К самому себе

«К самому себе» (греч. Τὰ εἰς ἑαυτόν, варианты перевода — «Наедине с собой», «Рассуждения о самом себе», «Послания к самому себе») — сборник афористических мыслей римского императора Марка Аврелия в 12 «книгах» (небольших главах), написанный им на греческом языке (койне) в 170-е годы, главным образом на северо-восточных границах империи и в Сирмии. Ключевой памятник Поздней Стои.

Содержание

По всей видимости, император не предназначал личный моралистический дневник для публикации. Его занимают преимущественно проблемы долга и смерти. Раз за разом он напоминает себе о необходимости не поддаваться ненависти или гневу, несмотря на подлые поступки и промахи окружающих. Деонтологическая рефлексия Марка Аврелия основана на осознании личной ответственности за судьбы огромного общества, которое подтачивают изнутри разложение нравов, а извне — набеги варваров. В этих сложных условиях он пытается сохранять позу мудреца и удерживать душевное равновесие.

Некоторые склонны считать, что философские взгляды императора не отличаются оригинальностью, будто бы оригинальность здесь та соль, которую стоит выпаривать. В основных пунктах это переосмысление учения Эпиктета: пытаться переделать мир на свой лад бесполезно, судьбу должно принимать без ропота, каждый жребий хорош по-своему. Религиозное чувство Марка Аврелия сродни неоплатонизму и даже христианству (хотя последнее при нём подвергалось гонениям). В космосе он видит некое целесообразно упорядоченное целое, которым управляет всеобщий разум (промысел).

Однако, именно в силу того, что дневник императора не предназначался для публикации, а является глубоко личным текстом, любые его внешне-философские оценки с привлечением громоздких по звучанию, но бледных по значению терминов и определений, остаются лишь оценками самих оценивающих, по-разному реагирующих на процесс само-осознания и само-развития Марка Аврелия.

Судьба

Гейдельбергская рукопись с сочинением Марка Аврелия не сохранилась. Она была издана немецким эллинистом Ксиландром с параллельным переводом на латынь в 1559 году. Заодно была развенчана опубликованная за 30 лет до этого мистификация — «Золотая книга Марка Аврелия». Однако многие пассажи исходного текста были неправильно поняты и оттого представляют сложности для интерпретации.

Ксиландр указал на параллели между «Рассуждениями» и отдельными стихами Нового Завета, но не обратил внимание на их сходство с трудами других стоиков. По этой причине до публикаций Казобона начала XVII века главными источниками по стоицизму считались работы Эпиктета и Сенеки. В качестве стоического философа Марк Аврелий стал восприниматься только с конца XVII века. При этом упор продолжал делаться на близости его взглядов к христианству.

В викторианскую эпоху римский император продолжал считаться «неосознанным» христианином и «святейшим из язычников» (так его характеризует, в частности, Мэтью Арнольд). Впервые эту точку зрения подверг критике Дидро в статье «Энциклопедии» о стоицизме. Исследователь раннего христианства Эрнест Ренан назвал сочинение Аврелия «самой человечной из всех книг», а американский президент Билл Клинтон — своей самой любимой.

«Размышления» ещё до революции не раз издавались в русских переводах (в частности, Л. Д. Урусова и С. М. Роговина). В 1985 г. вышло академическое издание в серии «Литературные памятники». Сочинением Марка Аврелия вдохновлена картина Григория Мясоедова «Сам с собою, или Игра в шахматы» (1907).

Ссылки

• Тексты по теме Τα εις εαυτόν в Викитеке^?
• [www.lib.ru/POEEAST/avrelij.txt Размышления Марка Аврелия] в переводе А. К. Гаврилова
• [www.psylib.ukrweb.net/books/avrel01/txt01.htm Наедине с собой] в переводе А.В.Добровольского

Отрывок, характеризующий К самому себе

Он замялся, не зная, прилично ли назвать умирающего графом; назвать же отцом ему было совестно.
– Il a eu encore un coup, il y a une demi heure. Еще был удар. Courage, mon аmi… [Полчаса назад у него был еще удар. Не унывать, мой друг…]
Пьер был в таком состоянии неясности мысли, что при слове «удар» ему представился удар какого нибудь тела. Он, недоумевая, посмотрел на князя Василия и уже потом сообразил, что ударом называется болезнь. Князь Василий на ходу сказал несколько слов Лоррену и прошел в дверь на цыпочках. Он не умел ходить на цыпочках и неловко подпрыгивал всем телом. Вслед за ним прошла старшая княжна, потом прошли духовные лица и причетники, люди (прислуга) тоже прошли в дверь. За этою дверью послышалось передвиженье, и наконец, всё с тем же бледным, но твердым в исполнении долга лицом, выбежала Анна Михайловна и, дотронувшись до руки Пьера, сказала:
– La bonte divine est inepuisable. C'est la ceremonie de l'extreme onction qui va commencer. Venez. [Милосердие Божие неисчерпаемо. Соборование сейчас начнется. Пойдемте.]
Пьер прошел в дверь, ступая по мягкому ковру, и заметил, что и адъютант, и незнакомая дама, и еще кто то из прислуги – все прошли за ним, как будто теперь уж не надо было спрашивать разрешения входить в эту комнату.


Пьер хорошо знал эту большую, разделенную колоннами и аркой комнату, всю обитую персидскими коврами. Часть комнаты за колоннами, где с одной стороны стояла высокая красного дерева кровать, под шелковыми занавесами, а с другой – огромный киот с образами, была красно и ярко освещена, как бывают освещены церкви во время вечерней службы. Под освещенными ризами киота стояло длинное вольтеровское кресло, и на кресле, обложенном вверху снежно белыми, не смятыми, видимо, только – что перемененными подушками, укрытая до пояса ярко зеленым одеялом, лежала знакомая Пьеру величественная фигура его отца, графа Безухого, с тою же седою гривой волос, напоминавших льва, над широким лбом и с теми же характерно благородными крупными морщинами на красивом красно желтом лице. Он лежал прямо под образами; обе толстые, большие руки его были выпростаны из под одеяла и лежали на нем. В правую руку, лежавшую ладонью книзу, между большим и указательным пальцами вставлена была восковая свеча, которую, нагибаясь из за кресла, придерживал в ней старый слуга. Над креслом стояли духовные лица в своих величественных блестящих одеждах, с выпростанными на них длинными волосами, с зажженными свечами в руках, и медленно торжественно служили. Немного позади их стояли две младшие княжны, с платком в руках и у глаз, и впереди их старшая, Катишь, с злобным и решительным видом, ни на мгновение не спуская глаз с икон, как будто говорила всем, что не отвечает за себя, если оглянется. Анна Михайловна, с кроткою печалью и всепрощением на лице, и неизвестная дама стояли у двери. Князь Василий стоял с другой стороны двери, близко к креслу, за резным бархатным стулом, который он поворотил к себе спинкой, и, облокотив на нее левую руку со свечой, крестился правою, каждый раз поднимая глаза кверху, когда приставлял персты ко лбу. Лицо его выражало спокойную набожность и преданность воле Божией. «Ежели вы не понимаете этих чувств, то тем хуже для вас», казалось, говорило его лицо.
Сзади его стоял адъютант, доктора и мужская прислуга; как бы в церкви, мужчины и женщины разделились. Всё молчало, крестилось, только слышны были церковное чтение, сдержанное, густое басовое пение и в минуты молчания перестановка ног и вздохи. Анна Михайловна, с тем значительным видом, который показывал, что она знает, что делает, перешла через всю комнату к Пьеру и подала ему свечу. Он зажег ее и, развлеченный наблюдениями над окружающими, стал креститься тою же рукой, в которой была свеча.
Младшая, румяная и смешливая княжна Софи, с родинкою, смотрела на него. Она улыбнулась, спрятала свое лицо в платок и долго не открывала его; но, посмотрев на Пьера, опять засмеялась. Она, видимо, чувствовала себя не в силах глядеть на него без смеха, но не могла удержаться, чтобы не смотреть на него, и во избежание искушений тихо перешла за колонну. В середине службы голоса духовенства вдруг замолкли; духовные лица шопотом сказали что то друг другу; старый слуга, державший руку графа, поднялся и обратился к дамам. Анна Михайловна выступила вперед и, нагнувшись над больным, из за спины пальцем поманила к себе Лоррена. Француз доктор, – стоявший без зажженной свечи, прислонившись к колонне, в той почтительной позе иностранца, которая показывает, что, несмотря на различие веры, он понимает всю важность совершающегося обряда и даже одобряет его, – неслышными шагами человека во всей силе возраста подошел к больному, взял своими белыми тонкими пальцами его свободную руку с зеленого одеяла и, отвернувшись, стал щупать пульс и задумался. Больному дали чего то выпить, зашевелились около него, потом опять расступились по местам, и богослужение возобновилось. Во время этого перерыва Пьер заметил, что князь Василий вышел из за своей спинки стула и, с тем же видом, который показывал, что он знает, что делает, и что тем хуже для других, ежели они не понимают его, не подошел к больному, а, пройдя мимо его, присоединился к старшей княжне и с нею вместе направился в глубь спальни, к высокой кровати под шелковыми занавесами. От кровати и князь и княжна оба скрылись в заднюю дверь, но перед концом службы один за другим возвратились на свои места. Пьер обратил на это обстоятельство не более внимания, как и на все другие, раз навсегда решив в своем уме, что всё, что совершалось перед ним нынешний вечер, было так необходимо нужно.