Список картин Василия Дмитриевича Поленова
Поделись знанием:
К:Википедия:Страницы на КПМ (тип: не указан)
13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.
– Однако мочи нет, – сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. – И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. – Ильин вышел, и Здржинский уехал.
Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.
– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.
В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.
В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.
 |
Эту страницу предлагается переименовать в Список картин Василия Поленова. Пояснение причин и обсуждение — на странице Википедия:К переименованию/17 мая 2016.
Возможно, её текущее название не соответствует нормам современного русского языка и/или правилам именования статей Википедии. Не снимайте пометку о выставлении на переименование до окончания обсуждения. Переименовать в предложенное название, снять этот шаблон |
Ниже перечислены картины русского живописца Василия Дмитриевича Поленова.
| Картина | Название | Год создания | Техника | Размеры (см) | Галерея |
|---|---|---|---|---|---|
 |
Деревня Окулова гора | 1860-е | ? | ? | Поленово |
 |
Уголок средневекового города со стеной | 1869 | Бумага на картоне, акварель | 13 × 10 | Абрамцево (музей-заповедник) |
 |
Гугенот | 1870 | Картон на холсте, масло | 95 × 66 | Государственный Русский музей |
 |
Лопухи | 1870-е | Холст, масло | 22 × 32,5 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Воскрешение дочери Иаира | 1871 | Холст, масло | 173 × 280 | Государственный Русский музей |
 |
Зима в Риме | 1872 | ? | ? | Костромской государственный историко-архитектурный и художественный музей-заповедник |
 |
Переправа через реку Оять. С мельницы | 1872 | ? | ? | Поленово |
 |
Берёзки и папоротники | 1873 | ? | ? | Абрамцево (музей-заповедник) |
 |
Аббатство в Редоне | 1873-1876 | Холст на картоне, масло | 23 × 34 | Государственный Русский музей |
 |
Ливень | 1874 | Холст, масло | 37,5 × 55 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Право господина | 1874 | Холст, масло | 120 × 174 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Белая лошадка. Нормандия | 1874 | Холст, масло | 24,7 × 30 | Поленово |
 |
Нормандский берег | 1874 | Холст, масло | 14,5 × 28,5 | Поленово |
 |
В парке. Местечко Вёль в Нормандии | 1874 | Холст, масло | 61 × 46 | Государственный Русский музей |
 |
Пруд в Вёле | 1874 | Холст, масло | 30,8 × 24,7 | Ульяновский областной художественный музей |
 |
Мельница у истока реки Вёль | 1874 | ? | ? | Поленово |
 |
Отлив. Вёль | 1874 | ? | ? | Поленово |
 |
Рыбацкая лодка. Этрета. Нормандия | 1874 | Холст на картоне, масло | 39 × 64,5 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Портрет В. Д. Хрущёвой, сестры художника | 1874 | Холст, масло | 48,2 × 39,5 | Поленово |
 |
Блудный сын | 1874 | Холст на картоне, масло | 23,5 × 39,3 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Пир блудного сына | 1874 | ? | ? | Абрамцево (музей-заповедник) |
 |
Черногорка | 1874 | ? | ? | Музей личных коллекций |
 |
Итальянский пейзаж | 1874 | Холст, масло | ? | ? |
 |
Барка | 1874-1887 | ? | ? | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Одалиска | 1875 | Холст, масло | ? | Национальный художественный музей Республики Беларусь |
 |
Городской пейзаж | 1875 | ? | ? | Частное собрание |
 |
Арест гугенотки Жакобин де Монтебель, графини д'Этремон | 1875 | Холст, масло | 135 × 88,5 | Государственный Русский музей |
 |
Стрекоза («Лето красное пропела…») | 1875-1876 | Холст, масло | 137,5 × 88,5 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Сказитель былин Никита Богданов | 1876 | Холст, масло | 69,5 × 43,5 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Конь Мишка | 1876 | ? | ? | Рязанский государственный областной художественный музей |
 |
Поисками | 1876 | Холст, масло | 127 × 91 | Частное собрание |
 |
Благовещенский собор. Придел собора Пресвятой Богородицы во главе | 1877 | Дерево, масло | 34,2 × 23,8 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Успенский собор. Южные врата | 1877 | Холст, масло | 40,7 × 28 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Теремной дворец | 1877 | Дерево, масло | 34,3 × 23,7 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Теремной дворец. Выход из покоев на Золотое крыльцо | 1877 | Дерево, масло | 23,7 × 34,3 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Парк в Ольшанке | 1877 | Дерево, масло | 10,2 × 17,7 | Поленово |
 |
Пруд в парке. Ольшанка | 1877 | Дерево, масло | 24 × 33,6 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Столовая в землянке. Брестовец | 1877 | Холст, масло | 45,5 × 64 | Луганский областной художественный музей |
 |
Дорога у деревни | 1877 | ? | ? | Воронежский областной художественный музей |
 |
Московский дворик | 1877 | Холст на картоне, масло | 49,8 × 38,5 | Государственный Русский музей |
 |
Московский дворик | 1878 | Холст, масло | 64,5 × 80,1 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Бабушкин сад | 1878 | Холст, масло | 54,7 × 65 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Портрет художника Ильи Репина | 1879 | Холст, масло | 74 × 60 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Заросший пруд | 1879 | Холст, масло | 77 × 121,8 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Атриум | 1879 | ? | ? | Абрамцево (музей-заповедник) |
 |
Зима. Имоченцы | 1880 | Холст, масло | 62,5 × 107,5 | Киевский национальный музей русского искусства |
 |
Березовая аллея в Абрамцево | 1880 | Холст, масло | 60 × 31 | Абрамцево (музей-заповедник) |
 |
На лодке. Абрамцево | 1880 | Холст, масло | 58 × 106,5 | Киевский национальный музей русского искусства |
 |
Букет цветов | 1880 | Холст на картоне, масло | 18 × 10,5 | Абрамцево (музей-заповедник) |
 |
Старая мельница | 1880 | Холст, масло | 88 × 135 | Серпуховский историко-художественный музей |
 |
Лодка | 1880 | Холст, масло | ? | Частное собрание |
 |
Горелый лес | 1881 | Холст, масло | 89,7 × 170 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Нил близ Карнака | 1881 | Холст, масло | 7,9 × 21 | Поленово |
 |
Нил у Фиванского хребта | 1881 | Холст, масло | 16,2 × 41,6 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Река Воря | 1881 | Холст, масло | 43,4 × 31 | Абрамцево (музей-заповедник) |
 |
Дворик | 1881 | ? | ? | Харьковский художественный музей |
 |
Парфенон. Храм Афины-Парфенос | 1881-1882 | Холст, масло | 29,8 × 43,3 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Тивериадское (Генисаретское) озеро | 1881-1882 | Холст, масло | 31 × 63 | Государственный музей изобразительных искусств Республики Татарстан |
 |
Эрехтейон. Портик кариатид | 1882 | Холст, масло | 40 × 27,4 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Олива в Гефсиманском саду | 1882 | Холст, масло | 30,1 × 23,7 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Церковь св. Елены. Придел храма Гроба Господня | 1882 | Холст, масло | 38,6 × 27,2 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Портрет Н. В. Якунчиковой | 1882 | Бумага на картоне, акварель | 14,1 × 11,3 | Абрамцево (музей-заповедник) |
 |
С. И. Мамонов и П. А. Спиро у рояля | 1882 | Холст, масло | 50,5 × 40,5 | Абрамцево (музей-заповедник) |
 |
Бейрут | 1882 | Холст, масло | 40 × 52 | Киевский национальный музей русского искусства |
 |
За старым Каиром | 1882 | Холст, масло | 24,5 × 40 | Киевский национальный музей русского искусства |
 |
Источник Девы Марии в Назарете | 1882 | Холст, масло | 22,7 × 32 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Константинополь. Эски-сарайский сад | 1882 | Холст, масло | 30 × 43 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Мечеть Омара. Харам-эш-Шериф | 1882 | Холст, масло | 31 × 48,8 | Поленово |
 |
Храм Изиды на острове Филе | 1882 | Холст, масло | 32,8 × 42,1 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Баальбек. Развалины храма Юпитера и храма Солнца | 1882 | ? | 26,5 × 44,5 | Астраханская картинная галерея имени П. М. Догадина |
 |
Баальбек | 1882 | ? | ? | Башкирский государственный художественный музей имени М. В. Нестерова |
 |
Мертвое море | 1882 | ? | ? | Краснодарский краевой художественный музей имени Ф. А. Коваленко |
 |
Мол в Порт-Саиде | 1882 | ? | ? | Государственная Третьяковская галерея |
 |
У подножия горы Хермон | 1882 | Холст, масло | 11,1 × 19 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Харам Эш-Шериф | 1882 | Холст, масло | 37 × 54,4 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Вид на Иерусалим с западной стороны. Яффские ворота и цитадель | 1882 | ? | ? | Томский областной художественный музей |
 |
Зал в волшебном замке | 1882-1883 | ? | ? | Абрамцево (музей-заповедник) |
 |
Лестница к замку | 1882-1883 | ? | ? | Абрамцево (музей-заповедник) |
 |
Развалины Тивериады | 1882-1883 | ? | ? | Ростовский кремль |
 |
Долина реки в Болгарии | 1883 | Холст, масло | 53 × 53 | Государственный Русский музей |
 |
Убитый солдат. Близ селения Мечки | 1883 | Холст на картоне, масло | 25 × 52,5 | Государственный Русский музей |
 |
Главная квартира командующего Рущукским отрядом в Брестовце | 1883 | Холст, масло | 27,5 × 47,5 | Государственный Русский музей |
 |
Солдат с вязанкой дров | 1883 | Холст, масло | 21,5 × 33,5 | Государственный Русский музей |
 |
Деревня Тургенево | 1885 | Холст, масло | 35,5 × 28,7 | Поленово |
 |
Река Оять | 1886 | Холст, масло | 80 × 142 | Поленово |
 |
Больная | 1886 | Холст, масло | 135 × 187 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Христос и грешница | 1888 | Холст, масло | 325 × 611 | Государственный Русский музей |
 |
Река Клязьма. Жуковка | 1888 | Холст, масло | 38 × 46,7 | Нижегородский государственный художественный музей |
 |
Пейзаж с рекой | 1888 | ? | ? | Музей изобразительных искусств Республики Карелия |
 |
Русская деревня | 1889 | Холст, масло | 89 × 142 | Саратовский художественный музей имени А. Н. Радищева |
 |
Константинополь. Золотой Рог | 1890 | Холст, масло | 40,8 × 25,3 | Киевский национальный музей русского искусства |
 |
Осень в Абрамцево | 1890 | Холст, масло | 77,5 × 126 | Поленово |
 |
Зима | 1890 | ? | ? | Астраханская картинная галерея имени П. М. Догадина |
 |
Ока летом | 1890-е | Холст, масло | 53 × 66,5 | Поленово |
 |
Ранний снег | 1891 | Холст, масло | 45,5 × 84 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Ранний снег. Бёхово | 1891 | Холст, масло | 53,5 × 100 | Киевский национальный музей русского искусства |
 |
Ранний снег. Бёхово | Около 1891 | Холст, масло | 76 × 135,3 | Ярославский художественный музей |
 |
Золотая осень | 1893 | Холст, масло | 77 × 124 | Поленово |
 |
Часовня на берегу Оки | 1893 | Холст, масло | 43 × 24 | Ростовский кремль |
 |
Стынет. Осень на Оке близ Тарусы | 1893 | Холст, масло | 78,5 × 117 | Частное собрание |
| ? | Мечты | 1894 | Холст, масло | 188 × 166 | Саратовский художественный музей имени А. Н. Радищева |
 |
Венеция | 1896 | Холст на картоне, масло | 52,5 × 26,8 | Поленово |
 |
Венеция. Каналы | 1890-е | ? | ? | Поленово |
 |
Венеция. Трубы | 1890-е | ? | ? | Поленово |
 |
Лагуна. Венеция | 1897 | Холст, масло | 55 × 13,2 | Нижегородский государственный художественный музей |
 |
Зимний пейзаж. Бёхово | 1897 | Холст, масло | 14,9 × 26 | Поленово |
 |
Каменоломня | 1897 | ? | ? | Государственный Русский музей |
 |
Ущелье среди скалистых гор | 1897 | ? | ? | Театральный музей им. А. А. Бахрушина |
 |
Кладбище среди кипарисов | 1897 | ? | ? | Театральный музей им. А. А. Бахрушина |
 |
Монастырь над рекой | 1898 | Холст, масло | 24 × 60 | Севастопольский художественный музей имени М. П. Крошицкого |
 |
Вид на Оку с восточного берега | 1898 | Холст, масло | 35 × 45,5 | Тульский музей изобразительных искусств |
 |
Большие пирамиды Хеопса и Хефрена | 1899 | Холст на картоне, масло | 30 × 49.5 | Поленово |
 |
Водопад | Конец 1890 - начало 1900-х | ? | ? | Нижнетагильский художественный музей изобразительных искусств |
 |
Долина реки | 1900-е | ? | ? | Таганрогский художественный музей |
 |
Речка Свинка близ Алексина | 1900-е | Холст, масло | 29,5 × 45,2 | Поленово |
| ? | Глубокая осень на Оке | 1900-е | Холст, масло | 48,5 × 75,5 | Частное собрание |
 |
Призраки Эллады | 1900-е | ? | ? | Частное собрание |
 |
Долина Оки | 1902 | Холст, масло | 44 × 86 | Ульяновский областной художественный музей |
 |
Курган | 1902 | ? | ? | Ставропольский краевой музей изобразительных искусств |
 |
Железная дорога близ станции Тарусская | 1903 | Холст, масло | 33,5 × 66 | Поленово |
 |
Мечеть в Дженине | 1903 | Холст на картоне, масло | 40 × 61,3 | Поленово |
 |
Ока. Вечер | 1903 | ? | ? | Харьковский художественный музей |
| ? | Усадьба Борок | 1910 | Холст на картоне, масло | 15,5 × 20,3 | Частное собрание |
 |
Вид Феодосии со стороны Карантина, с развалинами Генуэзской крепости | 1912 | ? | ? | Государственный Русский музей |
 |
Вид Тарусы с высокого берега Оки | 1916 | ? | ? | Государственный Русский музей |
 |
Ока. Пароход Владимир, превращенный в буксир | 1926 | Картон, масло | 27 × 43 | Музей пейзажа. Плес |
 |
На Тивериадском (Генисаретском) озере | 1888 | Холст, масло | 79 × 158 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
«Марфа приняла его в дом свой» | 1890-1900-е | Холст на картоне, масло | 43,5 × 30 | Государственный Русский музей |
 |
Мечты (На горе) | 1890-1900-е | Холст, масло | 151 × 142 | Государственный Русский музей |
 |
«Исполнялся премудрости» | 1890-1900-е | Холст, масло | 40 × 58 | Нижегородский государственный художественный музей |
| ? | «Он учил» | 1890-1900-е | ? | ? | Краснодарский краевой художественный музей им. Ф.А. Коваленко |
 |
«Возвестила радость плачущим» | 1890-1900-е | Холст, масло | 80 × 141 | Самарский художественный музей |
 |
«Решили идти в Иерусалим» | 1890-1900-е | ? | ? | Самарский художественный музей |
 |
«За кого меня почитают люди?» | 1890-1900-е | Холст на картоне, масло | 45,5 × 72 | Вологодская областная картинная галерея |
 |
«Мария пошла в Нагорную страну» | 1890-1900-е | Холст на картоне, масло | 110 × 70 | Омский областной музей изобразительных искусств |
 |
«Привели детей» | 1890-1900-е | Холст, масло | 32 × 56 | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Палестина. Нагорная проповедь | 1890-1900-е | ? | ? | Челябинский государственный музей изобразительных искусств |
 |
«Возвратился в Галилею в силе духа» | 1890-1900-е | Холст, масло | 131 × 75,5 | Государственный Русский музей |
 |
Иаков и Иоанн | 1890-1900-е | Холст на картоне, масло | 54 × 28,7 | Государственный Русский музей |
 |
Среди учителей | 1896 | ? | ? | Государственная Третьяковская галерея |
 |
Тайная вечеря | 1900 | Холст на картоне, масло | 54,5 × 38 | Тюменский музей изобразительных искусств |
 |
«Он виновен в смерти» | 1906 | Холст, масло | 113 × 220 | Частное собрание |
 |
«Кто из вас без греха?» | 1908 | Холст, масло | 118 × 239 | Частное собрание |
 |
«Был в пустыне» | 1909 | Холст на картоне, масло | 70,5 × 50,5 | Кировский художественный музей имени братьев Виктора и Апполинария Васнецовых |
 |
Пределы Тирские | 1911 | Холст на картоне, масло | 42 × 80 | Поленово |
Источники
- Пастон Э. В. Поленов. — Художник РСФСР, 1991. — (Русские живописцы XIX века).
Напишите отзыв о статье "Список картин Василия Дмитриевича Поленова"
Отрывок, характеризующий Список картин Василия Дмитриевича Поленова
Войска отступали от Вильны по разным сложным государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к русским границам.13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.
– Однако мочи нет, – сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. – И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. – Ильин вышел, и Здржинский уехал.
Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.
– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.
В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.
В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.
