Крик (картина Мунка)

Эдвард Мунк

Крик. 1893

Картон, масло, темпера, пастель. 91 × 73,5 см

Национальная галерея, Осло

К:Картины 1893 года

«Крик» (норв. Skrik) — созданная в промежутке между 1893 и 1910 годами серия картин норвежского художника-экспрессиониста Эдварда Мунка. На них изображена кричащая в отчаянии человеческая фигура на фоне кроваво-красного неба и крайне обобщённого пейзажного фона. В 1895 г. Мунк создал литографию на тот же сюжет.

«Крик» как эмблема экспрессионизма служит своего рода прелюдией к искусству XX века, предвещая ключевые для модернизма темы одиночества, отчаяния и отчуждения. Словно бы заглянув в грядущее столетие мировых войн, революций и экологических бедствий, автор, кажется, отрицает саму возможность какого-либо их преодоления, или трансцендентности.

Описание

Фигура кричащего примитивизирована до такой степени, что напоминает различным комментаторам скелет, эмбрион или сперматозоид. Волнообразные линии пейзажа, будто эхо, повторяют закруглённые контуры головы и широко раскрытого рта — как если бы звук крика отдавался повсюду. Негативная эмоция субъекта, таким образом, подминает под себя окружающий мир, приобретая вселенский размах. Но возможно и обратное прочтение: человек агонизирует по поводу раздающегося отовсюду, как выразился сам художник, «крика природы».

История создания

В фоновом пейзаже «Крика» угадывается вид Осло-фьорда с холма Экеберг в Христиании. Изначальное название на немецком, данное Мунком картине, было «Der Schrei der Natur» («Крик природы»). На страницах своего дневника в записи «Ницца 22.01.1892», Мунк так описывает источник своего вдохновения:

Я шёл по тропинке с двумя друзьями — солнце садилось — неожиданно небо стало кроваво-красным, я приостановился, чувствуя изнеможение, и опёрся о забор — я смотрел на кровь и языки пламени над синевато-чёрным фьордом и городом — мои друзья пошли дальше, а я стоял, дрожа от волнения, ощущая бесконечный крик, пронзающий природу.

Художник предпринял несколько попыток запечатлеть на полотне поразившую его картину; о вынашивавшихся им планах изобразить запомнившийся ему закат сообщали его друзья и знакомые. Первой из них стала картина «Отчаяние» (поначалу известная как «Настроение на закате»), выполненная в относительно реалистической манере и больше напоминающая набросок: похожий на самого Мунка человек в шляпе с низкой тульей стоит у перил моста на фоне кровавого неба, двое других мужчин в цилиндрах удаляются прочь. В другом варианте центральная фигура напоминает главного героя картины «Меланхолия»: опущенная голова, очерченные тёмными кругами глаза. Очевидно, художник долго не мог найти подходящий образ, способный выразить охвативший его тогда ужас. Наконец, в 1893 году он пишет новый вариант картины, который в конце концов и войдёт в историю под названием «Крик»: относительно реалистическое изображение человека сменяет искажённая, бесполая фигура, напоминающая скелет. В первый раз она, как и предыдущие варианты, выставлялась под названием «Отчаяние», но позднее вошла в историю под названием «Крик». Сам Мунк дал ей немецкоязычное название «Der Schrei der Natur» («Крик природы»). Биограф Мунка Атле Нэсс осторожно предполагает, что окончательный выбор названия был подсказан стихотворением Вильгельма Крага «Крик», а также его стихотворным комментарием к «Настроению на закате», в котором он (независимо от Мунка) написал об «ужасном крике, разносящемся над забытым Богом миром».

В литературе высказываются разные версии относительно обстоятельств создания «Крика». Биограф Мунка Сью Придо отмечает, что близ Экеберга располагалась крупнейшая скотобойня Осло, неподалёку от неё находилась психиатрическая клиника, в которой лечилась младшая сестра Мунка, Лаура. Хотя исследовательница избегает однозначных заявлений на этот счёт, она, тем не менее, замечает: «Говорили, что крики забиваемых животных, смешивавшиеся с воплями душевнобольных, были невыносимы». В 2003 году группа астрономов выдвинула предположение, что ярко-алый цвет неба, так поразивший художника, был вызван извержением вулкана Кракатау в 1883 году. Мощнейший взрыв, сила которого многократно превышала силу атомной бомбы, сброшенной на Хиросиму, привёл к выбросу в атмосферу огромного количества вулканического пепла, из-за которого в течение последующих нескольких лет по всему миру наблюдались особенно красочные, огненные закаты. Исследователи пишут, что это явление было замечено многими и отмечалось в норвежских газетах. Искусствоведы и биографы Мунка, тем не менее, призывают относиться к таким данным с осторожностью, так как неизвестно в точности, когда именно состоялся записанный в Ницце эпизод, к тому же творчество Мунка тяготеет к экспрессионистской, а не реалистической манере. В 1978 году искусствовед Роберт Розенблюм предположил, что странное, бесполое существо на переднем плане могло быть навеяно видом перуанской мумии, которую Мунк, возможно, видел на всемирной выставке в Париже в 1889 году. Мумия, скрюченная в позе эмбриона, с открытым ртом и прижатыми к щекам руками, также поразила воображение Поля Гогена (он сделал с неё серию набросков); предполагается, что она послужила прообразом для центральной фигуры на картине «Человеческое горе» и старухи в левой части картины «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идём?». Недавно итальянский антрополог высказал мнение, что Мунк, возможно, видел другую мумию во флорентийском музее, ибо она больше напоминает фигуру на картине.

Впервые «Крик» (тогда ещё под названием «Отчаяние») был представлен публике на берлинской выставке в декабре 1893 года. Он завершал собой небольшую серию картин под названием «Любовь» («Die Liebe») — предшественницу более масштабного, но развивающего ту же тематику «Фриза жизни». Помимо «Крика», в неё вошли такие картины, как «Голос», «Поцелуй» и «Ревность», «документировавшие» рождение, расцвет и гибель любви и приходящее следом отчаяние. Выставка была встречена непониманием и получила преимущественно негативные отзывы от критиков, однако удостоилась восхищённых комментариев от таких деятелей искусства, как Станислав Пшибышевский.

Версии «Крика» и их местонахождение

Мунк создал четыре версии «Крика», используя различные техники:

• В музее Мунка представлен один из двух вариантов, выполненных маслом, и одна пастель.
• В Национальном музее Норвегии выставлена наиболее знаменитая, вторая по счёту версия (илл. справа). Она написана маслом.
• Единственная версия сюжета, остающаяся в частных руках, выполнена пастелью. Она принадлежала норвежскому миллиардеру Петтеру Олсену, который выставил её на аукцион 2 мая 2012 года. В итоге картина была продана Леону Блэку за 119 млн 922 тыс. 500 долларов, что на то время представляло рекорд для произведений искусства.

«Крик» не раз становился мишенью злоумышленников:

• В 1994 году картина была украдена из Национальной галереи. Несколькими месяцами позже она была возвращена на своё место.
• В 2004 году «Крик» и другое известное произведение художника «Мадонна» были украдены из музея Мунка. Обе картины были возвращены в 2006 году. Они получили некоторые повреждения и снова были выставлены на показ в мае 2008, после реставрации.

Пародии, переосмысления и использование образа в массовой культуре

Ко второй половине XX века «Крик» стал поистине «иконическим» образом и с тех пор неоднократно переосмыслялся и пародировался. Энди Уорхол выполнил серию принтов-копий «Крика» в нескольких цветах. Другому представителю поп-арта, Эрро, принадлежат два коллажа, пародийно переиначивающих работу Мунка («Второй крик», 1967, и «Дин-дон», 1979). Этот образ много раз использовался в рекламе, комиксах, теле- и мультсериалах и кино. Знаменитая маска из фильма «Крик» была вдохновлена картиной с тем же названием. Внешний вид представителей инопланетной расы Тишина (Silence) из культового сериала «Доктор Кто» также была навеяна персонажем с картины Мунка. Один из главных героев манги и аниме Another, Юуя Мотидзуки, является большим поклонником Мунка и вдохновляется «Криком» для написания собственной картины. Репродукция картины использовалась для обложки книги Артура Янова «Первичный крик», в дизайне альбомов групп Morgen (Morgen, 1969), Red Lorry Yellow Lorry (This Today EP, 1984), Clair Obscur (La cassette noire, 1982) и других.

Галерея

• Fortvivlan.jpg

  Отчаяние (1892)

• Edvard Munch - Despair (1894).jpg

  Отчаяние (1894)

• Edvard Munch - Anxiety - Google Art Project.jpg

  Тревога (1894)

• Skrik 1893.jpg

  Крик (1893, пастель)

• The Scream Pastel.jpg

  Крик (1895, пастель)

• The Scream.jpg

  Крик (1893)

• Edvard Munch - The Scream - Google Art Project.jpg

  Крик (1910)

• "The scream". Wellcome L0011212.jpg

  Крик (1895)

Отрывок, характеризующий Крик (картина Мунка)

– Да вот, как видишь. До сих пор всё хорошо; но признаюсь, желал бы я очень попасть в адъютанты, а не оставаться во фронте.
– Зачем?
– Затем, что, уже раз пойдя по карьере военной службы, надо стараться делать, коль возможно, блестящую карьеру.
– Да, вот как! – сказал Ростов, видимо думая о другом.
Он пристально и вопросительно смотрел в глаза своему другу, видимо тщетно отыскивая разрешение какого то вопроса.
Старик Гаврило принес вино.
– Не послать ли теперь за Альфонс Карлычем? – сказал Борис. – Он выпьет с тобою, а я не могу.
– Пошли, пошли! Ну, что эта немчура? – сказал Ростов с презрительной улыбкой.
– Он очень, очень хороший, честный и приятный человек, – сказал Борис.
Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился. Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты – была любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного командира.
– Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех . Поэтому, граф, у меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился. Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на живот, а на смерть, как говорится; и «Арнауты», и черти, и в Сибирь, – говорил Берг, проницательно улыбаясь. – Я знаю, что я прав, и потому молчу: не так ли, граф? «Что, ты немой, что ли?» он закричал. Я всё молчу. Что ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не потеряться. Так то, граф, – говорил Берг, закуривая трубку и пуская колечки.
– Да, это славно, – улыбаясь, сказал Ростов.
Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над Бергом, искусно отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и где он получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время рассказа всё более и более одушевляясь. Он рассказал им свое Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа, – или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы рассказать всё, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно; и молодые люди редко на это способны. Они ждали рассказа о том, как горел он весь в огне, сам себя не помня, как буря, налетал на каре; как врубался в него, рубил направо и налево; как сабля отведала мяса, и как он падал в изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им всё это.
В середине его рассказа, в то время как он говорил: «ты не можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки», в комнату вошел князь Андрей Болконский, которого ждал Борис. Князь Андрей, любивший покровительственные отношения к молодым людям, польщенный тем, что к нему обращались за протекцией, и хорошо расположенный к Борису, который умел ему понравиться накануне, желал исполнить желание молодого человека. Присланный с бумагами от Кутузова к цесаревичу, он зашел к молодому человеку, надеясь застать его одного. Войдя в комнату и увидав рассказывающего военные похождения армейского гусара (сорт людей, которых терпеть не мог князь Андрей), он ласково улыбнулся Борису, поморщился, прищурился на Ростова и, слегка поклонившись, устало и лениво сел на диван. Ему неприятно было, что он попал в дурное общество. Ростов вспыхнул, поняв это. Но это было ему всё равно: это был чужой человек. Но, взглянув на Бориса, он увидал, что и ему как будто стыдно за армейского гусара. Несмотря на неприятный насмешливый тон князя Андрея, несмотря на общее презрение, которое с своей армейской боевой точки зрения имел Ростов ко всем этим штабным адъютантикам, к которым, очевидно, причислялся и вошедший, Ростов почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал. Борис спросил, какие новости в штабе, и что, без нескромности, слышно о наших предположениях?
– Вероятно, пойдут вперед, – видимо, не желая при посторонних говорить более, отвечал Болконский.
Берг воспользовался случаем спросить с особенною учтивостию, будут ли выдавать теперь, как слышно было, удвоенное фуражное армейским ротным командирам? На это князь Андрей с улыбкой отвечал, что он не может судить о столь важных государственных распоряжениях, и Берг радостно рассмеялся.
– Об вашем деле, – обратился князь Андрей опять к Борису, – мы поговорим после, и он оглянулся на Ростова. – Вы приходите ко мне после смотра, мы всё сделаем, что можно будет.
И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостоивал заметить, и сказал:
– Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?
– Я был там, – с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая оскорбить адъютанта.
Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он слегка презрительно улыбнулся.
– Да! много теперь рассказов про это дело!
– Да, рассказов, – громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, – да, рассказов много, но наши рассказы – рассказы тех, которые были в самом огне неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков, которые получают награды, ничего не делая.
– К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? – спокойно и особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.
Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой фигуры соединялось в это время в душе Ростова.
– Я говорю не про вас, – сказал он, – я вас не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.
– А я вам вот что скажу, – с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей. – Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны. На днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться. Впрочем, – сказал он, вставая, – вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не забудьте, – прибавил он, – что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, – заключил князь Андрей и вышел, поклонившись обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.


На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80 титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат, – с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, – все чувствовали, что совершается что то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.