Пасифая

Не следует путать с Пасифеей.

Пасифая

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Пасифа́я (др.-греч. Πασιφάη — «вся светящаяся») — в древнегреческой мифологии дочь Гелиоса, супруга критского царя Миноса, известная охватившей её страстью к быку, мать Минотавра, Ариадны, Федры, Андрогея.

Дочь солнечного бога Гелиоса и океаниды Персеиды, сестра Кирки (Цирцеи) и Ээта, Перса и Алоея, а также, по отцу — Фаэтусы и Лампетии, Фаэтона, Гелиад.

Пасифая воспитывалась как принцесса в Колхиде, была выдана замуж за Миноса и стала критской царицей. Мать Ариадны, Федры, Андрогея, Катрея и Главка, Акакаллида, Девкалиона, прочих, см..

Миф приписывает ей любовную связь с жертвенным белым быком: царь Минос, утверждая свою власть на Крите, похвалялся вниманием богов к своим молитвам и обратился к богу Посейдону, чтобы тот послал ему быка для совершения жертвоприношения. Бог внял его просьбе, и из моря на берег явился белоснежный бык. Пораженный его великолепием, Минос отправил его в собственные стада, а вместо него заложил другого. Рассерженный Посейдон внушил супруге Миноса Пасифае противоестественное влечение к красавцу быку, и она влюбилась в него. Рассказала о своей страсти искусному мастеру и изобретателю Дедалу, и тот сделал пустотелую деревянную корову, обтянул её шкурой и выкатил на луг, где пасся бык. Внутрь коровы забралась Пасифая и удовлетворила свою страсть с быком Посейдона (или же это был сам Посейдон в образе быка). Спустя время у неё от него родился Минотавр, чудовище с человеческим телом и головой быка. По другой версии, любовь к быку ей придала Афродита в месть за то, что отец Пасифаи Гелиос открыл мужу Афродиты Гефесту измену той с Аресом. Существуют и другие варианты мифа, см.. Позднее бык одичал и стал опустошать Крит, пока по словам Диодора Геракл не поймал его и не отвез в Грецию, где его убил Тесей, см. Критский бык (Марафонский бык). По совету оракула Минос, чтобы скрыть позор Пасифаи, обратился к Дедалу, и тот построил ему подземный лабиринт, где укрыли Минотавра.

В. Н. Ярхо отмечает, что в этом мифе нашли отражение древнейшие тотемистические верования, восходящие к анимализму, так, на Ближнем Востоке и в южном Средиземноморье в роли тотема-покровителя часто выступал бык.

Частые супружеские измены Миноса однажды настолько рассердили Пасифаю, что она заколдовала своего мужа: стоило ему возлечь с женщиной, как извергнутое им семя превращалось в скопище ядовитых змей и скорпионов, которые убивали его партнершу. От этой напасти Миноса излечила Прокрида. Ей удалось уцелеть потому, что она выпила отвар из волшебных трав, приготовленный по рецепту Цирцеи, а Миноса она излечила, заставив его испустить скверну в мочевой пузырь козы, а затем сойтись с Пасифаей.

Героиня трагедии Еврипида «Критяне», её монолог найден на папирусе, комедии Алкея «Пасифая».

Образ в искусстве

По некоторому замечанию, для гуманистических философов Ренессанса Пасифая олицетворяла преднамеренное насмехание над естественным и божественным законом и отвергание разума в угоду животной страсти.

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

• Джулио Романо, ок. 1530 г.
• Гюстав Моро. Пасифая, 19 в.
• Драма Анри де Монтерлана «Пасифая» (1936).
• Полотно Джексона Поллока «Пасифая» (1943).
• Роман Хавьера Аспейтьи «Плач Минотавра» (2002).
• Пьеса Фабриса Хаджаджа «Пасифая, или Как становятся матерью Минотавра» (2009).

См. также

• Минос
• Критский бык

Ссылки

• Мифы народов мира. М., 1991-92. В 2 т. [globalfolio.net/hermitaje.com/hermitaje-library/tokarev-mifi/index0787.php Т.2. С.291] / В. Н. Ярхо
• [www.sno.pro1.ru/lib/losev2/17.htm Минотавр и Лабиринт] // Лосев А. Ф. Мифология греков и римлян. М., 1996.

Отрывок, характеризующий Пасифая

Николай Ростов между тем стоял на своем месте, ожидая зверя. По приближению и отдалению гона, по звукам голосов известных ему собак, по приближению, отдалению и возвышению голосов доезжачих, он чувствовал то, что совершалось в острове. Он знал, что в острове были прибылые (молодые) и матерые (старые) волки; он знал, что гончие разбились на две стаи, что где нибудь травили, и что что нибудь случилось неблагополучное. Он всякую секунду на свою сторону ждал зверя. Он делал тысячи различных предположений о том, как и с какой стороны побежит зверь и как он будет травить его. Надежда сменялась отчаянием. Несколько раз он обращался к Богу с мольбою о том, чтобы волк вышел на него; он молился с тем страстным и совестливым чувством, с которым молятся люди в минуты сильного волнения, зависящего от ничтожной причины. «Ну, что Тебе стоит, говорил он Богу, – сделать это для меня! Знаю, что Ты велик, и что грех Тебя просить об этом; но ради Бога сделай, чтобы на меня вылез матерый, и чтобы Карай, на глазах „дядюшки“, который вон оттуда смотрит, влепился ему мертвой хваткой в горло». Тысячу раз в эти полчаса упорным, напряженным и беспокойным взглядом окидывал Ростов опушку лесов с двумя редкими дубами над осиновым подседом, и овраг с измытым краем, и шапку дядюшки, чуть видневшегося из за куста направо.
«Нет, не будет этого счастья, думал Ростов, а что бы стоило! Не будет! Мне всегда, и в картах, и на войне, во всем несчастье». Аустерлиц и Долохов ярко, но быстро сменяясь, мелькали в его воображении. «Только один раз бы в жизни затравить матерого волка, больше я не желаю!» думал он, напрягая слух и зрение, оглядываясь налево и опять направо и прислушиваясь к малейшим оттенкам звуков гона. Он взглянул опять направо и увидал, что по пустынному полю навстречу к нему бежало что то. «Нет, это не может быть!» подумал Ростов, тяжело вздыхая, как вздыхает человек при совершении того, что было долго ожидаемо им. Совершилось величайшее счастье – и так просто, без шума, без блеска, без ознаменования. Ростов не верил своим глазам и сомнение это продолжалось более секунды. Волк бежал вперед и перепрыгнул тяжело рытвину, которая была на его дороге. Это был старый зверь, с седою спиной и с наеденным красноватым брюхом. Он бежал не торопливо, очевидно убежденный, что никто не видит его. Ростов не дыша оглянулся на собак. Они лежали, стояли, не видя волка и ничего не понимая. Старый Карай, завернув голову и оскалив желтые зубы, сердито отыскивая блоху, щелкал ими на задних ляжках.
– Улюлюлю! – шопотом, оттопыривая губы, проговорил Ростов. Собаки, дрогнув железками, вскочили, насторожив уши. Карай почесал свою ляжку и встал, насторожив уши и слегка мотнул хвостом, на котором висели войлоки шерсти.
– Пускать – не пускать? – говорил сам себе Николай в то время как волк подвигался к нему, отделяясь от леса. Вдруг вся физиономия волка изменилась; он вздрогнул, увидав еще вероятно никогда не виданные им человеческие глаза, устремленные на него, и слегка поворотив к охотнику голову, остановился – назад или вперед? Э! всё равно, вперед!… видно, – как будто сказал он сам себе, и пустился вперед, уже не оглядываясь, мягким, редким, вольным, но решительным скоком.
– Улюлю!… – не своим голосом закричал Николай, и сама собою стремглав понеслась его добрая лошадь под гору, перескакивая через водомоины в поперечь волку; и еще быстрее, обогнав ее, понеслись собаки. Николай не слыхал своего крика, не чувствовал того, что он скачет, не видал ни собак, ни места, по которому он скачет; он видел только волка, который, усилив свой бег, скакал, не переменяя направления, по лощине. Первая показалась вблизи зверя чернопегая, широкозадая Милка и стала приближаться к зверю. Ближе, ближе… вот она приспела к нему. Но волк чуть покосился на нее, и вместо того, чтобы наддать, как она это всегда делала, Милка вдруг, подняв хвост, стала упираться на передние ноги.
– Улюлюлюлю! – кричал Николай.
Красный Любим выскочил из за Милки, стремительно бросился на волка и схватил его за гачи (ляжки задних ног), но в ту ж секунду испуганно перескочил на другую сторону. Волк присел, щелкнул зубами и опять поднялся и поскакал вперед, провожаемый на аршин расстояния всеми собаками, не приближавшимися к нему.
– Уйдет! Нет, это невозможно! – думал Николай, продолжая кричать охрипнувшим голосом.
– Карай! Улюлю!… – кричал он, отыскивая глазами старого кобеля, единственную свою надежду. Карай из всех своих старых сил, вытянувшись сколько мог, глядя на волка, тяжело скакал в сторону от зверя, наперерез ему. Но по быстроте скока волка и медленности скока собаки было видно, что расчет Карая был ошибочен. Николай уже не далеко впереди себя видел тот лес, до которого добежав, волк уйдет наверное. Впереди показались собаки и охотник, скакавший почти на встречу. Еще была надежда. Незнакомый Николаю, муругий молодой, длинный кобель чужой своры стремительно подлетел спереди к волку и почти опрокинул его. Волк быстро, как нельзя было ожидать от него, приподнялся и бросился к муругому кобелю, щелкнул зубами – и окровавленный, с распоротым боком кобель, пронзительно завизжав, ткнулся головой в землю.
– Караюшка! Отец!.. – плакал Николай…
Старый кобель, с своими мотавшимися на ляжках клоками, благодаря происшедшей остановке, перерезывая дорогу волку, был уже в пяти шагах от него. Как будто почувствовав опасность, волк покосился на Карая, еще дальше спрятав полено (хвост) между ног и наддал скоку. Но тут – Николай видел только, что что то сделалось с Караем – он мгновенно очутился на волке и с ним вместе повалился кубарем в водомоину, которая была перед ними.
Та минута, когда Николай увидал в водомоине копошащихся с волком собак, из под которых виднелась седая шерсть волка, его вытянувшаяся задняя нога, и с прижатыми ушами испуганная и задыхающаяся голова (Карай держал его за горло), минута, когда увидал это Николай, была счастливейшею минутою его жизни. Он взялся уже за луку седла, чтобы слезть и колоть волка, как вдруг из этой массы собак высунулась вверх голова зверя, потом передние ноги стали на край водомоины. Волк ляскнул зубами (Карай уже не держал его за горло), выпрыгнул задними ногами из водомоины и, поджав хвост, опять отделившись от собак, двинулся вперед. Карай с ощетинившейся шерстью, вероятно ушибленный или раненый, с трудом вылезал из водомоины.