Сцена из домашней жизни русских царей

Вячеслав Григорьевич Шварц

Сцена из домашней жизни русских царей. 1865

Картон, наклеенный на холст, масло. 26,5 × 33 см

Русский музей, Санкт-Петербург, Россия

К:Картины 1865 года

Сцена из домашней жизни русских царей (или Игра в шахматы, картина экспонировалась на выставке «Русская историческая живопись» в 1939 году под названием «Царь Алексей Михайлович, играющий в шахматы») — картина российского художника Вячеслава Григорьевича Шварца (1838—1869), создана в 1865 году.

История возникновения и судьба картины

В 1865 году за картину «Вербное Воскресение во времена Алексея Михайловича» Императорская Академия художеств присуждает Вячеславу Шварцу звание академика исторической живописи, а Московское археологическое общество избирает его своим действительным членом. Вслед за этим он создаёт целый ряд картин на сюжеты из XVII века. Картина «Сцена из домашней жизни русских царей» изображает царя Алексея Михайловича, играющего в шахматы с боярином. Техника — картон, наклеенный на холст, масло. Размер полотна — 26,5 × 33 сантиметров. Картина входит в коллекцию Государственного Русского музея. Инвентарный номер — Ж-1444. Справа внизу — подпись художника и поставленная им самим дата: «В:Шварц αωξε (1865)». Картина поступила в 1907 году от Г. З. Агафонова

Особенности картины

Соединение исторического и бытового жанра составляет своеобразие творчества Вячеслава Шварца. В этой работе академические приёмы переплетены с поисками нового для художника стиля. Действующих лиц немного, располагаются они в детально восстановленном историческом интерьере XVII века, налицо некоторая «скульптурность» и монументальность — это академические принципы. Художник не выделяет главного героя, одежды царя и боярина в цветовом отношении практически не различаются, часто искусствоведы относят картину к реализму.

На Алексее Михайловиче — белая ферязь, розовая рубаха, голубые штаны (на боярине — похожая одежда). По свидетельству современника Шварц многие дни проводил в Оружейной палате, зарисовывая реальные предметы повседневной жизни XVII века. Желание соответствовать эпохе в мельчайших деталях часто приводило к «перегруженности» полотен художника. Современные искусствоведы отмечают, что при правильности изображения покроя одежды художник неправильно подбирал для неё цвета. Колорит не соответствует ни XVII, ни XVI векам.

Стоящий перед Алексеем Михайловичем боярин не имеет права сидеть в присутствии самодержца. В позе боярина есть некоторая фамильярность: он стоит, заложив одну руку за полу ферязи, а другой опираясь о стол. Тем самым автор подчеркивает домашний характер сцены.

Предметы второго плана — сундук, печь, зеркало, — изображаются графично, одной контурной линией. Шварц этнографически точен в деталях: узор на тканой скатерти, резные орнаменты печи, кошка, трогающая лапой упавшие фигуры. Существует гравюра Венцеслава Холлара (возможно, по оригиналу работы голландского художника Фредерика де Мушерона) — портретное изображение любимого домашнего кота царя Алексея Михайловича (1663 год) под названием «Подлинный портрет кота Великого князя Московского». Сочетание серьёзности и пародийной отстранённости характерно для картины Вячеслава Шварца.

Царь Алексей Михайлович и шахматы

Примерно в семь лет Алексей научился играть в шахматы (и однородные с ними игры, известные в наше время только по названиям: тавлеи, бирки, саки (шашки?) и гусиная игра). Игра эта соответствовала спокойному и рассудительному характеру мальчика. В царском кабинете всегда имелось несколько шахматных комплектов, купленных или подаренных. Шахматы были любимым развлечением царя в кругу близких ему людей. Он приучал к игре в шахматы и своих детей. По указу царя в апреле 1672 года в покои сына царя царевича Фёдора были отправлены две шахматные доски «писаны по золоту цветными красками». Известно, что в 1676 году живописец Иван Салтанов расписывал красками, золотом и серебром «шахматцы маленькие» для четырёхлетнего младшего сына царевича Петра Алексеевича. На то, что шахматы детьми государя употреблялись ещё и как обычные игрушки, указывает следующая запись:

«Октября 2 (1660 года по новому летоисчислению) в хоромы шестилетнего наследника престола Алексея Алексеевича взнесено 12 коней белых и черных, выбранных из разных шахмат польского дела».

— Забелин И. Е. Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях.

В Оружейной палате состояли на службе особые мастера, занимавшиеся только изготовлением шахмат. Делали шахматы из слоновой и из рыбьей (моржовые клыки) кости; шахматные доски расписывались красками, золотом и серебром, покрывались золотом и костяные фигуры. Бухгалтерские книги сообщают:

«Генваря 4 (в 1636 году) в овощном ряду ему куплены шахматы деревянные и с досками за 10 коп. Там же генваря 13 куплены „трои шахматы костяные также с досками“. Генваря 20 токарь Оружейного приказа доделывал царевичу шахматы белые рыбьи, которые поистерялись, и наводил золотом».

— Забелин И. Е. Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях.

Сохранились серебряные шахматы Алексея Михайловича (Государственный историко-культурный музей-заповедник «Московский Кремль»). Сохранились и расписки в получении шахматных комплектов. Шахматы изготовляли в правление Алексея Михайловича только трое мастеров: Дениско Зубков, Иван Катеринин, Кирилко Саламатов (когда царь был ребёнком, то шахматы делал для него ещё один мастер — Кирило Кузмин), которые тогда и исполнили царский заказ. По свидетельству иностранцев во дворце каждый день играли в шахматы

Литература

• А. Г. Верещагина. Вячеслав Григорьевич Шварц. Л.—М.: Искусство. 1960.

Шахматы   Россия   Культура   Искусство   Живопись

Отрывок, характеризующий Сцена из домашней жизни русских царей

– Князь, то, что я сказала, есть всё, что есть в моем сердце. Я благодарю за честь, но никогда не буду женой вашего сына.
– Ну, и кончено, мой милый. Очень рад тебя видеть, очень рад тебя видеть. Поди к себе, княжна, поди, – говорил старый князь. – Очень, очень рад тебя видеть, – повторял он, обнимая князя Василья.
«Мое призвание другое, – думала про себя княжна Марья, мое призвание – быть счастливой другим счастием, счастием любви и самопожертвования. И что бы мне это ни стоило, я сделаю счастие бедной Ame. Она так страстно его любит. Она так страстно раскаивается. Я все сделаю, чтобы устроить ее брак с ним. Ежели он не богат, я дам ей средства, я попрошу отца, я попрошу Андрея. Я так буду счастлива, когда она будет его женою. Она так несчастлива, чужая, одинокая, без помощи! И Боже мой, как страстно она любит, ежели она так могла забыть себя. Может быть, и я сделала бы то же!…» думала княжна Марья.


Долго Ростовы не имели известий о Николушке; только в середине зимы графу было передано письмо, на адресе которого он узнал руку сына. Получив письмо, граф испуганно и поспешно, стараясь не быть замеченным, на цыпочках пробежал в свой кабинет, заперся и стал читать. Анна Михайловна, узнав (как она и всё знала, что делалось в доме) о получении письма, тихим шагом вошла к графу и застала его с письмом в руках рыдающим и вместе смеющимся. Анна Михайловна, несмотря на поправившиеся дела, продолжала жить у Ростовых.
– Mon bon ami? – вопросительно грустно и с готовностью всякого участия произнесла Анна Михайловна.
Граф зарыдал еще больше. «Николушка… письмо… ранен… бы… был… ma сhere… ранен… голубчик мой… графинюшка… в офицеры произведен… слава Богу… Графинюшке как сказать?…»
Анна Михайловна подсела к нему, отерла своим платком слезы с его глаз, с письма, закапанного ими, и свои слезы, прочла письмо, успокоила графа и решила, что до обеда и до чаю она приготовит графиню, а после чаю объявит всё, коли Бог ей поможет.
Всё время обеда Анна Михайловна говорила о слухах войны, о Николушке; спросила два раза, когда получено было последнее письмо от него, хотя знала это и прежде, и заметила, что очень легко, может быть, и нынче получится письмо. Всякий раз как при этих намеках графиня начинала беспокоиться и тревожно взглядывать то на графа, то на Анну Михайловну, Анна Михайловна самым незаметным образом сводила разговор на незначительные предметы. Наташа, из всего семейства более всех одаренная способностью чувствовать оттенки интонаций, взглядов и выражений лиц, с начала обеда насторожила уши и знала, что что нибудь есть между ее отцом и Анной Михайловной и что нибудь касающееся брата, и что Анна Михайловна приготавливает. Несмотря на всю свою смелость (Наташа знала, как чувствительна была ее мать ко всему, что касалось известий о Николушке), она не решилась за обедом сделать вопроса и от беспокойства за обедом ничего не ела и вертелась на стуле, не слушая замечаний своей гувернантки. После обеда она стремглав бросилась догонять Анну Михайловну и в диванной с разбега бросилась ей на шею.
– Тетенька, голубушка, скажите, что такое?
– Ничего, мой друг.
– Нет, душенька, голубчик, милая, персик, я не отстaнy, я знаю, что вы знаете.
Анна Михайловна покачала головой.
– Voua etes une fine mouche, mon enfant, [Ты вострушка, дитя мое.] – сказала она.
– От Николеньки письмо? Наверно! – вскрикнула Наташа, прочтя утвердительный ответ в лице Анны Михайловны.
– Но ради Бога, будь осторожнее: ты знаешь, как это может поразить твою maman.
– Буду, буду, но расскажите. Не расскажете? Ну, так я сейчас пойду скажу.
Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с условием не говорить никому.
Честное, благородное слово, – крестясь, говорила Наташа, – никому не скажу, – и тотчас же побежала к Соне.
– Николенька…ранен…письмо… – проговорила она торжественно и радостно.
– Nicolas! – только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. – Немножко ранен, но произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, – говорила она сквозь слезы.
– Вот видно, что все вы, женщины, – плаксы, – сказал Петя, решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. – Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете. – Наташа улыбнулась сквозь слезы.
– Ты не читала письма? – спрашивала Соня.
– Не читала, но она сказала, что всё прошло, и что он уже офицер…
– Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…
– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.
– Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!
– Ах, Наташа, – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.
– Ты напишешь ему? – спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
– Не знаю; я думаю, коли он пишет, – и я напишу, – краснея, сказала она.
– И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась.
– Нет.
– А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
– Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
– А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.
– Петя, ты глуп, – сказала Наташа.
– Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
– Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила за собой дверь.