Маневич, Михаил Владиславович

Михаил Владиславович Маневич<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Вице-губернатор Санкт-Петербурга
4 июня 1996 года — 18 августа 1997 года
Губернатор:	Яковлев Владимир Анатольевич
Председатель комитета по управлению городским имуществом Санкт-Петербурга
23 октября 1993 года — 18 августа 1997 года
Предшественник:	Сергей Георгиевич Беляев
Преемник:	Герман Оскарович Греф
Рождение:	18 февраля 1961(1961-02-18) Ленинград, РСФСР, СССР
Смерть:	18 августа 1997(1997-08-18) (36 лет) Санкт-Петербург, Россия
Место погребения:	Литераторские мостки, Волковское кладбище
Отец:	Владислав Моисеевич Маневич
Мать:	Мета Михайловна Маневич
Образование:	Ленинградский финансово-экономический институт им. Н. А. Вознесенского
Учёная степень:	кандидат экономических наук
Профессия:	экономист

Михаил Владиславович Маневич (18 февраля 1961 года, Ленинград — 18 августа 1997 года, Санкт-Петербург) — российский экономист и политический деятель.

С 1994 года председатель Комитета по управлению городским имуществом (КУГИ) Санкт-Петербурга (и. о. с 1993 года), с 1996 года одновременно вице-губернатор Санкт-Петербурга. Убит в 1997 году.

Биография

Отец — Владислав Моисеевич Маневич, профессор Санкт-Петербургского государственного университета экономики и финансов, заведующий лабораторией социально-экономических проблем образования и занятости Центра научных исследований, заслуженный работник высшей школы РФ. Мать — Мета Михайловна Маневич.

Окончил с отличием Ленинградский финансово-экономический институт им. Н. А. Вознесенского (1983). Кандидат экономических наук (тема диссертации: «Управление в социальных и экономических системах»).

В 1983—1990 годах Маневич занимался исследовательской работой в Ленинградском инженерно-экономическом институте.

В 1980-х годах входил в круг ленинградских экономистов-реформаторов, неформальным лидером которых был Анатолий Чубайс; в 1987 году был членом клуба «Синтез» при Ленинградском дворце молодежи, в который входили молодые ленинградские экономисты и обществоведы, среди которых: Дмитрий Васильев, Михаил Дмитриев, Андрей Илларионов, Борис Львин, Алексей Миллер, Андрей Ланьков, Андрей Прокофьев, Дмитрий Травин и другие.

В 1990 году баллотировался на выборах народных депутатов РСФСР и депутатов Ленсовета, был поддержан блоком «Демократические выборы-90»; проиграл в повторном голосовании (на выборах народных депутатов РСФСР — другому кандидату блока Никите Толстому).

• 1990—1991 — начальник отдела Комитета по экономической реформе Ленгорисполкома (председателем комитета был А. Б. Чубайс).
• 1992 — директор Института проблем приватизации Госкомимущества России. Окончил школу международного бизнеса МГИМО.

С 1992 года работал в Комитете по управлению городским имуществом (КУГИ) Санкт-Петербурга.

• 1992—1993 — заместитель председателя КУГИ.
• 1993 — первый заместителем председателя КУГИ.
• В ноябре 1993 года назначен исполняющим обязанности председателя КУГИ, в марте 1994 года — председателем КУГИ и членом правительства Санкт-Петербурга.
• После поражения Анатолия Собчака на губернаторских выборах 1996 года Маневич по совету Анатолия Чубайса остался в правительстве для продолжения реформ.

Помню, как пришел ко мне Миша Маневич и говорит: «Слушай, я хочу с тобой посоветоваться. Мне Яковлев предлагает остаться на посту вице-мэра». Я говорю: «Миша, конечно, оставайся». А он говорит: «Ну как же, мы же договорились, что все уйдем». Я ему: «Миш, ты что? Это же предвыборная борьба была, мы были вынуждены это сделать. Но теперь-то на кого все это оставлять, кто будет работать? Городу нужны профессионалы». Я уговорил его остаться.

— Владимир Путин

• В 1996 году одновременно назначен вице-губернатором Санкт-Петербурга.

Идеолог принятой в декабре 1994 года концепции управления недвижимостью Санкт-Петербурга, согласно которой государство не может быть эффективным собственником, а должно устанавливать единые для всех правила игры.

Занимался разработкой законодательства по приватизации и государственных программ приватизации, жилищно-коммунальной реформы на федеральном уровне.

Убийство

18 августа 1997 года в 8:50 утра служебный автомобиль «Вольво», в котором находились водитель, Маневич (на переднем сиденье) и его жена (на заднем сиденье), притормозил, выезжая с улицы Рубинштейна (где жил Маневич) на Невский проспект. После этого с чердака дома на противоположной стороне (Невский, 76) раздались выстрелы. Михаил Маневич был ранен пятью пулями в шею и грудь, по дороге в больницу он скончался; его жена получила лёгкое касательное ранение. Убийца скрылся, оставив автомат Калашникова югославского производства с оптическим прицелом.

Миша был потрясающий парень. Мне так жалко, что его убили, такая несправедливость! Кому он помешал?.. Просто поразительно. Очень мягкий, интеллигентный, гибкий в хорошем смысле слова. Он принципиальный был человек, под всех не подстраивался, но никогда не лез на рожон, всегда искал выход, приемлемые решения. Я до сих пор не понимаю, как такое могло случиться. Не понимаю.

— Владимир Путин

Расследование

В 2005 году в годовщину убийства Анатолий Чубайс заявил:

Восемь лет назад во время похорон я пообещал, что мы достанем каждого. Сегодня я могу с абсолютной определенностью сказать, что мы абсолютно точно знаем всех организаторов и всех заказчиков убийства. Они будут наказаны предельно жестоко, все до последнего. … Основной же мотив убийства — личная ненависть, замешенная на неудачной попытке шантажа. Миша не прогнулся.

29 ноября 2006 года Чубайс заявил: «Всё, что я обещал на могиле Маневича, я выполнил слово в слово: все организаторы убийства сидят пожизненно, ни один из них не выйдет». Наблюдатели связали это заявление с тем, что 21 ноября Верховный суд РФ оставил в силе пожизненные приговоры, вынесенные Юрию Шутову и четырём членам его банды.

Официально на тот момент убийство не было раскрыто, следствие по делу неоднократно продлевалось.

В ноябре 2009 года в убийстве Михаила Маневича сознался Алексей Гардоцкий, находящийся под следствием по делу банды Сергея Зарипова — бригадира ОПГ, подконтрольной Юрию Шутову. Гардоцкий подробно рассказал, как происходила подготовка к убийству и само убийство. По его словам, убийство готовилось несколько месяцев под руководством брата Сергея Зарипова — Андрея Зарипова. В день убийства он, стоя на улице Рубинштейна, по радиостанции подавал команды Гардоцкому, который находился на чердаке дома на Невском проспекте и стрелял в Михаила Маневича из автомата Калашникова. Ещё двое соучастников отслеживали выезд вице-губернатора из дома.

Память

Внешние изображения
	[litmostki.ru/manevich Памятник на могиле М. Маневича]

Михаил Маневич был похоронен на Литераторских мостках Волковского кладбища. 18 февраля 1999 года на его могиле установлен памятник — расколотый шар, прошитый пулями. Авторы проекта памятника — архитектор Вячеслав Бухаев и скульптор Михаил Шемякин.

На улице Рубинштейна (д. 2), недалеко от места гибели Маневича, 18 августа 2002 года была установлена мемориальная доска (скульптор Светлана Серебрякова) — вертикальная доска из малинового кварцита с барельефом Маневича и надписью: «В память выдающемуся экономисту, вице-губернатору Санкт-Петербурга», под барельефом — сломанная линия.

В 1998 году имя Маневича присвоено школе № 249, где он учился. 15 октября 2009 года здесь был открыт музей имени Михаила Маневича.

6 марта 2008 года безымянному скверу по Щербакову переулку присвоено имя Маневича. 18 февраля 2011 года, в день 50-летия со дня рождения Маневича, в сквере состоялась церемония установки закладного камня на месте будущего памятника. Памятник работы архитектора Алексея Шолохова и скульптора Яна Неймана открыт 5 марта 2013 года.

29 мая 2012 года в музее Политической Истории России прошла презентация книги Льва Усыскина «Время Михаила Маневича», заявленной как первая подробная биография М. В. Маневича; как отметил автор, книга адресована тем, «кому надо объяснять, что такое пионерская организация, картошка, распределение».

Адрес в Санкт-Петербурге

• Улица Рубинштейна, дом 15/17 («Толстовский дом») — дом, в котором жил М. В. Маневич.

Литература, ссылки

• Усыскин Л. Б. Время Михаила Маневича. — М: ОГИ, 2012. — 320 с. — ISBN 978-5-942-82659-8.
• Колотило М. Н. Толстовский дом. Созвездие имён / Под научн. ред. д. ист. н. В. Г. Смирнова-Волховского. — СПб.: Искусство России, 2011. — 392 с.: ил., 600 экз. —(Труды музея «Толстовский дом»: вып. 2). — ISBN 978-5-98361-155-9
• [web.archive.org/web/20090124173407/kugi.spb.ru/hystory17.htm М. В. Маневич] на сайте «КУГИ Санкт-Петербурга 10 лет»

Отрывок, характеризующий Маневич, Михаил Владиславович

– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.