Куртулуш (пароход)
SS Kurtuluş – турецкое грузовое судно получившее известность в оккупированной странами Оси Греции, после 4-х рейсов с гуманитарными грузами Международного Красного Креста во время великого голода в годы Второй мировой войны. Судно затонуло 20 февраля 1942 года в Мраморном море, в ходе своего последнего, пятого, рейса из Турции в Пирей, Греция. В последние годы, с лёгкой руки турецкого писателя и кинорежиссёра Эрхана Черахоглу, этим рейсам «Куртулуша» был придан характер турецкой помощи голодающим жителям греческой столицы, при этом Черахоглу именует «Куртулуш» «кораблём мира» и «символом греко-турецкой дружбы» [1].
Содержание
Пароход
Пароход был построен по заказу греческих судовладельцев на верфи Caird & Purdie Shipyard в Барроу-ин-Фернесс, Англия в 1883 году. Это был сухогруз длиной в 76.5 м и вместимостью в 2,735 БРТ. Первоначальным его именем было «Эврипидис». Последовала длинная цепочка смены судовладельцев, имён и флагов:
- 1896, Razeto, Италия
- 1897, Братья Парамановы, Россия
- 1901, “Cephalonia Vagiano”, Греция
- 1905, Михаил Архангел, Россия
- 1915, N41, Российский императорский флот
- 1918, Михаил Архангел , Сербия
В 1924 году пароход был приобретён турецкими судовладельцами братьями Калкаван, получил имя Teşvikiye и стал одним из первых судов под флагом только что созданной Турецкой республики. В 1930 году перешёл в руки других турецких судовладельцев и получил имя Bülent. В 1934 году пароход был продан турецкой компании Братья Тавилзаде, которые дали ему имя Kurtuluş ("Освобождение").
Под эмблемой международного Красного креста
В 1941 году, SS Kurtuluş был зафрахтован Международным Красным Крестом для перевозки гуманитарных грузов в оккупированную силами Оси Грецию, где с осени начался Великий голод.
Великий голод
С мая 1941 года должностные лица Управления военной экономики Вермахта конфисковали все располагаемые в Греции важные продовольственные товары для отправки в Третий рейх.
В нарушение правил о конфискациях в оккупированной стране согласно Гаагской конвенции 1907 года, оккупационные власти рассматривали большинство продуктов и товаров как военные трофеи[2].
Для выкупа (практически конфискации) продовольствия был использован также насильственный займ, подписанный Банком Германии и Банком Греции. Займ не погашен Германией по сегодняшний день[3][4].
Поскольку и насильственного займа для оккупантов было мало, они приступили к массовому печатанию денег на местах, что позволяло им скупать продовольствие, но одновременно обваливало греческую драхму. Американская пропаганда писала в эти дни, что и «самые славные подвиги Аль Капоне блекнут перед этим методом» [1].
В целом, защита финансовых структур оккупированных стран и сохранение минимальных запасов продовольствия и сырья для выживания населения не были среди приоритетов Третьего рейха.
Приоритетом была поддержка военной машины и победа Германии в мировой войне, что не было совместимо с гуманитарными потребностями. В этих рамках конфискованные запасы направлялись для содержания армии и немецкого населения Третьего рейха. Характерно заявление Геринга:
Мне безразлично, когда мне говорят, что люди в зоне вашей ответственности умирают от голода. Оставьте их умирать, если таким образом не умирает от голода ни один немец.
В сентябре 1941 года, когда уже вырисовывались первые признаки голода, правительство Третьего рейха заявляло:[5]
… более экстренной является поддержка продовольствием Бельгии и, может быть, Голландии и Норвегии, в свете наших военных усилий, нежели поддержка Греции.
Помимо бесчеловечности оккупационных властей, часть ответственности за гуманитарную катастрофу в Греции лежит на английском правительстве, установившем морскую блокаду страны. Это решение лишило Грецию снабжения основными продуктами питания. Cитуация усугубилась в холодную первую зиму оккупации 1941—1942.
Голод поразил в основном большие города: Афины, Пирей, Фессалоники, и острова Сирос и Хиос. Большую часть умерших составляли безработные, пенсионеры и государственные служащие. Жители свыклись с картинами смерти на улицах. В своих мемуарах шведский дипломат Поль Мон так описывал греческую столицу:
Город представляет собой отчаянное зрелище. Голодные мужчины, с впавшими щеками, с трудом передвигаются по улицам. Дети, с пепельными лицами и тонкими, как у пауков, ногами, сражаются с собаками у куч мусора. Когда осенью 1941 года начались холода, люди падали на улицах от истощения. В зимние месяцы этого года я каждое утро спотыкался о трупы. В разных кварталах Афин были организованы временные хранилища умерших. Грузовики мэрии совершали каждый день свой круг, чтобы собрать умерших. На кладбищах их сваливали одного на другого. Почитание покойных, так глубоко укоренившееся у греков, притупилось.
Согласно консервативным данным оккупационных властей, наблюдался взрыв смертности в зиму 1941—1942: число смертей в ноябре 1941 года выросло по отношению к тому же периоду 1931—1940 годов в четыре раза, число смертей в период январь-март выросло в шесть раз. Масштабы гуманитарной катастрофы были ещё более драматичными, поскольку информация о большом числе умерших не доводилась до сведения оккупационных властей. Многие смерти скрывались родственниками намеренно, дабы использовать купоны общественного питания[6].
Следуя инстинкту выживания население изобретало необычные методы питания. Синонимом голода стала мука из всевозможных косточек. Наблюдалось приготовление пищи из ежей, мулов и черепах[7].
Согласно подконтрольным нацистам греческим источникам того периода, голод стал причиной смерти 70,000 человек, в то время как согласно современному британскому историку Марку Мазоверу (Mark Mazower) число умерших от голода превышает 300,000 человек[8]. Би-би-си в своих передачах в начале 1942 года вела речь о 500.000 умерших от голода греках[1].
Снятие английской блокады
Объясняя свои действия, англичане аргументировали их положениями той же Гаагской конвенции 1907 года, согласно которой ответсвенность за продовольственную обстановку в оккупированной стране полностью возлагается на оккупационные власти. Немцы отвечали, что морская блокада противоречит международному праву. Единственное судно с зерном посланное в Грецию германо-итальянцами было потоплено англичанами. В то же время солдаты разгромленного британского корпуса, укрывавшиеся греческим населением, питались за счёт его скудных остатков продовольствия. В октябре 1941 года немцы предоставили Международному Красному Кресту гарантии, что в случае если организация доставит продовольствие для населения, оно не будет конфисковано и что распределение продовольствия останется за Красным Крестом[1]. В том что касается действий эмиграционного греческого правительства, исследовательница Раня Лимниу пишет, что из состояния бездействия его вывело обращение архиепископа Дамаскина. Архиепископ писал, что «если мы не предпримем меры, мы потеряеи всё. Народ обращается к коммунизму», указывая на то, что спасением народа от голода были заняты только греческие коммунисты. После демарша эмиграционного правительства, Междунарожный Красный Крест пришёл к соглашению с оккупационными властями[9].
Закупка и транспортировка продовольствия из Турции
Было получено разрешение на ввоз в страну 50 тыс. тонн зерна из соседней и номинально нейтральной Турции. Хотя зерно оплачивалось вывезенным из Греции золотом и деньгами собранными греческой диаспорой, в силу недостаточных усилий посла Греции в Анкаре Рафаила, даже этот согласованный объём зерна не был закуплен полностью. В январе 1942 года закупка зерна в Турции стала невозможна, в силу объявленной мобилизации и запретов наложенных турецкой армией на вывоз продовольствия. В августе 1942 года речь шла уже о закупке в Турции только высушенных овощей[1].
Гуманитарную помощь первоначально доставлял только «Куртулуш» под нейтральным турецким флагом. В действительности эта помощь оказывалась «Греко-американской инициативой» и «Греческим союзом Константинополя»[10] и носила скорее символический, нежели существенный характер. Пароход выполнил при посредничестве Международного Красного креста всего лишь 4 рейса.
Рейсы Куртулуша
Kurtuluş подготовился к первому рейсу накрасив большие символы Красного Креста на бортах. После того как было получено разрешение из Лондона, позволявшее пересечь зону блокады, пароход оставил причал Каракёй 6 октября 1941 года. При подходе к Пирею, экипаж «Куртулуша» с ужасом обнаружил, что порт представлял собой кладбище разбомбленных и затопленных кораблей. С трудом маневрируя между затонувшими кораблями, судно ошвартовалось в Пирее утром 13 октября, встречаемое тысячами измождённых от голода жителей Афин и Пирея. По прибытию парохода в Пирей, Международный комитет Красного Креста взял на себя ответственность за выгрузку и распределения продовольствия. Экипаж был настолько впечатлён картиной увиденного им, что выдал на берег и продукты из судового запаса. В последующие месяцы, Kurtuluş совершил ещё 3 рейса в Грецию, доставив в общей сложности 6,735 тонн продовольственной помощи[11]. С каждым последующим рейсом экипаж убеждался что гуманитарный кризис ухудшается[1].
Гибель парохода
В ходе пятого рейса, 18 февраля 1942 года старое судно попало в шторм в Мраморном море. В течение ночи 20 февраля 1942, Kurtuluş налетел на скалы севернее острова Мармара . Судно затонуло на следующее утро в 9:15. Все 34 членов экипажа сумели выбраться на остров. Место крушения позже получило имя Мыс Куртулуш в честь затонувшего судна.
Белый флот
В дальнейшем была достигнута договорённость между воюющими сторонами, и был образован шведско-швейцарский комитет, который начал раздавать продовольствие в Греции. Грузы с продовольствием шведско-швейцарский комитета Красного Креста начали поступать с осени 1942 года[12].
Это было в основном результатом действий правительства США, начиная с декабря 1941 года, которые в свою очередь частично объяснялись давлением греко-американского лобби. Значительную роль в этом сыграли бывший президент Герберт Гувер и GWRA (Greek War Relief Associatiion )[1].
Суда принявшие участие в поставках продовольствия Международного Красного Креста получили имя «Белый флот», в силу того что они были покрашены в белый цвет, с нанесёнными по бортам 2 большими красными крестами. Первым стал «Radmanso», который с грузом из Хайфы нарушил блокаду 11/3/1942, затем «Sicilia», вышедший из Нью-Йорка 28/3/1942 с 2.288 тонн зерна на борту, затем «Hallaren» и «Stureborg» (последний был потоплен итальянцами))[1].
В рамках этого соглашения и под знаком Красного креста в дальнейшем приняли участие в доставке продовольствия и турецкие суда SS Dumlupınar, SS Tunç, SS Konya, SS Güneysu и SS Aksu.
Память парохода
Место крушения было идентефицировано летом 2005 года группой водолазов под руководством профессора Эрдогана Окуша (Erdoğan Okuş). Однако само судно было полностью разрушено. Место крушения позже получило имя Куртулуш Бурну (Мыс Куртулуш) в честь затонувшего судна. Доска найденная на месте крушения была распилена на 2 части, которые как символ греко-турецкой дружбы были переданы в морские музеи Греции и Турции[1]. Турецкий писатель и кинорежиссёр Erhan Cerrahoğlu предпринял исследование с целью создания документального фильма о SS Kurtuluş и о кампании помощи, в которой пароход принял участие. Через 65 лет (в 2006 году) после гибели парохода и в присутствии официальных лиц из Греции и Турции состоялась премьера фильма, которому Черахоглу дал название “Куртулуш: Пароход который нёс мир”.
Версия Черахоглу
Своим фильмом и заявлениями, Черахоглу придал событиям вокруг рейсов Куртулуша характер значительно отличавшийся от действительности. Прежде всего, компромисс между воюющами сторонами на закупку 50 тыс тонн зерна из формально нейтральной, но имевшей с 18 июня 1941 года Соглашение о дружбе с Германией[13] Черахоглу представил как решение турецкого правительства о оказании помощи голодающему греческому народу. В русле этого повествования, Черахоглу делает акцент на подпись президента Иненю , который 20 годами раннее воевал против греческой армии в ходе греко-турецкой войны и делает заключение, что таким образом народ Турции стал первым кто протянул руку помощи Греции. При том, что даже источники указывающие, что продовольственные товары собирались с помощью национальной кампании Турецкого Красного полумесяца, подчёркивают, что операция была в основном профинансирована Американо-Греческой Ассоциацией Военной Помощи (American Greek War Relief Association) и Эллинского Союза Константинопольцев[14]. Константинопольские греки, сразу после премьеры фильма, деликатно заявили : «Это было несколько иначе...»[1].. Отмечая вскользь замечание исследовательницы Рани Лимниу, что в своём первом рейсе «Куртулуш» доставил в Пирей вероятно все гнилые запасы зерновых Турции и что бобы доставленные «Куртулушем» годились для охоты на кабанов[9], остановимся на оценке турецкого профессора истории в университете Гильдыз (Yıldız Technical University) Эльчина Маджара
Версия Эльчина Маджара
Эльчин Маджар (Elçin Macar) предоставляет детали, которые дифференцируют реальную картину вокруг «Куртулуша», по сравнению с картиной которую представил Черахоглу. Маджар пишет, что инициатива принадлежала супруге греческого посла в Анкаре, которая ещё в ноябре 1940 года сразу после начала греко-итальянской войны и задолго до оккупации Греции, запросила у турецкого правительства разрешение на закупку продовольствия для отправки в Грецию. Инициатива жены посла была в русле действий Национальной Греческой Ассоциации помощи войне, созданной Греческой православной церковью, которая начала сбор средств в Соединённых Штатах и организацию усилий по снабжению населения продовольствием и медикаментами.
Турция была единственной номинально нейтральной страной имевшей границу с Грецией, что теоретически давало возможность закупки продовольствия и его быстрой доставки. Однако разрешение на закупку ограниченного объёма зерновых было дано только через год и после получения согласия Германии и Британии, установившей морскую блокаду Греции. Согласно Маджару груз первого рейса был полностью закуплен организациями греческой диаспоры в США. Впоследствии к акции присоединились профессиональные турецкие союзы врачей и журналистов, целенаправленно пославшие пакеты с продуктами своим греческим коллегам и греки Константинополя, пославшие помощь своим родственникам. Маджар пишет, что никто не ставит под сомнение вклад турецких профессиональных союзов, но подавляющий объём помощи был закуплен на деньги организаций греческой диаспоры. Однако Маджар отмечает, что был значительным сам факт, что своим решением турецкое правительство превратило Турцию в центр оказанию помощи Греции. Следует также отметить статью турецкой газеты «Ватан», которая пытаясь инициировать кампанию помощи, напоминала, что в 1939 году, во время землетрясения в Турции, 700 тысяч греков отправили в Турцию 2 млн драхм, призывала, что теперь наш черёд оплатить моральный долг. Однако кампания Ватана не получила широкого масштаба. К тому же рейсы «Куртулуша» прекратились в декабре 1941 года по требованию турецкой армии и были возобновлены только под давлением Британии и США[15].
Напишите отзыв о статье "Куртулуш (пароход)"
Литература
- Кицикис Димитрис, «La famine en Grèce, 1941 1942. Les conséquences politiques»,Revue d'Histoire de la Deuxième Guerre mondiale (Paris), XIX-74, avril 1969.
- [www.sskurtulus.com/story.htm Story of SS Film 2006 documentary "The story of the steamer Kurtuluş" by Erhan Cerrahoğlu & Prof. Erdoğan Okuş]. Sskurtulus.com. Проверено 22 апреля 2007.
- [www.ntv.com.tr/news/384389.asp Article Barışı taşıyan vapur: Kurtuluş (Kurtuluş: The ship that carried peace)] (Turkish). NTV Turkey News Channel. Проверено 22 апреля 2007.
- [www.ahistoryofgreece.com/worldwarII.htm A History of Greece]
- [books.google.com/books?id=9sAcpg88WjAC&pg=PA6&lpg=PP1&vq=kurtulus&dq=isbn:0855981733&ie=ISO-8859-1&output=html&sig=QX0NI2HszNJ-10IWPlFp1KpkUYA limited preview] Maggie Black. A Cause for Our Times: Oxfam the First 50 Years, pages 6–7, ISBN 0-85598-173-3. — Oxfam, 1992.
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 [agiameteora.net/index.php/28-oktovriou/3035-katoxiki-peina Κατοχικη Πεινα]
- ↑ Ιστορία του Ελληνικού Έθνους, τομ. ΙΣΤ΄ σελ. 58
- ↑ www.iefimerida.gr/news/100166/%CF%84%CE%B9-%CE%B5%CE%AF%CE%BD%CE%B1%CE%B9-%CF%84%CE%BF-%CE%BA%CE%B1%CF%84%CE%BF%CF%87%CE%B9%CE%BA%CF%8C-%CE%B4%CE%AC%CE%BD%CE%B5%CE%B9%CE%BF-%CF%80%CE%BF%CF%85-%CE%B4%CF%8E%CF%83%CE%B1%CE%BC%CE%B5-%CF%83%CF%84%CE%BF%CF%85%CF%82-%CE%B3%CE%B5%CF%81%CE%BC%CE%B1%CE%BD%CE%BF%CF%8D%CF%82-%CE%B3%CE%B9%CE%B1%CF%84%CE%AF-%CE%BA%CE%B1%CE%B9-%CF%80%CF%8C%CF%84%CE%B5.
- ↑ [www.kerdos.gr/oldarticles.aspx?artid=1578471 ΚΕΡΔΟΣ - oldarticles]
- ↑ De Wever, 2006: 208
- ↑ Χιωνίδου, 2006: 11
- ↑ MacClancy, Henry, Macbeth, 2007: 134—137
- ↑ Mark Mazower. Inside Hitler's Greece: The Experience of Occupation, 1941–44 ISBN 0-300-08923-6. — Yale University Press, 1995.
- ↑ 1 2 [lefterianews.wordpress.com/2016/05/22/%CE%BC%CE%B9%CE%AC-%CE%B9%CF%83%CF%84%CE%BF%CF%81%CE%AF%CE%B1-%CE%B3%CE%B9%CE%AC-%CE%B1%CF%85%CF%84%CE%BF%CF%8D%CF%82-%CF%80%CE%BF%CF%85-%CE%BA%CE%B1%CF%80%CE%B7%CE%BB%CE%B5%CF%8D%CE%BF%CE%BD%CF%84/ Μιά ιστορία γιά αυτούς που καπηλεύονται τό όνομα της αριστεράς – Lefteria]
- ↑ al] Kevin Featherstone ... [et. [books.google.gr/books?ei=o6VhUMeuNYaO4gTzsoGACw&hl=el&id=_BYsAQAAMAAJ&dq=%22hellenic+union%22+1942+turkey&q=%22However%2C+the+main+operation+of+humanitarian+aid+was+mainly+funded+by+the+GWRA+and+the+%27Hellenic+Union+of+Constantinopolitans%22#search_anchor The last Ottomans : the Muslim minority of Greece, 1940-1949]. — 1. publ.. — Houndmills, Basingstoke, Hampshire: Palgrave Macmillan, 2010. — P. 63. — ISBN 9780230232518.
- ↑ Procopis Papastratis. British policy towards Greece during the Second World War, 1941–1944 ISBN 978-0-521-24342-1. — London School of Economics, 1984.
- ↑ Kojak, 2006: 14
- ↑ Frank Weber, The Evasive Neutral, εκδ. ΘΕΤΙΛΗ 1983, σελ. 144
- ↑ Featherstone Kevin ... [books.google.gr/books?ei=o6VhUMeuNYaO4gTzsoGACw&hl=el&id=_BYsAQAAMAAJ&dq=%22hellenic+union%22+1942+turkey&q=%22However%2C+the+main+operation+of+humanitarian+aid+was+mainly+funded+by+the+GWRA+and+the+%27Hellenic+Union+of+Constantinopolitans%22#search_anchor The last Ottomans : the Muslim minority of Greece, 1940–1949]. — 1. publ.. — Houndmills, Basingstoke, Hampshire: Palgrave Macmillan, 2010. — P. 63. — ISBN 9780230232518.
- ↑ [www.tanea.gr/news/world/article/4484899/?iid=2 «Έρχεται το Κουρτουλούς!», φώναζαν - Κόσμος - Επικαιρότητα - Τα Νέα Οnline]
Отрывок, характеризующий Куртулуш (пароход)
a b c d e f g h i k.. l..m..n..o..p..q..r..s..t.. u…v w.. x.. y.. z1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 20 30 40 50 60 70 80 90 100 110 120 130 140 150 160
Написав по этой азбуке цифрами слова L'empereur Napoleon [император Наполеон], выходит, что сумма этих чисел равна 666 ти и что поэтому Наполеон есть тот зверь, о котором предсказано в Апокалипсисе. Кроме того, написав по этой же азбуке слова quarante deux [сорок два], то есть предел, который был положен зверю глаголати велика и хульна, сумма этих чисел, изображающих quarante deux, опять равна 666 ти, из чего выходит, что предел власти Наполеона наступил в 1812 м году, в котором французскому императору минуло 42 года. Предсказание это очень поразило Пьера, и он часто задавал себе вопрос о том, что именно положит предел власти зверя, то есть Наполеона, и, на основании тех же изображений слов цифрами и вычислениями, старался найти ответ на занимавший его вопрос. Пьер написал в ответе на этот вопрос: L'empereur Alexandre? La nation Russe? [Император Александр? Русский народ?] Он счел буквы, но сумма цифр выходила гораздо больше или меньше 666 ти. Один раз, занимаясь этими вычислениями, он написал свое имя – Comte Pierre Besouhoff; сумма цифр тоже далеко не вышла. Он, изменив орфографию, поставив z вместо s, прибавил de, прибавил article le и все не получал желаемого результата. Тогда ему пришло в голову, что ежели бы ответ на искомый вопрос и заключался в его имени, то в ответе непременно была бы названа его национальность. Он написал Le Russe Besuhoff и, сочтя цифры, получил 671. Только 5 было лишних; 5 означает «е», то самое «е», которое было откинуто в article перед словом L'empereur. Откинув точно так же, хотя и неправильно, «е», Пьер получил искомый ответ; L'Russe Besuhof, равное 666 ти. Открытие это взволновало его. Как, какой связью был он соединен с тем великим событием, которое было предсказано в Апокалипсисе, он не знал; но он ни на минуту не усумнился в этой связи. Его любовь к Ростовой, антихрист, нашествие Наполеона, комета, 666, l'empereur Napoleon и l'Russe Besuhof – все это вместе должно было созреть, разразиться и вывести его из того заколдованного, ничтожного мира московских привычек, в которых, он чувствовал себя плененным, и привести его к великому подвигу и великому счастию.
Пьер накануне того воскресенья, в которое читали молитву, обещал Ростовым привезти им от графа Растопчина, с которым он был хорошо знаком, и воззвание к России, и последние известия из армии. Поутру, заехав к графу Растопчину, Пьер у него застал только что приехавшего курьера из армии.
Курьер был один из знакомых Пьеру московских бальных танцоров.
– Ради бога, не можете ли вы меня облегчить? – сказал курьер, – у меня полна сумка писем к родителям.
В числе этих писем было письмо от Николая Ростова к отцу. Пьер взял это письмо. Кроме того, граф Растопчин дал Пьеру воззвание государя к Москве, только что отпечатанное, последние приказы по армии и свою последнюю афишу. Просмотрев приказы по армии, Пьер нашел в одном из них между известиями о раненых, убитых и награжденных имя Николая Ростова, награжденного Георгием 4 й степени за оказанную храбрость в Островненском деле, и в том же приказе назначение князя Андрея Болконского командиром егерского полка. Хотя ему и не хотелось напоминать Ростовым о Болконском, но Пьер не мог воздержаться от желания порадовать их известием о награждении сына и, оставив у себя воззвание, афишу и другие приказы, с тем чтобы самому привезти их к обеду, послал печатный приказ и письмо к Ростовым.
Разговор с графом Растопчиным, его тон озабоченности и поспешности, встреча с курьером, беззаботно рассказывавшим о том, как дурно идут дела в армии, слухи о найденных в Москве шпионах, о бумаге, ходящей по Москве, в которой сказано, что Наполеон до осени обещает быть в обеих русских столицах, разговор об ожидаемом назавтра приезде государя – все это с новой силой возбуждало в Пьере то чувство волнения и ожидания, которое не оставляло его со времени появления кометы и в особенности с начала войны.
Пьеру давно уже приходила мысль поступить в военную службу, и он бы исполнил ее, ежели бы не мешала ему, во первых, принадлежность его к тому масонскому обществу, с которым он был связан клятвой и которое проповедывало вечный мир и уничтожение войны, и, во вторых, то, что ему, глядя на большое количество москвичей, надевших мундиры и проповедывающих патриотизм, было почему то совестно предпринять такой шаг. Главная же причина, по которой он не приводил в исполнение своего намерения поступить в военную службу, состояла в том неясном представлении, что он l'Russe Besuhof, имеющий значение звериного числа 666, что его участие в великом деле положения предела власти зверю, глаголящему велика и хульна, определено предвечно и что поэтому ему не должно предпринимать ничего и ждать того, что должно совершиться.
У Ростовых, как и всегда по воскресениям, обедал кое кто из близких знакомых.
Пьер приехал раньше, чтобы застать их одних.
Пьер за этот год так потолстел, что он был бы уродлив, ежели бы он не был так велик ростом, крупен членами и не был так силен, что, очевидно, легко носил свою толщину.
Он, пыхтя и что то бормоча про себя, вошел на лестницу. Кучер его уже не спрашивал, дожидаться ли. Он знал, что когда граф у Ростовых, то до двенадцатого часу. Лакеи Ростовых радостно бросились снимать с него плащ и принимать палку и шляпу. Пьер, по привычке клубной, и палку и шляпу оставлял в передней.
Первое лицо, которое он увидал у Ростовых, была Наташа. Еще прежде, чем он увидал ее, он, снимая плащ в передней, услыхал ее. Она пела солфеджи в зале. Он внал, что она не пела со времени своей болезни, и потому звук ее голоса удивил и обрадовал его. Он тихо отворил дверь и увидал Наташу в ее лиловом платье, в котором она была у обедни, прохаживающуюся по комнате и поющую. Она шла задом к нему, когда он отворил дверь, но когда она круто повернулась и увидала его толстое, удивленное лицо, она покраснела и быстро подошла к нему.
– Я хочу попробовать опять петь, – сказала она. – Все таки это занятие, – прибавила она, как будто извиняясь.
– И прекрасно.
– Как я рада, что вы приехали! Я нынче так счастлива! – сказала она с тем прежним оживлением, которого уже давно не видел в ней Пьер. – Вы знаете, Nicolas получил Георгиевский крест. Я так горда за него.
– Как же, я прислал приказ. Ну, я вам не хочу мешать, – прибавил он и хотел пройти в гостиную.
Наташа остановила его.
– Граф, что это, дурно, что я пою? – сказала она, покраснев, но, не спуская глаз, вопросительно глядя на Пьера.
– Нет… Отчего же? Напротив… Но отчего вы меня спрашиваете?
– Я сама не знаю, – быстро отвечала Наташа, – но я ничего бы не хотела сделать, что бы вам не нравилось. Я вам верю во всем. Вы не знаете, как вы для меля важны и как вы много для меня сделали!.. – Она говорила быстро и не замечая того, как Пьер покраснел при этих словах. – Я видела в том же приказе он, Болконский (быстро, шепотом проговорила она это слово), он в России и опять служит. Как вы думаете, – сказала она быстро, видимо, торопясь говорить, потому что она боялась за свои силы, – простит он меня когда нибудь? Не будет он иметь против меня злого чувства? Как вы думаете? Как вы думаете?
– Я думаю… – сказал Пьер. – Ему нечего прощать… Ежели бы я был на его месте… – По связи воспоминаний, Пьер мгновенно перенесся воображением к тому времени, когда он, утешая ее, сказал ей, что ежели бы он был не он, а лучший человек в мире и свободен, то он на коленях просил бы ее руки, и то же чувство жалости, нежности, любви охватило его, и те же слова были у него на устах. Но она не дала ему времени сказать их.
– Да вы – вы, – сказала она, с восторгом произнося это слово вы, – другое дело. Добрее, великодушнее, лучше вас я не знаю человека, и не может быть. Ежели бы вас не было тогда, да и теперь, я не знаю, что бы было со мною, потому что… – Слезы вдруг полились ей в глаза; она повернулась, подняла ноты к глазам, запела и пошла опять ходить по зале.
В это же время из гостиной выбежал Петя.
Петя был теперь красивый, румяный пятнадцатилетний мальчик с толстыми, красными губами, похожий на Наташу. Он готовился в университет, но в последнее время, с товарищем своим Оболенским, тайно решил, что пойдет в гусары.
Петя выскочил к своему тезке, чтобы переговорить о деле.
Он просил его узнать, примут ли его в гусары.
Пьер шел по гостиной, не слушая Петю.
Петя дернул его за руку, чтоб обратить на себя его вниманье.
– Ну что мое дело, Петр Кирилыч. Ради бога! Одна надежда на вас, – говорил Петя.
– Ах да, твое дело. В гусары то? Скажу, скажу. Нынче скажу все.
– Ну что, mon cher, ну что, достали манифест? – спросил старый граф. – А графинюшка была у обедни у Разумовских, молитву новую слышала. Очень хорошая, говорит.
– Достал, – отвечал Пьер. – Завтра государь будет… Необычайное дворянское собрание и, говорят, по десяти с тысячи набор. Да, поздравляю вас.
– Да, да, слава богу. Ну, а из армии что?
– Наши опять отступили. Под Смоленском уже, говорят, – отвечал Пьер.
– Боже мой, боже мой! – сказал граф. – Где же манифест?
– Воззвание! Ах, да! – Пьер стал в карманах искать бумаг и не мог найти их. Продолжая охлопывать карманы, он поцеловал руку у вошедшей графини и беспокойно оглядывался, очевидно, ожидая Наташу, которая не пела больше, но и не приходила в гостиную.
– Ей богу, не знаю, куда я его дел, – сказал он.
– Ну уж, вечно растеряет все, – сказала графиня. Наташа вошла с размягченным, взволнованным лицом и села, молча глядя на Пьера. Как только она вошла в комнату, лицо Пьера, до этого пасмурное, просияло, и он, продолжая отыскивать бумаги, несколько раз взглядывал на нее.
– Ей богу, я съезжу, я дома забыл. Непременно…
– Ну, к обеду опоздаете.
– Ах, и кучер уехал.
Но Соня, пошедшая в переднюю искать бумаги, нашла их в шляпе Пьера, куда он их старательно заложил за подкладку. Пьер было хотел читать.
– Нет, после обеда, – сказал старый граф, видимо, в этом чтении предвидевший большое удовольствие.
За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового Георгиевского кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни старой грузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину привели какого то немца и объявили ему, что это шампиньон (так рассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона отпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб немец.
– Хватают, хватают, – сказал граф, – я графине и то говорю, чтобы поменьше говорила по французски. Теперь не время.
– А слышали? – сказал Шиншин. – Князь Голицын русского учителя взял, по русски учится – il commence a devenir dangereux de parler francais dans les rues. [становится опасным говорить по французски на улицах.]
– Ну что ж, граф Петр Кирилыч, как ополченье то собирать будут, и вам придется на коня? – сказал старый граф, обращаясь к Пьеру.
Пьер был молчалив и задумчив во все время этого обеда. Он, как бы не понимая, посмотрел на графа при этом обращении.
– Да, да, на войну, – сказал он, – нет! Какой я воин! А впрочем, все так странно, так странно! Да я и сам не понимаю. Я не знаю, я так далек от военных вкусов, но в теперешние времена никто за себя отвечать не может.
После обеда граф уселся покойно в кресло и с серьезным лицом попросил Соню, славившуюся мастерством чтения, читать.
– «Первопрестольной столице нашей Москве.
Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше отечество», – старательно читала Соня своим тоненьким голоском. Граф, закрыв глаза, слушал, порывисто вздыхая в некоторых местах.
Наташа сидела вытянувшись, испытующе и прямо глядя то на отца, то на Пьера.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, что первое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, что скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах, возлагаемых государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство, Соня с дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ее слушали, прочла последние слова: «Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение оного, везде, где только появится. Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!»
– Вот это так! – вскрикнул граф, открывая мокрые глаза и несколько раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему подносили склянку с крепкой уксусной солью. – Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего не пожалеем.
Шиншин еще не успел сказать приготовленную им шутку на патриотизм графа, как Наташа вскочила с своего места и подбежала к отцу.
– Что за прелесть, этот папа! – проговорила она, целуя его, и она опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, которое вернулось к ней вместе с ее оживлением.
– Вот так патриотка! – сказал Шиншин.
– Совсем не патриотка, а просто… – обиженно отвечала Наташа. – Вам все смешно, а это совсем не шутка…
– Какие шутки! – повторил граф. – Только скажи он слово, мы все пойдем… Мы не немцы какие нибудь…
– А заметили вы, – сказал Пьер, – что сказало: «для совещания».
– Ну уж там для чего бы ни было…
В это время Петя, на которого никто не обращал внимания, подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом, сказал:
– Ну теперь, папенька, я решительно скажу – и маменька тоже, как хотите, – я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому что я не могу… вот и всё…
Графиня с ужасом подняла глаза к небу, всплеснула руками и сердито обратилась к мужу.
– Вот и договорился! – сказала она.
Но граф в ту же минуту оправился от волнения.
– Ну, ну, – сказал он. – Вот воин еще! Глупости то оставь: учиться надо.
– Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и тоже идет, а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда… – Петя остановился, покраснел до поту и проговорил таки: – когда отечество в опасности.
– Полно, полно, глупости…
– Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.
– Петя, я тебе говорю, замолчи, – крикнул граф, оглядываясь на жену, которая, побледнев, смотрела остановившимися глазами на меньшого сына.
– А я вам говорю. Вот и Петр Кириллович скажет…
– Я тебе говорю – вздор, еще молоко не обсохло, а в военную службу хочет! Ну, ну, я тебе говорю, – и граф, взяв с собой бумаги, вероятно, чтобы еще раз прочесть в кабинете перед отдыхом, пошел из комнаты.
– Петр Кириллович, что ж, пойдем покурить…
Пьер находился в смущении и нерешительности. Непривычно блестящие и оживленные глаза Наташи беспрестанно, больше чем ласково обращавшиеся на него, привели его в это состояние.
– Нет, я, кажется, домой поеду…
– Как домой, да вы вечер у нас хотели… И то редко стали бывать. А эта моя… – сказал добродушно граф, указывая на Наташу, – только при вас и весела…
– Да, я забыл… Мне непременно надо домой… Дела… – поспешно сказал Пьер.
– Ну так до свидания, – сказал граф, совсем уходя из комнаты.
– Отчего вы уезжаете? Отчего вы расстроены? Отчего?.. – спросила Пьера Наташа, вызывающе глядя ему в глаза.
«Оттого, что я тебя люблю! – хотел он сказать, но он не сказал этого, до слез покраснел и опустил глаза.
– Оттого, что мне лучше реже бывать у вас… Оттого… нет, просто у меня дела.
– Отчего? нет, скажите, – решительно начала было Наташа и вдруг замолчала. Они оба испуганно и смущенно смотрели друг на друга. Он попытался усмехнуться, но не мог: улыбка его выразила страдание, и он молча поцеловал ее руку и вышел.
Пьер решил сам с собою не бывать больше у Ростовых.
Петя, после полученного им решительного отказа, ушел в свою комнату и там, запершись от всех, горько плакал. Все сделали, как будто ничего не заметили, когда он к чаю пришел молчаливый и мрачный, с заплаканными глазами.
На другой день приехал государь. Несколько человек дворовых Ростовых отпросились пойти поглядеть царя. В это утро Петя долго одевался, причесывался и устроивал воротнички так, как у больших. Он хмурился перед зеркалом, делал жесты, пожимал плечами и, наконец, никому не сказавши, надел фуражку и вышел из дома с заднего крыльца, стараясь не быть замеченным. Петя решился идти прямо к тому месту, где был государь, и прямо объяснить какому нибудь камергеру (Пете казалось, что государя всегда окружают камергеры), что он, граф Ростов, несмотря на свою молодость, желает служить отечеству, что молодость не может быть препятствием для преданности и что он готов… Петя, в то время как он собирался, приготовил много прекрасных слов, которые он скажет камергеру.
Петя рассчитывал на успех своего представления государю именно потому, что он ребенок (Петя думал даже, как все удивятся его молодости), а вместе с тем в устройстве своих воротничков, в прическе и в степенной медлительной походке он хотел представить из себя старого человека. Но чем дальше он шел, чем больше он развлекался все прибывающим и прибывающим у Кремля народом, тем больше он забывал соблюдение степенности и медлительности, свойственных взрослым людям. Подходя к Кремлю, он уже стал заботиться о том, чтобы его не затолкали, и решительно, с угрожающим видом выставил по бокам локти. Но в Троицких воротах, несмотря на всю его решительность, люди, которые, вероятно, не знали, с какой патриотической целью он шел в Кремль, так прижали его к стене, что он должен был покориться и остановиться, пока в ворота с гудящим под сводами звуком проезжали экипажи. Около Пети стояла баба с лакеем, два купца и отставной солдат. Постояв несколько времени в воротах, Петя, не дождавшись того, чтобы все экипажи проехали, прежде других хотел тронуться дальше и начал решительно работать локтями; но баба, стоявшая против него, на которую он первую направил свои локти, сердито крикнула на него:
