Мейендорф, Александр Казимирович

Барон Александр Казимирович Мейендорф (Христофор Густав Александр; 25 марта 1798 — 12 января 1865) — действительный тайный советник, камергер, член совета Министерства финансов, писатель-экономист, геолог и путешественник из рода Мейендорфов.

Военная служба

Происходил из рода титулованных остзейских аристократов из Лифляндии, выдвинувшихся на военной службе в правление Петра III. Сын генерала от инфантерии Казимира Ивановича Мейендорфа (1749—1823) от брака его с Анной-Екатериной Фегезак (1771—1840). В семье было четыре сына: Казимир, Пётр, Егор и Александр. Получил блестящее образование. Начал службу 1 сентября 1812 года в Институте корпуса инженеров путей сообщения, а 23 декабря 1813 года произведен в прапорщики. 6 марта 1816 года перевелся в свиту императора по квартирмейстерской части, а 12 августа 1817 года в гвардейский Генеральный штаб. В 1820 году Мейендорф, по приказу начальника Главного штаба и управляющего квартирмейстерскою частью князя П. M. Волконского, подвергся военному суду за дерзость, сказанную генерал-майору A. X. Бенкендорфу, но по ходатайству последнего был прощен императором. После этого Мейендорф подал просьбу об увольнении его в отставку. По этому поводу князь Волконский писал князю И. В. Васильчикову в 1821 году из Лайбаха:

Я представил на благоусмотрение его величества просьбу штабс-капитана Гвардейского генерального штаба Мейендорфа 2-го об увольнении его в отставку. Его величество находит, что очень неделикатно с его стороны просить об увольнении после милости, оказанной ему вследствие военного суда, которому он подвергся; напротив, он должен бы был ревностью к службе доказать, что он не недостоин милостей, оказанных ему государем. Я буду ждать ответа вашего; я желал бы, чтобы вы его вразумили на этот счет; жаль было бы потерять в нем те способности, которые он высказывает; со временем может быть полезен отечеству, тогда как, оставив службу, он потеряет навсегда своё достоинство... Так как войска идут в поход, не время теперь выходить в отставку, и потому советую ему снова приняться за службу. Со временем я посмотрю, что можно будет сделать для перевода его в армию, как он того желает.

Наконец, 2 февраля 1824 года Мейендорф был уволен от службы «за болезнью» (у него болела рука), получив при отставке чин полковника.

Гражданская служба

В 1829 году вновь поступил на службу в Министерство финансов в подчинение к сенатору Я. А. Дружинину, директору Департамента мануфактур и внутренней торговли. В звании камергера, с переименованием в коллежские советники, с 19 декабря 1829 года по 21 апреля 1830 года Мейендорф ездил в командировку в Московскую и Владимирскую губернии для обозрения фабрик. 9 августа 1829 года он был определен агентом Министерства финансов во Францию по части мануфактурной промышленности и торговли, и выполнял эти обязанности вплоть до 1842 года.

В 1839 году был произведен в действительные статские советники. В 1840—1841 годах по поручению Министерства финансов занимался изучением промышленности и торговли в центральной России. Командировка его совпала с геологическим путешествием по России знаменитого английского геолога Родерика Мурчисона в компании с французским палеонтологом Ф.-Э. Вернёлем. По просьбе Мейендорфа, обладавшего серьёзными познаниями в геологии, они присоединились к нему, но ненадолго: ученые цели не согласовались с практическими целями Мейендорфа, и они должны были разъединиться. К заслугам Мейендорфа можно отнести и то, что он заметил публикации молодого российского студента, обучавшегося в Берлинском университете, графа Кейзерлинга, привлёк его к участию в экспедиции на Север и способствовал дальнейшему продвижению учёного, ставшего в скором времени основоположником российской фундаментальной геологии.

В конце 1841 года Мейендорф был назначен членом Coвета министра финансов, 8 мая 1842 года председателем в Москве двух отделений Советов: Мануфактурного и Коммерческого. 23 апреля 1843 года назначен попечителем Первой и Второй рисовальной школы в Москве. Ему «пришлось управлять школами, не имея ни необходимых денег, ни подходящих людей, притом в эпоху, когда общие условия мало благоприятствовали правильному развитию художественно-промышленного образования. Понятно, что на его долю выпало не столько управлять, сколько быть управляемым теми течениями, которые его окружали». Справиться же с этими течениями Мейендорф не мог, потому что не отличался практичностью. В 1849 году он оставил своё попечительство и уехал на Кавказ, получив командировку по мануфактурным делам.

Принимал деятельное участие в основании Кавказского Общества сельского хозяйства. По проекту Мейендорфа, была устроена в залах Тифлисской гимназии первая выставка естественных и мануфактурных произведений края, открытая в марте 1850 года. По его же инициативе был приглашен обществом сортировщик табака и учреждена в Хони, Кутаисской губернии, табачная ярмарка; приглашен сортировщик шерсти и классификатор стада. Мейендорф заботился об улучшении разных отраслей хозяйства в крае, особенно о распространении культуры торговых и мануфактурных растений. — Иногда со страстью прожектёра. Так, он убедил кавказского наместника М. С. Воронцова предпринять очищение русла Куры для устройства пароходного сообщения от селения Мингегаур до Каспийского моря, и ещё только приступили к работам, уже заказал семена индиго в Елизаветполь — для разведения там и доставки товара в Тифлис по новому водному каналу.

В 1853 году получил чин тайного советника. В 1855, когда кавказским наместником стал Н. Н. Муравьёв-Карсский, вернулся в столицу.

Кавалер орденов Св. Анны II-й степени с короной, Св. Владимира III-й степени, Св. Станислава II-й степени со звездой. Член Главного управления училищ; первый вице-президент «Общества для поощрения лесного хозяйства»; член «Политико-экономического комитета при отделении статистики „Русского географического общества“»; почётный член «Общества любителей коммерческих знаний при Московской практической коммерческой академии».

В январе 1865 года, в Петербурге, в возрасте 66 лет, барон Мейендорф скончался.

Литературная деятельность

Мейендорф занимался литературой по различным специальным вопросам, находившемся в связи с его служебного деятельностью. Свои статьи он печатал в Московском Телеграфе (статья «О промышленности в России», 1833, No 10, с. 181—196), в Земледельческом Журнале и в Журнале Овцеводства. Из отдельно изданных трудов его известны: [books.google.ru/books?id=I-NbAAAAcAAJ&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false «Опыт прикладной геологии преимущественно северного бассейна Европейской России»] (1849) и — «Елисаветполь (Ганжа) и его окрестности. Отрывок из промышленного путешествия по Кавказу». Был составителем (вместе с П. Зиновьевым) «Промышленной карты России» (1842).

Примечательно, что в «Советской исторической энциклопедии» (т. 9, M., 1966, стлб. 292) Александра Казимировича ошибочно назвали автором «Путешествия из Оренбурга в Бухару», в то время как автором был старший брат Александра — Егор Казимирович. Ошибка распространилась в некоторых научных изданиях.

Личная жизнь

Барон Александр Мейендорф был тем самым офицером Генерального штаба, который в октябре 1820 года составил, по должности, донесение Его Императорскому Величеству, пребывавшему на конгрессе заграницей, о возмущении в Семёновском полку; доставил это донесение императору адъютант командира гвардейцев П. Я. Чаадаев. Доставил с задержкой. В результате Меттерних узнал о происшествии на 36 часов раньше, и Государь был очень недоволен. Отставка Чаадаева, бывшего любимца семёновского полка, наряду с расправой над самим полком и его офицерами, вызвала сильные пересуды в столице, — многие фамилии из са́мого высшего общества были так или иначе задеты. В такой ситуации гвардии штабс-капитан барон Мейендорф счёл за лучшее также попросить отставку. И хотя он получил её лишь в 1824 году, первым делом Александр Мейендорф договаривается с Чаадаевым о совместном проживании в Париже, — на квартире, снятой бароном. Дружба с Чаадаевым длилась до конца его дней: во время обыска в 1837 году у Чаадаева нашли письмо Мейендорфа, в котором он похвально отзывался о «Философических письмах». — У барона были некоторые неприятности по службе, за которые Чаадаев сильно переживал и извинялся.

Какое-то время барон Александр Мейендорф был вероятной партией А. А. Олениной, руки́ которой добивался и Пушкин, упоминается в её дневниках; в «приютинском альбоме» Олениной сохранился сочинённый бароном стишок: «И я в Приютине бывал,//И красных дней там наслаждался,//Анюту свет ещё не знал,//А я уж ею любовался…»

Жена (с 29 сентября 1825) — баронесса Елизавета Васильевна д’Оггер (1802—1873), одна из двух дочерей нидерландского посла в Петербурге, барона Вильгельма д’Оггера; по матери — внучатая племянница княгини Дашковой. Вместе с мужем входила в число петербургских знакомых Пушкина, их имена часто упоминаются в письмах П. А. Вяземского к А. И. Тургеневу. По некоторым сведениям, у супругов была единственная дочь, умершая во младенчестве. По отзыву современника, барон Мейендорф был человек «любезный и словоохотливый», жена его женщина «очаровательно веселая и оживляла любой салон», она «жила постоянно в Париже и, не удаляясь от высшего тамошнего общества, более принадлежала к кружку литераторов и артистов, и с успехом предавалась живописи». Графиня А. Д. Блудова в своих воспоминаниях за 1831 год дала такую характеристику Мейендорфу и его жене:

Они были довольно молоды, довольно привлекательной наружности; он, со всегда поднятой головой, comme s'il humait l'аіr (как если бы он втягивал воздух), с особенной походкой как-то немножко раскачиваясь, с добродушною улыбкою, с готовностью всякому протянуть руку помощи, если не дружбы. Любознательный, деятельный и веселый, он всюду собирал новости и щедро расточал их потом, не справляясь о их истине, так что никто, кажется, больше его не рассказывал небывальщины, хотя он не лгал и не выдумывал. Он был добрый и приветливый до бесконечности... Баронесса Мейендорф была гораздо умнее мужа и одарена замечательным талантом живописи. Она была скорее дурна, нежели хороша; но черные, оживленные, смеющиеся глаза, роскошные волосы, уменье одеваться к лицу составляли все вместе наружность более привлекательную, нежели иной холодной и чопорной красавицы. Она имела большой успех в модном свете. Хотя отец её был голландец, однако, она была совершенно русская и по душе, и по воспитанию.

Должность агента Министерства финансов позволила Мейендорфу часто бывать заграницей, попутно проводя множество полезных или приятных встреч в различных европейских салонах и городах. Так, в 1829 году барон нанёс визит писателям Вальтеру Скотту и Альфреду де Виньи, в Веймаре неоднократно встречался с Гёте.

Болтливость Мейендорфа, на которую указывала графиня Блудова, а также и граф П. А. Валуев, дала повод С. А. Соболевскому написать на него несколько эпиграмм, отличающихся резкостью выражений. А. И. Герцен в своем дневнике называл Мейендорфа «милым типом важной глупости».

Литература

• Мейендорф, Александр Казимирович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Мейендорф, Александр Казимирович

– Должно быть, мне прежде тебя умереть. Знай, тут мои записки, их государю передать после моей смерти. Теперь здесь – вот ломбардный билет и письмо: это премия тому, кто напишет историю суворовских войн. Переслать в академию. Здесь мои ремарки, после меня читай для себя, найдешь пользу.
Андрей не сказал отцу, что, верно, он проживет еще долго. Он понимал, что этого говорить не нужно.
– Всё исполню, батюшка, – сказал он.
– Ну, теперь прощай! – Он дал поцеловать сыну свою руку и обнял его. – Помни одно, князь Андрей: коли тебя убьют, мне старику больно будет… – Он неожиданно замолчал и вдруг крикливым голосом продолжал: – а коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Болконского, мне будет… стыдно! – взвизгнул он.
– Этого вы могли бы не говорить мне, батюшка, – улыбаясь, сказал сын.
Старик замолчал.
– Еще я хотел просить вас, – продолжал князь Андрей, – ежели меня убьют и ежели у меня будет сын, не отпускайте его от себя, как я вам вчера говорил, чтоб он вырос у вас… пожалуйста.
– Жене не отдавать? – сказал старик и засмеялся.
Они молча стояли друг против друга. Быстрые глаза старика прямо были устремлены в глаза сына. Что то дрогнуло в нижней части лица старого князя.
– Простились… ступай! – вдруг сказал он. – Ступай! – закричал он сердитым и громким голосом, отворяя дверь кабинета.
– Что такое, что? – спрашивали княгиня и княжна, увидев князя Андрея и на минуту высунувшуюся фигуру кричавшего сердитым голосом старика в белом халате, без парика и в стариковских очках.
Князь Андрей вздохнул и ничего не ответил.
– Ну, – сказал он, обратившись к жене.
И это «ну» звучало холодною насмешкой, как будто он говорил: «теперь проделывайте вы ваши штуки».
– Andre, deja! [Андрей, уже!] – сказала маленькая княгиня, бледнея и со страхом глядя на мужа.
Он обнял ее. Она вскрикнула и без чувств упала на его плечо.
Он осторожно отвел плечо, на котором она лежала, заглянул в ее лицо и бережно посадил ее на кресло.
– Adieu, Marieie, [Прощай, Маша,] – сказал он тихо сестре, поцеловался с нею рука в руку и скорыми шагами вышел из комнаты.
Княгиня лежала в кресле, m lle Бурьен терла ей виски. Княжна Марья, поддерживая невестку, с заплаканными прекрасными глазами, всё еще смотрела в дверь, в которую вышел князь Андрей, и крестила его. Из кабинета слышны были, как выстрелы, часто повторяемые сердитые звуки стариковского сморкания. Только что князь Андрей вышел, дверь кабинета быстро отворилась и выглянула строгая фигура старика в белом халате.
– Уехал? Ну и хорошо! – сказал он, сердито посмотрев на бесчувственную маленькую княгиню, укоризненно покачал головою и захлопнул дверь.



В октябре 1805 года русские войска занимали села и города эрцгерцогства Австрийского, и еще новые полки приходили из России и, отягощая постоем жителей, располагались у крепости Браунау. В Браунау была главная квартира главнокомандующего Кутузова.
11 го октября 1805 года один из только что пришедших к Браунау пехотных полков, ожидая смотра главнокомандующего, стоял в полумиле от города. Несмотря на нерусскую местность и обстановку (фруктовые сады, каменные ограды, черепичные крыши, горы, видневшиеся вдали), на нерусский народ, c любопытством смотревший на солдат, полк имел точно такой же вид, какой имел всякий русский полк, готовившийся к смотру где нибудь в середине России.
С вечера, на последнем переходе, был получен приказ, что главнокомандующий будет смотреть полк на походе. Хотя слова приказа и показались неясны полковому командиру, и возник вопрос, как разуметь слова приказа: в походной форме или нет? в совете батальонных командиров было решено представить полк в парадной форме на том основании, что всегда лучше перекланяться, чем не докланяться. И солдаты, после тридцативерстного перехода, не смыкали глаз, всю ночь чинились, чистились; адъютанты и ротные рассчитывали, отчисляли; и к утру полк, вместо растянутой беспорядочной толпы, какою он был накануне на последнем переходе, представлял стройную массу 2 000 людей, из которых каждый знал свое место, свое дело и из которых на каждом каждая пуговка и ремешок были на своем месте и блестели чистотой. Не только наружное было исправно, но ежели бы угодно было главнокомандующему заглянуть под мундиры, то на каждом он увидел бы одинаково чистую рубаху и в каждом ранце нашел бы узаконенное число вещей, «шильце и мыльце», как говорят солдаты. Было только одно обстоятельство, насчет которого никто не мог быть спокоен. Это была обувь. Больше чем у половины людей сапоги были разбиты. Но недостаток этот происходил не от вины полкового командира, так как, несмотря на неоднократные требования, ему не был отпущен товар от австрийского ведомства, а полк прошел тысячу верст.
Полковой командир был пожилой, сангвинический, с седеющими бровями и бакенбардами генерал, плотный и широкий больше от груди к спине, чем от одного плеча к другому. На нем был новый, с иголочки, со слежавшимися складками мундир и густые золотые эполеты, которые как будто не книзу, а кверху поднимали его тучные плечи. Полковой командир имел вид человека, счастливо совершающего одно из самых торжественных дел жизни. Он похаживал перед фронтом и, похаживая, подрагивал на каждом шагу, слегка изгибаясь спиною. Видно, было, что полковой командир любуется своим полком, счастлив им, что все его силы душевные заняты только полком; но, несмотря на то, его подрагивающая походка как будто говорила, что, кроме военных интересов, в душе его немалое место занимают и интересы общественного быта и женский пол.
– Ну, батюшка Михайло Митрич, – обратился он к одному батальонному командиру (батальонный командир улыбаясь подался вперед; видно было, что они были счастливы), – досталось на орехи нынче ночью. Однако, кажется, ничего, полк не из дурных… А?
Батальонный командир понял веселую иронию и засмеялся.
– И на Царицыном лугу с поля бы не прогнали.
– Что? – сказал командир.
В это время по дороге из города, по которой расставлены были махальные, показались два верховые. Это были адъютант и казак, ехавший сзади.
Адъютант был прислан из главного штаба подтвердить полковому командиру то, что было сказано неясно во вчерашнем приказе, а именно то, что главнокомандующий желал видеть полк совершенно в том положении, в котором oн шел – в шинелях, в чехлах и без всяких приготовлений.
К Кутузову накануне прибыл член гофкригсрата из Вены, с предложениями и требованиями итти как можно скорее на соединение с армией эрцгерцога Фердинанда и Мака, и Кутузов, не считая выгодным это соединение, в числе прочих доказательств в пользу своего мнения намеревался показать австрийскому генералу то печальное положение, в котором приходили войска из России. С этою целью он и хотел выехать навстречу полку, так что, чем хуже было бы положение полка, тем приятнее было бы это главнокомандующему. Хотя адъютант и не знал этих подробностей, однако он передал полковому командиру непременное требование главнокомандующего, чтобы люди были в шинелях и чехлах, и что в противном случае главнокомандующий будет недоволен. Выслушав эти слова, полковой командир опустил голову, молча вздернул плечами и сангвиническим жестом развел руки.
– Наделали дела! – проговорил он. – Вот я вам говорил же, Михайло Митрич, что на походе, так в шинелях, – обратился он с упреком к батальонному командиру. – Ах, мой Бог! – прибавил он и решительно выступил вперед. – Господа ротные командиры! – крикнул он голосом, привычным к команде. – Фельдфебелей!… Скоро ли пожалуют? – обратился он к приехавшему адъютанту с выражением почтительной учтивости, видимо относившейся к лицу, про которое он говорил.
– Через час, я думаю.
– Успеем переодеть?
– Не знаю, генерал…
Полковой командир, сам подойдя к рядам, распорядился переодеванием опять в шинели. Ротные командиры разбежались по ротам, фельдфебели засуетились (шинели были не совсем исправны) и в то же мгновение заколыхались, растянулись и говором загудели прежде правильные, молчаливые четвероугольники. Со всех сторон отбегали и подбегали солдаты, подкидывали сзади плечом, через голову перетаскивали ранцы, снимали шинели и, высоко поднимая руки, натягивали их в рукава.
Через полчаса всё опять пришло в прежний порядок, только четвероугольники сделались серыми из черных. Полковой командир, опять подрагивающею походкой, вышел вперед полка и издалека оглядел его.
– Это что еще? Это что! – прокричал он, останавливаясь. – Командира 3 й роты!..
– Командир 3 й роты к генералу! командира к генералу, 3 й роты к командиру!… – послышались голоса по рядам, и адъютант побежал отыскивать замешкавшегося офицера.
Когда звуки усердных голосов, перевирая, крича уже «генерала в 3 ю роту», дошли по назначению, требуемый офицер показался из за роты и, хотя человек уже пожилой и не имевший привычки бегать, неловко цепляясь носками, рысью направился к генералу. Лицо капитана выражало беспокойство школьника, которому велят сказать невыученный им урок. На красном (очевидно от невоздержания) носу выступали пятна, и рот не находил положения. Полковой командир с ног до головы осматривал капитана, в то время как он запыхавшись подходил, по мере приближения сдерживая шаг.
– Вы скоро людей в сарафаны нарядите! Это что? – крикнул полковой командир, выдвигая нижнюю челюсть и указывая в рядах 3 й роты на солдата в шинели цвета фабричного сукна, отличавшегося от других шинелей. – Сами где находились? Ожидается главнокомандующий, а вы отходите от своего места? А?… Я вас научу, как на смотр людей в казакины одевать!… А?…
Ротный командир, не спуская глаз с начальника, всё больше и больше прижимал свои два пальца к козырьку, как будто в одном этом прижимании он видел теперь свое спасенье.
– Ну, что ж вы молчите? Кто у вас там в венгерца наряжен? – строго шутил полковой командир.
– Ваше превосходительство…
– Ну что «ваше превосходительство»? Ваше превосходительство! Ваше превосходительство! А что ваше превосходительство – никому неизвестно.
– Ваше превосходительство, это Долохов, разжалованный… – сказал тихо капитан.
– Что он в фельдмаршалы, что ли, разжалован или в солдаты? А солдат, так должен быть одет, как все, по форме.
– Ваше превосходительство, вы сами разрешили ему походом.
– Разрешил? Разрешил? Вот вы всегда так, молодые люди, – сказал полковой командир, остывая несколько. – Разрешил? Вам что нибудь скажешь, а вы и… – Полковой командир помолчал. – Вам что нибудь скажешь, а вы и… – Что? – сказал он, снова раздражаясь. – Извольте одеть людей прилично…
И полковой командир, оглядываясь на адъютанта, своею вздрагивающею походкой направился к полку. Видно было, что его раздражение ему самому понравилось, и что он, пройдясь по полку, хотел найти еще предлог своему гневу. Оборвав одного офицера за невычищенный знак, другого за неправильность ряда, он подошел к 3 й роте.
– Кааак стоишь? Где нога? Нога где? – закричал полковой командир с выражением страдания в голосе, еще человек за пять не доходя до Долохова, одетого в синеватую шинель.
Долохов медленно выпрямил согнутую ногу и прямо, своим светлым и наглым взглядом, посмотрел в лицо генерала.
– Зачем синяя шинель? Долой… Фельдфебель! Переодеть его… дря… – Он не успел договорить.
– Генерал, я обязан исполнять приказания, но не обязан переносить… – поспешно сказал Долохов.
– Во фронте не разговаривать!… Не разговаривать, не разговаривать!…
– Не обязан переносить оскорбления, – громко, звучно договорил Долохов.
Глаза генерала и солдата встретились. Генерал замолчал, сердито оттягивая книзу тугой шарф.
– Извольте переодеться, прошу вас, – сказал он, отходя.


– Едет! – закричал в это время махальный.
Полковой командир, покраснел, подбежал к лошади, дрожащими руками взялся за стремя, перекинул тело, оправился, вынул шпагу и с счастливым, решительным лицом, набок раскрыв рот, приготовился крикнуть. Полк встрепенулся, как оправляющаяся птица, и замер.
– Смир р р р на! – закричал полковой командир потрясающим душу голосом, радостным для себя, строгим в отношении к полку и приветливым в отношении к подъезжающему начальнику.
По широкой, обсаженной деревьями, большой, бесшоссейной дороге, слегка погромыхивая рессорами, шибкою рысью ехала высокая голубая венская коляска цугом. За коляской скакали свита и конвой кроатов. Подле Кутузова сидел австрийский генерал в странном, среди черных русских, белом мундире. Коляска остановилась у полка. Кутузов и австрийский генерал о чем то тихо говорили, и Кутузов слегка улыбнулся, в то время как, тяжело ступая, он опускал ногу с подножки, точно как будто и не было этих 2 000 людей, которые не дыша смотрели на него и на полкового командира.
Раздался крик команды, опять полк звеня дрогнул, сделав на караул. В мертвой тишине послышался слабый голос главнокомандующего. Полк рявкнул: «Здравья желаем, ваше го го го го ство!» И опять всё замерло. Сначала Кутузов стоял на одном месте, пока полк двигался; потом Кутузов рядом с белым генералом, пешком, сопутствуемый свитою, стал ходить по рядам.
По тому, как полковой командир салютовал главнокомандующему, впиваясь в него глазами, вытягиваясь и подбираясь, как наклоненный вперед ходил за генералами по рядам, едва удерживая подрагивающее движение, как подскакивал при каждом слове и движении главнокомандующего, – видно было, что он исполнял свои обязанности подчиненного еще с большим наслаждением, чем обязанности начальника. Полк, благодаря строгости и старательности полкового командира, был в прекрасном состоянии сравнительно с другими, приходившими в то же время к Браунау. Отсталых и больных было только 217 человек. И всё было исправно, кроме обуви.
Кутузов прошел по рядам, изредка останавливаясь и говоря по нескольку ласковых слов офицерам, которых он знал по турецкой войне, а иногда и солдатам. Поглядывая на обувь, он несколько раз грустно покачивал головой и указывал на нее австрийскому генералу с таким выражением, что как бы не упрекал в этом никого, но не мог не видеть, как это плохо. Полковой командир каждый раз при этом забегал вперед, боясь упустить слово главнокомандующего касательно полка. Сзади Кутузова, в таком расстоянии, что всякое слабо произнесенное слово могло быть услышано, шло человек 20 свиты. Господа свиты разговаривали между собой и иногда смеялись. Ближе всех за главнокомандующим шел красивый адъютант. Это был князь Болконский. Рядом с ним шел его товарищ Несвицкий, высокий штаб офицер, чрезвычайно толстый, с добрым, и улыбающимся красивым лицом и влажными глазами; Несвицкий едва удерживался от смеха, возбуждаемого черноватым гусарским офицером, шедшим подле него. Гусарский офицер, не улыбаясь, не изменяя выражения остановившихся глаз, с серьезным лицом смотрел на спину полкового командира и передразнивал каждое его движение. Каждый раз, как полковой командир вздрагивал и нагибался вперед, точно так же, точь в точь так же, вздрагивал и нагибался вперед гусарский офицер. Несвицкий смеялся и толкал других, чтобы они смотрели на забавника.
Кутузов шел медленно и вяло мимо тысячей глаз, которые выкатывались из своих орбит, следя за начальником. Поровнявшись с 3 й ротой, он вдруг остановился. Свита, не предвидя этой остановки, невольно надвинулась на него.
– А, Тимохин! – сказал главнокомандующий, узнавая капитана с красным носом, пострадавшего за синюю шинель.
Казалось, нельзя было вытягиваться больше того, как вытягивался Тимохин, в то время как полковой командир делал ему замечание. Но в эту минуту обращения к нему главнокомандующего капитан вытянулся так, что, казалось, посмотри на него главнокомандующий еще несколько времени, капитан не выдержал бы; и потому Кутузов, видимо поняв его положение и желая, напротив, всякого добра капитану, поспешно отвернулся. По пухлому, изуродованному раной лицу Кутузова пробежала чуть заметная улыбка.