Взрыв в Порт-Чикаго
Порт-Чикаго (англ. Port Chicago) — упразднённый в 1968 году портовый город в штате Калифорния, США, на берегу эстуария реки Сакраменто. 17 июля 1944 года при погрузке боеприпасов на транспортное судно в порту произошёл взрыв, убивший 320 моряков ВМС США, за которым последовал бунт чернокожих матросов 9 августа 1944. Существует малоубедительная «теория заговора», согласно которой взрыв в Порт-Чикаго был первым ядерным взрывом в истории. На месте упразднённого города в настоящее время располагается охранная зона складов боеприпасов ВМС США («Concord Naval Weapons Station») и национальный мемориал памяти погибших, на противоположном берегу залива — стоянка законсервированных судов ВМС США (Suisun Bay Reserve Fleet).
Содержание
Предыстория
Город Порт-Чикаго возник и развивался как портовый посёлок при тыловой базе Тихоокеанского флота США на территориях, некогда заселённых индейскими племенами Мивок. Поселения индейцев, найденные испанскими колонизаторами XVIII века, сформировались не позднее 1300 г. Первые детальные описания залива, реки Сакраменто и местного населения были записаны лишь в 1776 г. капитаном Хосе де Ортегой (современные исследователи оценивают численность племени в 1770-е годы до 9 000 человек). В последующие полвека культура береговых мивоков исчезла, их поселения вымерли.
В 1942 г., после событий в Пёрл-Харборе, в Порт-Чикаго была построена новая перевалочная база для снабжения боеприпасами всего Тихоокеанского ТВД (современная база Concord). Весь рядовой состав базы комплектовался чернокожими солдатами-призывниками при белых офицерах[1]. В 1944 году был закончен новый погрузочный пирс с тремя железнодорожными путями, позволявший одновременно загружать два судна.
Взрыв 17 июля 1944
Вечером 17 июля 1944 был поставлен на погрузку транспорт типа «Виктори» Quinault Victory. Транспорт типа «Либерти» E.A. Bryan уже закончил грузить свои 4606 тонн боеприпасов[1]. Ещё 429 тонн находились в железнодорожных вагонах на пирсе. В 22:18 на пирсе произошёл первый взрыв. Спустя шесть секунд второй взрыв уничтожил E.A. Bryan, пирс, и бо́льшую часть посёлка и портового хозяйства. Непосредственно в порту были мгновенно убиты 320 человек, из них 202 — чернокожие, и ранены 390[1]; ранения осколками были и в самом городе. Полностью погибли экипажи обоих судов. Всего было найдены фрагменты 81 тела, только 30 из них были опознано.
Грибообразное облако поднялось на высоту более 3 км; пилот самолёта, летевшего на высоте 3 км, доложил о «белой вспышке» и пролетевших рядом обломках «размером с дом»[1]. Мощность взрыва в Порт-Чикаго, 2 кт[2], соответствует мощностям двух других «портовых» взрывов — взрыв в Галифаксе (3 кт, 1917) и Взрыв в Техас-Сити (2 кт, 1947). Официальное военное следствие так и не смогло дать заключение о его непосредственной причине — на месте взрыва не осталось ни надёжных свидетельств, ни живых свидетелей.
Бунт 9 августа 1944
В течение трёх недель выжившие чернокожие матросы разбирали завалы и хоронили останки погибших. В начале августа они получили приказ возобновить погрузку боеприпасов. 9 августа 258 из 320 матросов отказались выйти на погрузочные работы и пошли под трибунал.
208 матросов понесли дисциплинарные наказания; 50 оставшихся были осуждены на сроки от 8 до 15 лет каторжных работ. Защищавший их чернокожий адвокат Тергуд Маршалл (будущий верховный судья США) не сумел оспорить приговоры в 1944, но в январе 1946 года добился помилования всех осуждённых. В 1999 году бывший матрос Фредди Микс, единственный доживший до этого времени из числа 50 осуждённых, добился официальной реабилитации по делу о бунте 9 августа.
«Атомная» версия взрыва
В 1982 году журналист Питер Фогель высказал версию о том, что взрыв в Порт-Чикаго был первым атомным взрывом. В 1978—1980 автор был техническим редактором энергетического агентства штата Нью-Мексико и был лично знаком с участниками Манхэттенского проекта[3]. По утверждению Вогеля, в 1980 году к нему попала датированная 1944 годом рукопись, «популярно» излагавшая динамику процессов ядерного взрыва. При описании «атомного гриба» неизвестный автор рукописи использовал выражение «по образцу взрыва в Порт-Чикаго», что и натолкнуло Вогеля на его гипотезу. Вторым косвенным толчком было использование библейского псевдонима «три всадника» (Апокалипсиса) в переписке Лесли Гровса и Оппенгеймера в июле 1944, и очевидные частые перемещения трёх неизвестных (Джеймс Чедвик, Эрнест Лоренс, Харольд Ури) в две недели, предшествовавшие взрыву. Подозрительным казался и тот факт, что отчёты о расследовании взрыва 17 июля 1944, рассекреченные в 1959, были вновь засекречены в 1982 году.
Версия Фогеля противоречит объективным данным о запасах оружейного плутония в США — в июле 1944 его не хватало для производства одного заряда, и никак не подтверждается измерениями остатков радионуклидов в окрестностях взрыва.
Напишите отзыв о статье "Взрыв в Порт-Чикаго"
Примечания
| ||||||
Отрывок, характеризующий Взрыв в Порт-Чикаго
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
