Обыкновенный тритон
Обыкновенный тритон | ||||||||||||||
---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
Самец обыкновенного тритона в обычном и брачном наряде | ||||||||||||||
Научная классификация | ||||||||||||||
|
||||||||||||||
Латинское название | ||||||||||||||
Lissotriton vulgaris (Linnaeus, 1758) |
||||||||||||||
Синонимы | ||||||||||||||
</div></td> </tr> | ||||||||||||||
Ареал | ||||||||||||||
</td> </tr> </table> </div>
Обыкновенный тритон[2][3] (лат. Lissotriton vulgaris) — наиболее распространённый вид тритонов из рода малых тритонов (Lissotriton) отряда хвостатых земноводных. Вид впервые был описан в 1758 году шведским натуралистом Карлом Линнеем.[4] СодержаниеРаспространениеВид широко распространён на большей части Европы (за исключением всего Пиренейского полуострова, юга Апеннинского полуострова, южной части Франции и северной части Скандинавского полуострова). На востоке ареал захватывает часть Азии до Алтайских гор.[5] ОписаниеОбыкновенный тритон — один из самых мелких видов тритонов, длина тела от 7 до 11 см включая хвост, который составляет половину от общей длины тела. Мужские особи обычно крупнее женских[6], в основном отличия в размерах проявляются в период брачного сезона. Также в этот период у самцов обыкновенного тритона появляется спинной гребень. В остальное время мужские и женские особи мало отличимы друг от друга. Кожа гладкая или слабозернистая. Окраска тела коричнево-бурая или оливковая, брюшко жёлтое или светло-оранжевое с тёмными пятнышками, самцы имеют более тёмную окраску. Характерная особенность обыкновенного тритона — более тёмная, чем остальные пятна, продольная полоска, проходящая через глаза с обеих сторон головы. Обыкновенных тритонов часто путают с нитеносным тритоном (Lissotriton helveticus), однозначно определить вид можно по наличию тёмных пятен на горле — у нитеносного тритона они отсутствуют.[7][8] Гребень обыкновенного тритона не имеет впадины у основания хвоста, в отличие от гребенчатого тритона. Продолжительность жизни в естественной среде до 6 лет и около 20 лет в неволе.[6] Жизненный циклРанней весной в период с марта по апрель тритоны направляются к водоёмам. Обыкновенный тритон отличается высокой устойчивостью к воздействию низких температур. Иногда представителей этого вида можно найти в водоёмах ещё частично покрытых льдом. [9] Почти сразу после пробуждения тритоны приступают к размножению. Внешний вид тритонов в брачный период изменяется — окраска женских особей становится ярче, у мужских особей на спине от затылка до конца хвоста развивается прозрачный волнистый или реже зазубренный гребень, богатый капиллярными сосудами и служащий дополнительным органом дыхания. Такую же функцию выполняют перепонки на лапах. По нижней части гребня проходит голубая полоса. Самец привлекает внимание самки своеобразным ритуалом — производит хвостом характерные волнообразные движения. Заинтересовав самку, он выбрасывает сперматофор, который она подхватывает клоакой. Оплодотворение происходит внутри тела самки. Спустя несколько дней самки начинают самостоятельно откладывать икру, в день около 10 икринок, всего за период размножения несколько сотен икринок (по различным данным от 60 до 700). Размер икринок от 2 до 3 мм, форма овальная. Каждая икринка отдельно прикрепляется к листьям подводных растений. Примерно через две-три недели (в зависимости от температуры воды) появляются личинки размером всего полсантиметра. Личинки питаются комарами и мелкими ракообразными. В отличие от взрослой формы тритона, дыхание у личинки происходит с помощью наружных жабр. Обычно личинки проходят стадию метаморфоза к концу лета, но известны случаи, когда личинки оставались в водоёмах до следующей весны, а также случаи неотенического развития личинок.[10] В течение лета молодые тритоны могут несколько раз линять. Активны в ночное время, днём прячутся. Половая зрелость у обыкновенного тритона наступает в возрасте 3 лет. Зиму тритоны проводят в спячке прячась в опавшей листве, норах, подвалах. Образ жизниОбитает преимущественно в воде, главным образом в период размножения — в неглубоких водоёмах со стоячей или слабопроточной водой (прудах, лужах, канавах). Встречается в парках, долинах рек. Вид тяготеет к зарослям кустарников в припойменных террасах невдалеке от лиственных и смешанных лесов. Иногда тритоны встречаются вблизи сельскохозяйственных угодий, в садах и даже в огородах. На суше взрослые особи день проводят в лесной подстилке, под корой лежащих деревьев, камнями и поленницами дров и т. д. Днем их можно увидеть лишь в дождливую погоду или в период миграции к местам размножения. В водной фазе жизни обыкновенный тритон питается мелкими ракообразными, личинками насекомых, водными моллюсками. На суше основными компонентами питания становятся жуки, гусеницы бабочек, многоножки, панцирные клещи, пауки и дождевые черви. Личинки потребляют дафний, личинок комаров и других планктонных беспозвоночных животных. Естественными врагами для обыкновенного тритона являются хищные водные насекомые, их личинки, рыбы, лягушки и некоторые виды птиц. Охрана вида
Одной из основных причин уменьшения популяции обыкновенных тритонов является разрушение и засорение водоёмов — естественного местообитания для этого вида. Так, к примеру, в Швейцарии в 1950-х годах было осушено около 70 % нерестовых водоёмов, вследствие чего к 1972 году численность обыкновенного тритона на территории Швейцарии сократилась в 4 раза.[11] Обыкновенный тритон внесён в Красную книгу России[12] (см. также список земноводных, занесённых в Красную книгу России), и Красную книгу Украины, находится под защитой Бернской конвенции по охране европейских видов дикой фауны и их мест обитания, заключённой в 1979 году.[13] ПодвидыВ настоящее время общепризнанными считаются 7 подвидов обыкновенного тритона :
Источники
Напишите отзыв о статье "Обыкновенный тритон"Ссылки
|
Отрывок, характеризующий Обыкновенный тритон
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.
Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.
Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.