Программная музыка

Программная музыка — академическая музыка, не включающая в себя словесный текст, то есть чисто инструментальная, однако сопровождаемая словесным указанием на своё содержание.

Определение

Программность как явление непосредственно связана со спецификой музыки: наиболее абстрактное из искусств, музыка обладает важными преимуществами в передаче эмоциональных состояний и настроений, но не может своими собственными средствами точно обозначить, что именно порождает эти настроения, — понятийная, предметная конкретность ей неподвластна. Функция программы в музыке, пишет О. Соколов, восполняющее-конкретизирующая: «В лучших произведениях этого рода программа и музыка эстетически идеально дополняют друг друга: первая указывает на объект, вторая же выражает авторское отношение к нему, которое лучше всего и поддается именно музыкальному выражению».

История

Как считают музыковеды, программная музыка существовала уже в Древней Греции: согласно одному из дошедших до нас сообщений, в 586 году до н.э. на Пифийских играх в Дельфах авлетист по имени Сакао исполнял пьесу Тимосфена, изображавшую битву Аполлона с драконом

В Новое время программная музыка спорадически встречалась в творчестве композиторов XVI—XVIII веков. В инструментальной музыке эпохи барокко программность встречается в сочинениях Карло Фарина, автора знаменитого ныне «Причудливого каприччио» (Дрезден, 1627). Особенное пристрастие к программам питал Г. фон Бибер, которому принадлежат известная соната «Битва» (итал. Sonata la Battaglia, 1673), 16 мистерий-сонат, последовательно изображающих жизненный путь Девы Марии. Программным сочинением является и «Каприччио на отъезд любимого брата» И. С. Баха

Композиторы классического периода реже обращались к программным сочинениям, хотя известен ряд классических симфоний, программа которых выражена в названии: например, симфонии № 6 («Утро»), № 7 («Полдень»), № 8 («Вечер») и № 45 («Прощальная») у Й. Гайдна, «Пасторальная» симфония у Л. ван Бетховена. Начало программной симфонии фактически положил по стилю более близкий к ранней венской школе Карл Диттерсдорф — своими 12 симфониями по «Метаморфозам» Овидия.

Настоящий расцвет программная музыка переживала в эпоху романтизма, как в камерных жанрах, так и в симфонической музыке, прежде всего в творчестве Гектора Берлиоза и Ференца Листа, разрабатывавшего особый программный жанр симфонической поэмы.

Виды программ

Минимальной программой является название сочинения, указывающее на какое-либо явление действительности либо на произведение литературы или визуального искусства, с которым данное музыкальное произведение ассоциативно связывается. Возможны, однако, и более развёрнутые программы: напимер, Антонио Вивальди каждому из четырёх концертов для скрипки с оркестром «Времена года» предпослал посвящённый этому же времени года сонет.

Музыковеды различают несколько типов программ: обобщенный (внесюжетный) — таковы, например, «Пасторальная» Л. Бетховена, «Итальянская» и «Шотландская» симфонии Ф. Мендельсона, «Рейнская» Р. Шумана или «Сады под дождем» К. Дебюсси; обобщенно-сюжетный тип — например, «Ромео и Джульетта» П. Чайковского; повествовательно-картинный, как например «Садко» Н. Римского-Корсакова; и, наконец, последовательно-сюжетный, отличающийся большей сюжетной конкретизацией, — таковы «Фантастическая симфония» и «Ромео и Джульетта» Г. Берлиоза, симфония «Манфред» П. Чайковского, «Дон Кихот» Р. Штрауса.

Литература

• Соколов О. В. Морфологическая система музыки и её художественные жанры.. — Нижний Новгород, 1994.
• Петров В.О. О программности эпиграфов в инструментальных партитурах // Проблемы художественного творчества: Сборник статей. — Саратов: СГК им. Л.В. Собинова, 2013. — С. 121-133.

Ссылки

• [www.encyclopedia.com/topic/program_music.aspx Program music]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Программная музыка

От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.