаются кантаты различного характера — торжественные, лирические, скорбные, радостные, повествовательные, философские.

В русской музыке

Первые русские кантаты возникли в XVIII веке (сочинены П. А. Скоковым).

В числе кантат начала XIX века — «Пир Петра Великого» и «Последний день Помпеи» А. Н. Верстовского (первая — на стихотворение Пушкина, другая — на либретто Ю. К. Арнольда).

«Кантаты» эти исполнялись и в инсценированном виде — с декорациями, в костюмах и с оркестровым сопровождением. Верстовский создавал и большие кантаты для солистов, хора и оркестра и разнообразные вокально-оркестровые сочинения «на случай».

В ссылке Пушкин прочитал в «Вестнике Европы» известие о сочиненной Верстовским кантате «Черная шаль» и в письме к П. А. Вяземскому от апреля 1824 года просил передать композитору «усердный поклон». Через несколько месяцев Пушкин посылает Вяземскому нотную запись цыганской песни «Старый муж, грозный муж», которую услышал в Бессарабии, и просит показать её композитору.<…>

Верстовский написал кантату на стихотворение Пушкина «Пир Петра Великого» с народной песней «На матушке, на Неве-реке молодой матрос корабли снастил» и позднее вспоминал: «Эту песню я часто игрывал покойному Пушкину, и она приводила его в восторг».

«Последний день Помпеи» написана в связи с чествованием К. П. Брюллова, вернувшегося в Россию после пятнадцатилетнего пребывания за границей. После Одессы, где, приветствуя прибывшего из Константинополя художника, М. С. Воронцов вдохновенно говорил об уважении и благодарности, которые каждый русский чувствует к творцу «Последнего дня Помпеи», Брюллову отдавала дань восхищения Москва. 28 января 1836 года в Мраморном зале Московского художественного класса ценители искусства устроили торжественный обед, начавшийся в пять часов и сопровождавшийся музыкой. Сначала распорядитель обеда, директор Московского художественного класса Михаил Федорович Орлов, предложил тост за государя императора, затем подняли бокалы за здоровье знаменитого живописца. Тогда и прозвучали эти стихи, положенные на музыку А. Верстовским, они были исполнены прекрасным московским оперным певцом Н. Лавровым. Не знаю творца стихов, но они прекрасны по звучным выражениям сильного чувства! — восхищался один из слушателей. Имя автора стихотворения держалось втайне; утаил его, а может быть и не знал, и М. Ф. Орлов, передавший в «Московские ведомости» текст гимна. Понятно, почему так и не был назван сочинитель: хвалебная песнь Брюллову звучала от всей просвещенной Москвы, передавая общее настроение духовного подъема и признательности за то, что именно в сердце родной ему России выразилось «во всем своем блеске» неподдельное чувство любви гения к родине.

Во второй половине и конце XIX века, с изменением музыкального языка, изменились и кантаты, воплощающие образы родной страны («Москва» П. И. Чайковского), историко-легендарные («Песнь о вещем Олеге» Римского-Корсакова), запечатлевающие картины природы («Из Гомера» Римского-Корсакова, «Весна» Рахманинова), К. углублённо-философского плана (лирико-философская кантата «Иоанн Дамаскин» и «По прочтении псалма» Танеева). К жанру кантаты близка поэма «Колокола» гомункул)

Создавались кантаты, посвящённые знаменательным датам (кантата Глазунова к 100-летию со дня рождения А. С. Пушкина, Балакирева — к открытию в 1906 памятника М. И. Глинке в Петербурге и др.).

В СССР жанр кантаты был представлен такими произведениями, как «К 20-летию Октября» (1937), «Александр Невский» (1939), «Здравица» (1939), сочиненные Сергеем Сергеевичем Прокофьевым, «Курские песни» и «„Весенняя кантата“ для хора и симфонического оркестра (1972)» Георгия Васильевича Свиридова, «Киров с нами» Николая Яковлевича Мясковского, кантата «Сказание о битве за русскую землю» и симфония-кантата «На поле Куликовом» Юрия Александровича Шапорина. и другие.

Литература

• Соловьёв Н. Ф. Кантата // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Ссылки

• [www.sovmusic.ru/forum/read.php?id=45325&part=0 Советские кантаты]. [www.webcitation.org/6CY1X1mnM Архивировано из первоисточника 30 ноября 2012].

Отрывок, характеризующий Кантата

Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.
Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами глядя вперед себя на дверь, как бы стараясь что то понять и припомнить.
– Не хочу больше. Тимохин тут? – спросил он. Тимохин подполз к нему по лавке.
– Я здесь, ваше сиятельство.
– Как рана?
– Моя то с? Ничего. Вот вы то? – Князь Андрей опять задумался, как будто припоминая что то.
– Нельзя ли достать книгу? – сказал он.
– Какую книгу?
– Евангелие! У меня нет.
Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что он чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень больно. Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать это страшное место. Доктор чем то очень остался недоволен, что то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все говорил о том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.
– И что это вам стоит! – говорил он. – У меня ее нет, – достаньте, пожалуйста, подложите на минуточку, – говорил он жалким голосом.
Доктор вышел в сени, чтобы умыть руки.
– Ах, бессовестные, право, – говорил доктор камердинеру, лившему ему воду на руки. – Только на минуту не досмотрел. Ведь вы его прямо на рану положили. Ведь это такая боль, что я удивляюсь, как он терпит.
– Мы, кажется, подложили, господи Иисусе Христе, – говорил камердинер.
В первый раз князь Андрей понял, где он был и что с ним было, и вспомнил то, что он был ранен и как в ту минуту, когда коляска остановилась в Мытищах, он попросился в избу. Спутавшись опять от боли, он опомнился другой раз в избе, когда пил чай, и тут опять, повторив в своем воспоминании все, что с ним было, он живее всего представил себе ту минуту на перевязочном пункте, когда, при виде страданий нелюбимого им человека, ему пришли эти новые, сулившие ему счастие мысли. И мысли эти, хотя и неясно и неопределенно, теперь опять овладели его душой. Он вспомнил, что у него было теперь новое счастье и что это счастье имело что то такое общее с Евангелием. Потому то он попросил Евангелие. Но дурное положение, которое дали его ране, новое переворачиванье опять смешали его мысли, и он в третий раз очнулся к жизни уже в совершенной тишине ночи. Все спали вокруг него. Сверчок кричал через сени, на улице кто то кричал и пел, тараканы шелестели по столу и образам, в осенняя толстая муха билась у него по изголовью и около сальной свечи, нагоревшей большим грибом и стоявшей подле него.
Душа его была не в нормальном состоянии. Здоровый человек обыкновенно мыслит, ощущает и вспоминает одновременно о бесчисленном количестве предметов, но имеет власть и силу, избрав один ряд мыслей или явлений, на этом ряде явлений остановить все свое внимание. Здоровый человек в минуту глубочайшего размышления отрывается, чтобы сказать учтивое слово вошедшему человеку, и опять возвращается к своим мыслям. Душа же князя Андрея была не в нормальном состоянии в этом отношении. Все силы его души были деятельнее, яснее, чем когда нибудь, но они действовали вне его воли. Самые разнообразные мысли и представления одновременно владели им. Иногда мысль его вдруг начинала работать, и с такой силой, ясностью и глубиною, с какою никогда она не была в силах действовать в здоровом состоянии; но вдруг, посредине своей работы, она обрывалась, заменялась каким нибудь неожиданным представлением, и не было сил возвратиться к ней.
«Да, мне открылась новое счастье, неотъемлемое от человека, – думал он, лежа в полутемной тихой избе и глядя вперед лихорадочно раскрытыми, остановившимися глазами. Счастье, находящееся вне материальных сил, вне материальных внешних влияний на человека, счастье одной души, счастье любви! Понять его может всякий человек, но сознать и предписать его мот только один бог. Но как же бог предписал этот закон? Почему сын?.. И вдруг ход мыслей этих оборвался, и князь Андрей услыхал (не зная, в бреду или в действительности он слышит это), услыхал какой то тихий, шепчущий голос, неумолкаемо в такт твердивший: „И пити пити питии“ потом „и ти тии“ опять „и пити пити питии“ опять „и ти ти“. Вместе с этим, под звук этой шепчущей музыки, князь Андрей чувствовал, что над лицом его, над самой серединой воздвигалось какое то странное воздушное здание из тонких иголок или лучинок. Он чувствовал (хотя это и тяжело ему было), что ему надо было старательна держать равновесие, для того чтобы воздвигавшееся здание это не завалилось; но оно все таки заваливалось и опять медленно воздвигалось при звуках равномерно шепчущей музыки. „Тянется! тянется! растягивается и все тянется“, – говорил себе князь Андрей. Вместе с прислушаньем к шепоту и с ощущением этого тянущегося и воздвигающегося здания из иголок князь Андрей видел урывками и красный, окруженный кругом свет свечки и слышал шуршанъе тараканов и шуршанье мухи, бившейся на подушку и на лицо его. И всякий раз, как муха прикасалась к егв лицу, она производила жгучее ощущение; но вместе с тем его удивляло то, что, ударяясь в самую область воздвигавшегося на лице его здания, муха не разрушала его. Но, кроме этого, было еще одно важное. Это было белое у двери, это была статуя сфинкса, которая тоже давила его.