Префация

Префа́ция (лат. Præfatio — введение, предисловие) — первая часть анафоры христианской литургии. Местоположение префации в анафоре строго фиксировано в начале анафоры, но перед ней традиционно следует диалог Sursum Corda, который иногда рассматривается как начальная часть префации. В большинстве литургических обрядов (исключение — коптский) за префацией следует гимн Sanctus.

Особенности

Тексты префаций в разных обрядах сильно различаются. Несмотря на это, смысл всех префаций один — благодарность Богу за его благодеяния и славословия Ему. Префация, как правило, обращена к Богу-Отцу. В конце префации, как правило, следует упоминание об ангельских воинствах, славословящих Бога, что позволяет плавно перейти от префации к гимну Sanctus, первой строкой которого служит песнь серафимов из Книги Исаии.

Согласно исследованию бенедиктинского литургиста Ф. Ж. Моро сходная структура комбинации «Префация+Санктус» в подавляющем большинстве литургических обрядов христианства объясняется тем, что источником для неё послужили схожие элементы в еврейском синагогальном богослужении.

Размер префации также сильно различен для различных обрядов. Так например литургия, чин которой записан в Апостольских постановлениях (соответствует антиохийскому богослужению третьей четверти IV века), содержит префацию, которая в 23 раза больше префации эфиопского извода и в 5 раз превышает префацию литургии Василия Великого. Её благодарение охватывает всю историю творения и все благодеяния Бога, известные из Ветхого Завета.

Главными отличиями западных префаций от восточных являются изменяемость и способ провозглашения. На Западе тексты префаций вариативны и зависят от текущего дня литургического года (то есть относятся к проприю), в то время как тексты префаций восточных обрядов строго фиксированы для данной литургии. Западные префации всегда провозглашаются священником вслух, во многих восточных текст префации (или большая его часть) читается священником тайно.

Западные литургии

Для западных обрядов характерна большая вариативность префаций. В римском обряде каждому литургическому периоду традиционно соответствовала одна или несколько префаций, причём их общее число в разные моменты истории сильно колебалось. В сакраментарии Папы Геласия (конец V века) содержалось 54 префации, в начале VII века их число выросло до 267. В позднем средневековье были предприняты меры к сокращению и упорядочиванию префаций, в римском миссале 1570 года их осталось только 10, но в местном употреблении их было значительно больше. Литургическая реформа второй половины XX века восстановила ряд древних префаций, в миссале 2002 года их общее число составляет 86.

Префации амвросианского, мосарабского и галликанского обрядов отличаются ещё большей изменчивостью и имеют различные префации почти для каждого дня литургического года. В галликанском обряде эта часть анафоры назвалась «immolatio» («жертвоприношение») или «contestatio» («свидетельство»), в мосарабском — «illatio» (возношение).

Несмотря на то, что в западных обрядах, как и в восточных, в конце I тысячелетия возобладала тенденция перехода к тайному чтению некоторых частей анафоры, префация на Западе всегда провозглашалась вслух.

Все префации римского обряда строго делятся на три части:

• Протокол (благодарение Богу-Отцу)
• Эмболизм (конкретный аспект события литургического дня)
• Эсхатокол (славословие ангельского воинства)

Вариативность протокола и эсхатокола минимальна, уникальность каждой префации римского обряда обеспечивает эмболизм.

Префациям посвящён отдельный раздел римского миссала, в котором они сгруппированы по периодам литургического года (префации Адвента, префации рождественского времени и т. д.)

Префация латинской мессы рождественского времени:

Воистину достойно и праведно, должно и спасительно нам всегда и везде благодарить Тебя, Господи, Отче Святой, всемогущий, вечный Боже. Ибо тайною воплощённого Слова новый свет Твоей славы воссиял перед духовным нашим взором, чтобы, в зримом образе постигая Бога, мы возрастали для почитания незримого. Поэтому с ангелами и архангелами, с престолами и господствами и со всеми небесными воинствами мы песнь славы Твоей воспеваем, непрестанно взывая:

Восточные литургии

В византийском обряде используются литургия Иоанна Златоуста и литургия Василия Великого. Одним из главных отличий между этими литургиями как раз и является различный текст префаций. Префация литургии Василия Великого почти в два раза длиннее, по-церковнославянски её начало звучит, как «Сый Владыко, Господи Боже Отче Вседержителю покланяемый!», в то время как префация литургии Иоанна Златоуста начинается «Достойно и праведно Тя пети». Обе префации читаются священником тайно, за исключением заключительного возгласа «Победную песнь поюще, вопиюще, взывающе и глаголюще», после которого следует Sanctus.

Префация Литургии Иоанна Златоуста:

Достойно и праведно Тя пети, Тя благословити, Тя хвалити, Тя благодарити, Тебе покланятися на всяком месте владычествия Твоего, Ты бо еси Бог неизреченен, недоведомь, невидимь, непостижимь, присно Сый, такожде Сый Ты, и Единородный Твой Сын, и Дух Твой Святый. Ты от небытия в бытие нас привел еси, и отпадшыя возставил еси паки, и не отступил еси, вся творя, дондеже нас на Небо возвел еси и Царство Твое даровал еси будущее. О сих всех благодарим Тя, и Единороднаго Твоего Сына, и Духа Твоего Святаго, о всех, ихже вемы и ихже не вемы, явленных и неявленных благодеяниих, бывших на нас. Благодарим Тя и о службе сей, юже от рук наших прияти изволил еси, аще и предстоят Тебе тысящы архангелов и тмы ангелов, Херувими и Серафими, шестокрилатии, многоочитии, возвышающийся, пернатии, побе́дную песнь пою́ще, вопию́ще, взыва́юще и глаго́люще:

Префация Литургии Василия Великого:

Сый Влады́ко, Го́споди Бо́же О́тче Вседержи́телю покланя́емый! Досто́йно я́ко вои́стинну, и пра́ведно, и ле́по великоле́пию Святы́ни Твоея́, Тебе́ хвали́ти, Тебе́ пе́ти, Тебе́благослови́ти, Тебе́ кла́нятися, Тебе́ благодари́ти, Тебе́ сла́вити еди́наго вои́стинну Су́щаго Бо́га, и Тебе́ приноси́ти се́рдцем сокруше́нным и ду́хом смире́ния слове́сную сию́ слу́жбу на́шу, я́ко Ты еси́ дарова́вый нам Позна́ние Твоея́ И́стины. И кто дово́лен возглаго́лати силы Твоя́, слы́шаны сотвори́ти вся хвалы́ Твоя́, или́ пове́дати вся чудеса́ Твоя́ во вся́ко вре́мя. Влады́ко всех, Го́споди небесе́ и земли́, и всея́ тва́ри, ви́димыя же и неви́димыя, седя́й на престо́ле Сла́вы и призира́яй бе́здны, безнача́льне, неви́диме, непостижи́ме, неопи́санне, неизме́нне, О́тче Го́спода на́шего Иису́са Христа́, вели́каго Бо́га и Спаси́теля, Упова́ния на́шего, И́же есть О́браз Твоея́ Бла́гости: Печа́ть равнообра́зная, в Себе́ показу́я Тя, Отца́, Сло́во живо́е, Бог и́стинный, преве́чная Прему́дрость, Живо́т, Освяще́ние, Си́ла, Свет и́стинный, И́мже Дух Святы́й яви́ся; Дух и́стины, сыноположе́ния Дарова́ние, Обруче́ние бу́дущаго Насле́дия, Нача́ток ве́чных благ, животворя́щая Си́ла, Исто́чник Освяще́ния, от Него́же вся тва́рь слове́сная же и у́мная укрепля́ема Тебе́ слу́жит и Тебе́ присносу́щное возсыла́ет славосло́вие, я́ко вся́ческая рабо́тна Тебе́. Тебе́ бо хва́лят а́нгели, арха́нгели, престо́ли, госпо́дьствия, нача́ла, вла́сти, си́лы и многоочи́тии херуви́ми. Тебе́ предстоя́т о́крест серафи́ми, шесть кри́л еди́ному, и шесть кри́л еди́ному; и двема́ у́бо покрыва́ют ли́ца своя, двема́ же но́ги, и двема́ лета́юще, взыва́ют еди́н ко друго́му, непреста́нными усты́, немо́лчными славослове́ньми, Возгласно священник: побе́дную песнь пою́ще, вопию́ще, взыва́юще и глаго́люще:

Префация Литургии апостола Иакова западно-сирийского обряда:

Поистине достойно и справедливо, прилично и должно Тебя хвалить, Тебе воспевать, Тебя благословлять, Тебе поклоняться, Тебя славословить, Тебя благодарить. Тебя, Творца всей твари, видимой и невидимой, Которого хвалят небо и весь сонм звезд, земля и море, и все, что в них, небесный Иерусалим, церковь первенцев, написанных на небесах, души мучеников и апостолов, ангелов и архангелов, Престолы, Господства, Начала, Власти, Силы, многоочитые Херувимы и шестокрылатые Серафимы…. победную песнь громким голосом поя, возглашая, славословя, взывая и говоря:

Характерной особенностью коптской префации служит отсутствие в её конце упоминания об ангельских воинствах. За префацией в александрийской литургической традиции следует интерцессия, и данное упоминание, позволяющее логично перейти к Санктусу, находится в заключительной части интерцессии.

Источники

• Префация //Католическая энциклопедия. Изд. францисканцев. М.:2007
• [www.newadvent.org/cathen/12384a.htm Preface //Catholic Encyclopedia  (англ.)]
• [www.krotov.info/history/04/alymov/alym_00.html В. Алымов. Лекции по исторической литургике]

Отрывок, характеризующий Префация

И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.


Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.