Карелина, Вера Марковна

В Википедии есть статьи о других людях с фамилиями: Маркова и Карелина

Вера Марковна Карелина
Имя при рождении:	Вера Маркова
Род деятельности:	Деятель рабочего движения
Дата рождения:	1870(1870)
Место рождения:	Российская Империя
Гражданство:	Российская империя Российская империя, СССР СССР
Дата смерти:	после 1925
Место смерти:	Советский Союз
Супруг:	Алексей Карелин

Ве́ра Ма́рковна Каре́лина (в девичестве Ма́ркова; 1870 — после 1925) — деятель российского рабочего движения, один из лидеров «Собрания русских фабрично-заводских рабочих г. Санкт-Петербурга», соратница Георгия Гапона.

Биография

На заре рабочего движения

Родилась в 1870 году, в раннем возрасте была отдана в Петербургский Воспитательный дом. Некоторое время жила на содержании у бедной крестьянки Ямбургского уезда, училась в сельской школе. В возрасте 14 лет возвращена в воспитательный дом и отдана на технические работы. После освобождения из воспитательного дома в 1890 году поступила работать ткачихой на Новую Бумагопрядильную фабрику.

С 20-летнего возраста участвовала в рабочем движении. Занималась в рабочих кружках, создававшихся в Петербурге местными социал-демократами. В 1890 году вошла в кружок рабочих-ткачей, созданный Ф. А. Афанасьевым. Кружок Афанасьева входил в так называемую группу Бруснева — одну из первых социал-демократических организаций в России, созданную для подготовки будущих вожаков рабочего движения. Занятия в кружке вели интеллигенты — сначала Л. Б. Красин, затем С. И. Радченко и другие. На занятиях кружка читали нелегальную литературу, обсуждали экономические вопросы, изучали экономическую теорию Маркса.

В 1891 году Карелина организовала свой особый кружок женщин-ткачих, также входивший в группу Бруснева. В 1892 году принимала участие в праздновании 1 мая, а также в нелегальном собрании рабочих за Волковым кладбищем, на котором произносились речи политического содержания. В том же году арестована за участие в праздновании 1 мая и посажена на 6 месяцев в Петербургский Дом предварительного заключения. После освобождения уехала в г. Сумы Харьковской губернии, где была снова арестована и посажена в Харьковскую тюрьму по старому обвинению. Вышла на свободу в 1894 году.

В 1896 году вернулась в Петербург, возобновила нелегальную работу. Участвовала в забастовке рабочих-ткачей 1896 года. В качестве представителя от рабочих кружков участвовала в деятельности созданного В. И. Ульяновым-Лениным «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Несколько раз встречалась с В. И. Ульяновым-Лениным.

В 1897 году вместе с мужем А. Е. Карелиным поселилась на Васильевском Острове. Здесь Карелины создали кружок рабочих-литографов, существовавший до 1905 года. В 1900-х годах занимались распространением нелегальной литературы, сотрудничали с Российской социал-демократической рабочей партией (РСДРП). Со временем карелинский кружок превратился во влиятельную в рабочей среде Петербурга социал-демократическую группу.

В гапоновском рабочем «Собрании»

В начале 20-го века в России по инициативе С. В. Зубатова начали создаваться легальные рабочие организации. В Петербурге было создано «Собрание русских фабрично-заводских рабочих г. Санкт-Петербурга», во главе которого стоял священник Георгий Гапон. Карелина познакомилась с Гапоном осенью 1903 года. Первоначально рабочие из карелинского кружка отнеслись к гапоновскому «Собранию» отрицательно, видя в нём чисто полицейскую затею. Однако после личного знакомства с Гапоном Карелины пришли к выводу, что Гапон — «честный человек», и решили с ним сотрудничать. Замысел Карелиных состоял в том, чтобы использовать возможности легального «Собрания» для пропаганды социал-демократических идей.

Вера Марковна Карелина стала одним из ведущих деятелей гапоновской организации. По рекомендации Гапона была выбрана руководительницей женских отделений «Собрания». Проводила занятия с женщинами-работницами, вела просветительскую деятельность. Ставила своей целью повышение уровня сознательности, организацию и сплочение рабочих масс. Одновременно входила в кружок ответственных лиц «Собрания» и в так называемый «тайный комитет», или «штаб», созданный Гапоном из наиболее надёжных рабочих. На заседаниях «тайного комитета» обсуждались политические вопросы и разрабатывались планы открытого выступления рабочих со своими требованиями.

По воспоминаниям И. И. Павлова, Карелина имела в «Собрании» огромное влияние, сравнимое только с влиянием самого Гапона. Она одна решалась вступать в открытые споры с Гапоном и вынуждала его соглашаться со своей точкой зрения. Карелина была фактическим лидером оппозиции Гапону, под влиянием которой «Собрание» и сам Гапон всё более политизировались и левели. Гапон, со своей стороны, относился к Карелиной с глубоким уважением и «никого так не уважал и ни с чьим мнением так не считался, как с мнением Карелиной». В частных разговорах Гапон отзывался о Карелиной «как о женщине необыкновенной духовной силы, способной стать во главе женского пролетариата».

Карелина принимала активное участие в подготовке рабочего шествия 9 января 1905 года. Вместе с оппозицией была сторонницей немедленной подачи Рабочей петиции с политическими требованиями, тогда как Гапон считал это преждевременным. Накануне шествия выступала с речами в отделах «Собрания», призывая женщин явиться на площадь и разделить участь своих мужей. По свидетельству знакомых, Карелина не рассчитывала на мирный исход шествия. В одной из речей, обращаясь к женщинам, она говорила: «Милые, не надо бояться смерти! Что смерть! Разве наша жизнь не страшнее смерти? Девушки, милые, не бойтесь смерти...» Утром «Кровавого воскресенья» вместе с мужем А. Е. Карелиным вышла во главе Василеостровского отдела к Зимнему Дворцу. Шествие было рассеяно воинскими подразделениями.

После «Кровавого воскресенья»

После событий «Кровавого воскресенья» и закрытия «Собрания» продолжала нелегальную работу. Поддерживала связь со скрывавшимся за границей Гапоном. Участвовала в создании задуманного Гапоном «Российского рабочего союза». В октябре 1905 года была выбрана в Петербургский совет рабочих депутатов. После возвращения Гапона из-за границы возобновила работу в «Собрании русских фабрично-заводских рабочих г. Санкт-Петербурга».

Карелина была одним из немногих людей, посвящённых в революционные замыслы Гапона. По информации, исходящей от Карелиной, в последний месяц своей жизни Гапон готовил восстание в поддержку Государственной Думы. После убийства Гапона Карелина выступала на его похоронах с призывами к мести его убийцам.

В последующие годы участвовала в кооперативном движении. В 1907 году принимала участие в создании кооперативной организации «Трудовой союз», закрытой властями. Позднее создавала сельские кооперативы в Ямбургском уезде. Написала ряд очерков по истории рабочего движения.

До конца жизни сохраняла веру в революционную честность Георгия Гапона.

Сочинения

• В. М. Карелина. На заре рабочего движения в С.-Петербурге. (Воспоминания) // Красная летопись. — Л., 1922. — № 4.
• В. М. Карелина. Работницы в гапоновских обществах // Работница в 1905 г. в С.-Петербурге: Сб. ст. и воспоминаний. Сост. П. Ф. Куделли. — Л.: «Прибой», 1926.

Литература

• И. И. Павлов. [www.hrono.ru/libris/lib_p/pvlv00.php Из воспоминаний о «Рабочем Союзе» и священнике Гапоне] // Минувшие годы. — СПб., 1908. — № 3—4. — С. 21—57 (3), 79—107 (4).
• А. Е. Карелин. [www.hrono.ru/libris/lib_k/krln_gpn.php Девятое января и Гапон. Воспоминания] // Красная летопись. — Л., 1922. — № 1. — С. 106—116.
• Первая русская революция в Петербурге 1905 г. / Под ред. Ц. С. Зеликсон-Бобровской. — М.-Л.: Госиздат, 1925. — Т. 1. — 170 с.
• В начале пути. Воспоминания петербургских рабочих 1872—1897 гг. / Сост. и вводная статья Э. А. Корольчук. — Л.: Лениздат, 1975.

Отрывок, характеризующий Карелина, Вера Марковна

– Ах да, твое дело. В гусары то? Скажу, скажу. Нынче скажу все.
– Ну что, mon cher, ну что, достали манифест? – спросил старый граф. – А графинюшка была у обедни у Разумовских, молитву новую слышала. Очень хорошая, говорит.
– Достал, – отвечал Пьер. – Завтра государь будет… Необычайное дворянское собрание и, говорят, по десяти с тысячи набор. Да, поздравляю вас.
– Да, да, слава богу. Ну, а из армии что?
– Наши опять отступили. Под Смоленском уже, говорят, – отвечал Пьер.
– Боже мой, боже мой! – сказал граф. – Где же манифест?
– Воззвание! Ах, да! – Пьер стал в карманах искать бумаг и не мог найти их. Продолжая охлопывать карманы, он поцеловал руку у вошедшей графини и беспокойно оглядывался, очевидно, ожидая Наташу, которая не пела больше, но и не приходила в гостиную.
– Ей богу, не знаю, куда я его дел, – сказал он.
– Ну уж, вечно растеряет все, – сказала графиня. Наташа вошла с размягченным, взволнованным лицом и села, молча глядя на Пьера. Как только она вошла в комнату, лицо Пьера, до этого пасмурное, просияло, и он, продолжая отыскивать бумаги, несколько раз взглядывал на нее.
– Ей богу, я съезжу, я дома забыл. Непременно…
– Ну, к обеду опоздаете.
– Ах, и кучер уехал.
Но Соня, пошедшая в переднюю искать бумаги, нашла их в шляпе Пьера, куда он их старательно заложил за подкладку. Пьер было хотел читать.
– Нет, после обеда, – сказал старый граф, видимо, в этом чтении предвидевший большое удовольствие.
За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового Георгиевского кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни старой грузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину привели какого то немца и объявили ему, что это шампиньон (так рассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона отпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб немец.
– Хватают, хватают, – сказал граф, – я графине и то говорю, чтобы поменьше говорила по французски. Теперь не время.
– А слышали? – сказал Шиншин. – Князь Голицын русского учителя взял, по русски учится – il commence a devenir dangereux de parler francais dans les rues. [становится опасным говорить по французски на улицах.]
– Ну что ж, граф Петр Кирилыч, как ополченье то собирать будут, и вам придется на коня? – сказал старый граф, обращаясь к Пьеру.
Пьер был молчалив и задумчив во все время этого обеда. Он, как бы не понимая, посмотрел на графа при этом обращении.
– Да, да, на войну, – сказал он, – нет! Какой я воин! А впрочем, все так странно, так странно! Да я и сам не понимаю. Я не знаю, я так далек от военных вкусов, но в теперешние времена никто за себя отвечать не может.
После обеда граф уселся покойно в кресло и с серьезным лицом попросил Соню, славившуюся мастерством чтения, читать.
– «Первопрестольной столице нашей Москве.
Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше отечество», – старательно читала Соня своим тоненьким голоском. Граф, закрыв глаза, слушал, порывисто вздыхая в некоторых местах.
Наташа сидела вытянувшись, испытующе и прямо глядя то на отца, то на Пьера.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, что первое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, что скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах, возлагаемых государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство, Соня с дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ее слушали, прочла последние слова: «Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение оного, везде, где только появится. Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!»
– Вот это так! – вскрикнул граф, открывая мокрые глаза и несколько раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему подносили склянку с крепкой уксусной солью. – Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего не пожалеем.
Шиншин еще не успел сказать приготовленную им шутку на патриотизм графа, как Наташа вскочила с своего места и подбежала к отцу.
– Что за прелесть, этот папа! – проговорила она, целуя его, и она опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, которое вернулось к ней вместе с ее оживлением.
– Вот так патриотка! – сказал Шиншин.
– Совсем не патриотка, а просто… – обиженно отвечала Наташа. – Вам все смешно, а это совсем не шутка…
– Какие шутки! – повторил граф. – Только скажи он слово, мы все пойдем… Мы не немцы какие нибудь…
– А заметили вы, – сказал Пьер, – что сказало: «для совещания».
– Ну уж там для чего бы ни было…
В это время Петя, на которого никто не обращал внимания, подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом, сказал:
– Ну теперь, папенька, я решительно скажу – и маменька тоже, как хотите, – я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому что я не могу… вот и всё…
Графиня с ужасом подняла глаза к небу, всплеснула руками и сердито обратилась к мужу.
– Вот и договорился! – сказала она.
Но граф в ту же минуту оправился от волнения.
– Ну, ну, – сказал он. – Вот воин еще! Глупости то оставь: учиться надо.
– Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и тоже идет, а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда… – Петя остановился, покраснел до поту и проговорил таки: – когда отечество в опасности.
– Полно, полно, глупости…
– Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.
– Петя, я тебе говорю, замолчи, – крикнул граф, оглядываясь на жену, которая, побледнев, смотрела остановившимися глазами на меньшого сына.
– А я вам говорю. Вот и Петр Кириллович скажет…
– Я тебе говорю – вздор, еще молоко не обсохло, а в военную службу хочет! Ну, ну, я тебе говорю, – и граф, взяв с собой бумаги, вероятно, чтобы еще раз прочесть в кабинете перед отдыхом, пошел из комнаты.
– Петр Кириллович, что ж, пойдем покурить…
Пьер находился в смущении и нерешительности. Непривычно блестящие и оживленные глаза Наташи беспрестанно, больше чем ласково обращавшиеся на него, привели его в это состояние.
– Нет, я, кажется, домой поеду…
– Как домой, да вы вечер у нас хотели… И то редко стали бывать. А эта моя… – сказал добродушно граф, указывая на Наташу, – только при вас и весела…
– Да, я забыл… Мне непременно надо домой… Дела… – поспешно сказал Пьер.
– Ну так до свидания, – сказал граф, совсем уходя из комнаты.
– Отчего вы уезжаете? Отчего вы расстроены? Отчего?.. – спросила Пьера Наташа, вызывающе глядя ему в глаза.
«Оттого, что я тебя люблю! – хотел он сказать, но он не сказал этого, до слез покраснел и опустил глаза.
– Оттого, что мне лучше реже бывать у вас… Оттого… нет, просто у меня дела.
– Отчего? нет, скажите, – решительно начала было Наташа и вдруг замолчала. Они оба испуганно и смущенно смотрели друг на друга. Он попытался усмехнуться, но не мог: улыбка его выразила страдание, и он молча поцеловал ее руку и вышел.
Пьер решил сам с собою не бывать больше у Ростовых.


Петя, после полученного им решительного отказа, ушел в свою комнату и там, запершись от всех, горько плакал. Все сделали, как будто ничего не заметили, когда он к чаю пришел молчаливый и мрачный, с заплаканными глазами.
На другой день приехал государь. Несколько человек дворовых Ростовых отпросились пойти поглядеть царя. В это утро Петя долго одевался, причесывался и устроивал воротнички так, как у больших. Он хмурился перед зеркалом, делал жесты, пожимал плечами и, наконец, никому не сказавши, надел фуражку и вышел из дома с заднего крыльца, стараясь не быть замеченным. Петя решился идти прямо к тому месту, где был государь, и прямо объяснить какому нибудь камергеру (Пете казалось, что государя всегда окружают камергеры), что он, граф Ростов, несмотря на свою молодость, желает служить отечеству, что молодость не может быть препятствием для преданности и что он готов… Петя, в то время как он собирался, приготовил много прекрасных слов, которые он скажет камергеру.
Петя рассчитывал на успех своего представления государю именно потому, что он ребенок (Петя думал даже, как все удивятся его молодости), а вместе с тем в устройстве своих воротничков, в прическе и в степенной медлительной походке он хотел представить из себя старого человека. Но чем дальше он шел, чем больше он развлекался все прибывающим и прибывающим у Кремля народом, тем больше он забывал соблюдение степенности и медлительности, свойственных взрослым людям. Подходя к Кремлю, он уже стал заботиться о том, чтобы его не затолкали, и решительно, с угрожающим видом выставил по бокам локти. Но в Троицких воротах, несмотря на всю его решительность, люди, которые, вероятно, не знали, с какой патриотической целью он шел в Кремль, так прижали его к стене, что он должен был покориться и остановиться, пока в ворота с гудящим под сводами звуком проезжали экипажи. Около Пети стояла баба с лакеем, два купца и отставной солдат. Постояв несколько времени в воротах, Петя, не дождавшись того, чтобы все экипажи проехали, прежде других хотел тронуться дальше и начал решительно работать локтями; но баба, стоявшая против него, на которую он первую направил свои локти, сердито крикнула на него:
– Что, барчук, толкаешься, видишь – все стоят. Что ж лезть то!