Тело и душа

Тело и душа
Body and Soul
Жанр	Фильм нуар Драма
Режиссёр	Роберт Россен
Продюсер	Боб Робертс
Автор сценария	Абрахам Полонски
В главных ролях	Джон Гарфилд Лилли Палмер Хэйзел Брукс Энн Ревир
Оператор	Джеймс Вонг Хоу
Композитор	Хьюго Фридхофер
Кинокомпания	Энтерпрайс студиоз Юнайтед артистс
Длительность	104 мин
Страна	США США
Язык	английский
Год	1947
IMDb	ID 0039204
Выход фильма «Тело и душа» (оригинальное название — Body and Soul)

К:Фильмы 1947 года

«Тело и душа» (англ. Body and Soul) — фильм нуар режиссёра Роберта Россена, вышедший на экраны в 1947 году.

Поставленный по сценарию Абрахама Полонски, фильм рассказывает историю выходца из бедной еврейской среды Нью-Йорка (Джон Гарфилд), который делает успешную боксёрскую карьеру. Однако по мере того, как он добивается всё больших успехов, ему открывается негативная сторона профессионального бокса, связанная с мошенничеством на ставках, угрозами и запугиванием спортсменов. В итоге Чарли оказывается перед сложным нравственным выбором — либо поступиться совестью и обеспечить себе безбедное существование, либо остаться верным принципам спортивной честности с риском быть выброшенным на обочину спорта.

Фильм считается первым выдающимся фильмом о боксе и ведущим примером субжанра «боксёрский нуар», к которому также относятся такие картины, как «Кид Гэлэхэд» (1937), «Чемпион» (1949), «Подстава» (1949), «Поцелуй убийцы» (1955) и «Тем тяжелее падение» (1956).

«Тело и душа» после премьеры получила восторженные рецензии и огромный кассовый успех. В 1948 году фильм был удостоен Оскара за лучший монтаж (Фрэнсис Д. Лайон, Роберт Пэрриш), и получил две номинации на Оскар: Абрахаму Полонски — за лучший оригинальный сценарий и Джону Гарфилду как лучшему актёру в главной роли.

Сюжет

В Нью-Йорке чемпион по боксу в среднем весе Чарли Дэвис (Джон Гарфилд) мучается от ночного кошмара, выкрикивая имя «Бен». Проснувшись, он выходит на улицу и едет к матери, у которой просит прощения. Однако ни мать (Энн Ревир), ни его девушка Пег (Лилли Палмер) не рады видеть Чарли, и мать в итоге выставляет его за дверь. Хотя на следующий день у Чарли запланирован важный бой, он отправляется в ночной клуб, где работает певицей его новая подруга Элис (Хэйзел Брукс). Несмотря на просьбы её просьбы, Чарли садится за стойку и заказывает бурбон.

На следующий день во время взвешивания Чарли и его молодой соперник Джеки Марлоу чуть было не подрались. Затем менеджер Чарли, мистер Робертс (Ллойд Гоф), даёт Бену установку на бой — он должен пробоксировать все 15 раундов, а по решению судей ему будет засчитано поражение. Чарли говорит: «Я его положу!», но Робертс отвечает: «Деньги против этого». В итоге Чарли соглашается на условия менеджера. Оставшись один в раздевалке, Чарли с горечью вспоминает свою карьеру в боксе:

…Чарли родился в нью-йоркском Ист-Энде в бедной еврейской семье, и с ранних лет занимался боксом. Однажды на вечеринке после завоевания своего первого любительского титула Чарли знакомится с красивой девушкой Пег Борн, которую провожает в Гринвич-Виллидж, где она снимает квартиру вместе с подругой. После недолгих уговоров Пег разрешает ему зайти. Милая и добрая Пег оказывается художницей, которая получила образование в Париже и Берлине. По просьбе Чарли она быстро набрасывает его портрет, а затем выпроваживает его за дверь, целуясь с ним на прощание. На следующий день в местном баре, друг Чарли, Шорти Поласки (Джозеф Певни), рассказывает приятелям о вчерашнем вечере, и когда появляется Чарли, его встречают как героя. Затем Шорти замечает полного мужчину с усами, который был на вчерашнем бое. Узнав в нём известного тренера и промоутера Куинна (Уильям Конрад), Шорти подходит к нему, и начинает расхваливать Чарли, в расчёте, что Куинн согласится работать с ним.

На следующий день Шорти рассказывает родителям Чарли, которые владеют небольшой кондитерской, о том, что Чарли скоро станет профессиональным боксёром. Мать (Энн Ревир) этому не рада, она рассчитывала, что её сын будет учиться и получит хорошее образование. Отец же в тайне от неё даёт Чарли денег на закупку необходимого инвентаря. Вскоре отец Чарли гибнет во время взрыва, став случайной жертвой мафиозной разборки. Некоторое время спустя в бильярдной на глазах у Куинна Шорти провоцирует на драку одного из боксёров, с которым Чарли легко расправляется. После этой сцены Куинн соглашается взять Чарли в свою команду. На очередном свидании Чарли говорит Пег, что умеет только драться. Пег говорит, что любит его и будет поддерживать во всём, что он делает.

Куинн организует для Чарли серию боёв, которые проходят успешно. За год активной работы Чарли дорастает до боксёра, которого знает публика, его имя поднимается всё выше в рекламных афишах, постепенно достигая уровня главного боя вечера, а затем и титульного боя. Чарли возвращается домой после длительного турне, в течение которого за год из 21 боя 19 выиграл нокаутом. Он заработал большие деньги, шикарно оделся и купил дорогую квартиру в Нью-Йорке. При встрече он ласково обнимает и целует Пег, а затем предлагает Шорти выпить, однако тот просит его лучше послать денег матери. Оставшись наедине с Пег, Шорти уговаривает её выйти замуж за Чарли немедленно, пока им окончательно не овладела страсть к деньгам.

Тем временем мистер Робертс, который контролирует боксёрские бои в Нью-Йорке, решает подстроить результат предстоящего чемпионского боя Чарли с «чёрным чемпионом» Беном Чаплиным (Канада Ли), у которого только что была диагностирована опасная травма мозга, и его карьера обречена. Бен и его менеджер, который должен Робертсу крупную сумму денег, соглашаются проиграть бой по очкам, если не будет избиения.

Миссис Дэвис, Шорти и Куинн со своей подружкой Элис ожидают Чарли в его квартире. Вскоре приезжают Чарли и Пег, которая одета в новое дорогое платье и норковое пальто. Чарли объявляет, что они решили пожениться, и отметили это в ресторане. Куинн представляет ему Элис, которая работает певицей в ночном клубе. Тем же вечером в гости к Чарли приходит мистер Робертс. Чарли знакомит его со своей матерью и с Шорти, представляя его как своего друга за 10 %. Затем, когда Робертс и Чарли остаются наедине, Робертс предлагает организовать для Чарли серию высокооплачиваемых чемпионских боёв, при этом требуя себе долю в 50 %. При этом Робертс отказывается платить Шорти из своей доли, говоря, что если Чарли хочет, то может содержать его за свой счёт. Одновременно Робертс просит Чарли отложить свадьбу и сосредоточиться на боях. Поняв, что в результате соглашения с Робертсом он станет очень богатым человеком, Чарли соглашается на эти условия. Позднее при разговоре с Чарли Шорти выражает сомнение в честности Робертса, но любящая его Пег поддерживает Чарли и соглашается отложить свадьбу.

Чарли интенсивно готовится к бою с Беном Чаплиным, а Элис начинает посещать все его тренировки и даже отказывается возвращаться на работу в ночной клуб, чтобы остаться в его тренировочном лагере. Куинн говорит ей: «Быстро едешь — сломаешь шею». Робертс ничего не говорит Чарли о своей сделке с менеджером Бена Чаплина. В результате во время боя Чарли почти до смерти избивает Бена на ринге, нанося много тяжёлых ударов по голове. После боя обманутый менеджер Бена опасается, что Бен в результате полученных травм может умереть, на что Робертс отвечает, что «все умирают». Шорти говорит Робертсу, что выходит из команды, на что Робертс отвечает, что он и так давно не в команде и живёт за счёт подачек от Чарли.

Чарли и Пег вместе с Робертсом отмечают победу в ресторане. Сев отдельно от них, Шорти сильно напивается, после чего говорит Чарли, что того обманули и что победа над Беном была нечестной. По его словам, настоящим победителем стал Робертс, который с помощью закулисных интриг и обмана заработал на бое целое состояние. Когда Шорти выходит из бара, Пег бежит вслед за ним, но один из подручных Робертса на её глазах жестоко избивает его. Выбежавший из ресторана Чарли вступается за друга, однако тут же избитого Шорти сбивает насмерть проезжающий мимо автомобиль. По дороге домой Пег говорит, что они вляпались в нечто ужасное, и просит Чарли бросить этих людей. Она просит его остановиться и отказывается выйти за него замуж, говоря, что это то же самое, что выйти за Робертса.

Некоторое время спустя Чарли встречает Бена, которому удалось восстановиться после травмы, однако пришлось завершить боксёрскую карьеру. Чарли сначала предлагает ему деньги, но когда тот отказывается, берёт к себе на работу в качестве тренера. Вскоре с помощью Бена Чарли выигрывает несколько важных боёв. Богатство Чарли заметно растёт, и он регулярно устраивает дорогие вечеринки в своей шикарной квартире. Чарли начинает встречаться с Элис, покупает ей дорогие подарки, спускает деньги в казино, но при этом чувствует себя одиноко.

Однажды его ставят на бой с новичком Джеки Марлоу. Робертс приходит к Чарли, говоря, что в случае победы Марлоу они могут заработать огромные деньги на тотализаторе. Чарли говорит, что легко побьёт Марлоу в двух раундах. Однако Робертс говорит, что бой должен продолжаться все 15 раундов, а победителем по решению судей будет объявлен Марлоу. Давая Чарли понять, что он не вечен, Робертс говорит, что Чарли может заработать на этом поражении достаточно для того, чтобы жить богато и ничего не делать. Он даёт Чарли 60 тысяч долларов, которые тот должен поставить против себя, и когда Джеки победит, Чарли станет очень богатым человеком. Чарли соглашается и берёт деньги. Выходя от Чарли, Робертс встречает Бена, который отказывается взять от него деньги, называя их «кровавыми», а затем Бен спрашивает Чарли, продал ли он бой.

Утром после бурной вечеринки у себя дома Чарли смотрит на портрет Пег, затем идёт к ней, заявляя, что ему нужна только она, и что внутри ему страшно. Он говорит, что это его последний бой, и затем они поженятся, и будут жить богато, выкладывая на стол полученные от Робертса деньги. Пег прощает его, они целуются. Проснувшись у Пег дома, Чарли находит записку «Встретимся у мамы». Дома у мамы Пег и миссис Дэвис дружно готовят обед, затем появляется Чарли. Пег и Чарли нежно общаются друг с другом, Пег говорит, что положила его деньги в банк. На его просьбу забрать их, чтобы сделать ставку на бой, она отвечает, что лучше сохранить их, чем рисковать, так как для этого они не достаточно богаты. В этот момент к миссис Дэвис приходит знакомый зеленщик с продуктами, который говорит, что все обитатели их квартала гордятся Чарли и болеют за него, и делают ставки только на его победу. После его ухода Чарли говорит матери и Пег, чтобы на него не ставили, и что бой подстроен. Он утверждает, что согласился сдать бой, чтобы обеспечить благосостояние их семьи. На попытки возражать Чарли говорит, что всё в этом доме куплено на его деньги. Пег говорит, чтобы он забирал деньги вместе со всеми несчастьями, которые ей принёс, даёт ему пощёчину и уходит.

В тренировочном лагере Бен готовит Чарли к бою. Бен уверен, что Чарли может легко уложить Марлоу, однако чувствует, что бой подстроен, так как Чарли совсем не тренируют в отличие от Марлоу. Бен уговаривает Чарли не сдавать бой. Это слышит Робертс, немедленно увольняющий Бена. Бен отказывается подчиниться Робертсу, от возбуждения он падает, теряет сознание и умирает прямо на тренировочном ринге.

…В раздевалке Чарли в бреду вспоминает о Бене. Наконец, он вскакивает и идёт на ринг. В течение почти всего боя Чарли и Марлоу боксируют очень вяло, что вызывает недовольство зрителей. В 13 раунде по сигналу Робертса Марлоу проводит энергичную атаку, и Чарли оказывается в нокдауне, тут же следуют второй и третий нокдауны, и только гонг спасает его от поражения. В перерыве Куинн говорит Чарли: «Ты меня продал, как в своё время Бена». В следующем раунде Чарли перехватывает инициативу, а в перерыве перед последним раундом, Куинн говорит Чарли, что тот может победить только нокаутом, и Чарли решительно отвечает «Я его убью!». В последнем раунде Чарли гоняет Марлоу по рингу, дважды посылает его в нокдаун, а затем прижимает к канатам и добивает его. Под овации зала провозглашается победа Чарли.

Спускаясь с ринга, Чарли проходит мимо Элис, не обращая на неё внимания. На что Куинн замечает, что она вернулась в его лигу. В раздевалке Робертс предупреждает Чарли, что это не сойдёт ему с рук. Но Чарли отвечает: «Что ты мне сделаешь, убьёшь меня? Все умирают», а затем обнимает подоспевшую Пег. Со словами «в жизни себя лучше не чувствовал» он выходит вместе с Пег из душного зала на улицу.

В ролях

• Джон Гарфилд — Чарли Дэвис
• Лилли Палмер — Пег Борн
• Хэйзел Брукс — Элис
• Энн Ревир — Анна Дэвис
• Уильям Конрад — Куинн
• Джозеф Певни — Шорти Поласки
• Ллойд Гоф — Робертс
• Канада Ли — Бен Чаплин
• Арт Смит — Дэвид Дэвис

Создатели фильма и исполнители главных ролей

Как пишет кинокритик Брайан Кэйди, "в своё время Джон Гарфилд не получил главную роль в бродвейской боксёрской драме Клиффорда Одетца «Золотой мальчик» (1937), несмотря на то, что Одетц писал роль именно под него. Вскоре после этого Гарфилд отправился в Голливуд, подписал контракт с «Уорнер бразерс» и вскоре сыграл в музыкальной мелодраме «Четыре дочери» (1938), эта роль принесла ему номинацию на Оскар как лучшему актёру второго плана, а в 1939 году сыграл роль боксёра в нуаровой драме «Они сделали меня преступником» (1939). В 1940-е годы Гарфилд сыграл одну из своих самых известных ролей в фильме нуар «Почтальон всегда звонит дважды» (1946), за которой последовали роли в нуарах «Никто не живёт вечно» (1946), «Сила зла» (1948), «Переломный момент» (1950), «Он бежал всю дорогу» (1951), а также в драме «Джентльменское соглашение» (1947), разоблачающей антисемитизм в американском обществе.

В 1946 году контракт Гарфилда с «Уорнерс бразерс» истёк, и студия предложила ему новый контракт на 15 лет, но он отказался, создав собственную кинокомпанию «Энтерпрайз студиоз». Её первым проектом должна была стать боксёрская драма, основанная на биографии чемпиона в среднем весе и «кумира американских морских пехотинцев» Барни Росса, который стал наркоманом, но затем победил эту зависимость. «Боксёрская тема легко проходила цензуру, однако упоминание о пристрастии к наркотикам в то время было запрещено». Вынужденный переписать историю, сценарист Абрахам Полонски сочинил собственный сюжет, в котором «боец из еврейского гетто Нью-Йорка вступает в связь с гангстерами в погоне за большими деньгами, даже несмотря на то, что это обозначает предательство всех, кого он любит».

Позднее Абрахаму Полонски принесли известность сценарий и постановка социально направленной нуаровой драмы «Сила зла» (1948), он также написал сценарии таких картин, как производственный нуар «Я могу достать это оптом» (1951), антирасистский нуар «Ставки на завтра» (1959) и полицейская драма «Миллионы Мадигана» (1968).

На должность режиссёра фильма Гарфилд выбрал Роберта Россена, также со студии «Уорнер бразерс», который незадолго до того дебютировал как режиссёр с нуаровым триллером «Джонни О’Клок» (1947). Другими наиболее известными работами Роберта Россена как сценариста были фильмы нуар общественно-политической направленности, такие как «Они не забудут» (1937), «Меченая женщина» (1937) и «Ревущие двадцатые» (1939), а как сценариста и режиссёра — политическая драма «Вся королевская рать» (1949) и нуаровая драма «Бильярдист (Мошенник)» (1961) .

Как отмечает Кэйди, «успех студии Гарфилда „Энтерпрайз“ был недолгим. Провозгласивший себя „пожизненным демократом“, Гарфилд приглашал для работы голливудских либералов, и в результате довольно скоро стал объектом антикоммунистической охоты на ведьм в Голливуде. Гарфилд, Полонски, Россен и актёры фильма Энн Ревир и Канада Ли были вызваны для дачи показаний в Комитет Конгресса по расследованию антиамериканской деятельности. Их имена были внесены в чёрный список, и в итоге их работа в Голливуде была либо прервана на много лет, либо вовсе прекратились». «Россен и Полонски оказались в чёрном списке, а Гарфилд, который осудил коммунизм как тиранию, но отказался называть имена других коммунистов, и его карьера также была разрушена. После создания фильма „Сила зла“ в 1948 году Гарфилду не дали продолжить карьеру и он умер от инфаркта год спустя в возрасте 39 лет, так и не преодолев полосу невезения».

В 1957 году студия «Юнайтед артистс» использовала первоначальный замысел картины Гарфилда о боксёре Барни Россе, создав биопик «Обезьяна на моей спине», режиссёром которого стал Андре Де Тот, а главную роль исполнил Камерон Митчелл.

Оценка фильма критикой

Общая оценка фильма

Фильм был высоко оценён критикой, прежде всего, благодаря тому, что создателям картины удалось придать традиционной боксёрской мелодраме ярко выраженный социальный аспект. Положительной оценки заслужила работа многих членов творческого коллектива, включая сценариста Полонски, режиссёра Россена, оператора Джеймса Вонга Хоу и актёра Джона Гарфилда.

Сразу после выхода фильма кинокритик «Нью-Йорк таймс» Босли Кроутер «искренне рекомендовал» картину, назвав её «интересной и увлекательной». Он написал: «После всех этих разнообразных картин о профессиональном боксе, которые прошли парадом по экранам», этот фильм «с успехом продемонстрировал такую энергию и психологизм, которые смогли захватить и увлечь нас на два часа». Журнал «Variety» также заключил, что «у фильма знакомое название и знакомая история, но его содержание и смысл, другие», чем у традиционных фильмов о боксе.

Позднее Дон Кэй назвал картину «захватывающей драмой, которая многими считается самым выдающимся боксёрским фильмом всех времён», а Ричард Гиллиэм выдели такие «выигрышные её стороны, как увлекательный сценарий Абрахама Полонски, напряжённый монтаж Френсиса Д. Лайона и Роберта Пэрриша, и новаторская операторская работа легендарного Джеймса Вонга Хоу». Кэйди выделил такие особенности картины, как «суровый реализм, резкий свет и циничный взгляд на спорт, которые стали стандартом для фильмов о боях после массового успеха „Души и тела“», подчеркнув, что его влияние можно увидеть в каждом из фильмов о боксе, которые вышли после него, включая такую классику как «Чемпион» (1949) и «Разъярённый бык» (1980).

Оценивая картину, Деннис Шварц написал, что она «становится чем-то большим, чем боксёрская и нуаровая история, поскольку сценарист Абрахам Полонски превращает её в социалистическую моральную драму, где в центре внимания оказывается погоня за деньгами, сбивающая с пути стремящегося к успеху обычного человека». Далее он указывает, что «при просмотре в наше время картине не хватает актуальности, и сейчас она кажется захватывающей только благодаря неприукрашенной игре Гарфилда, а не по причине сильного сценария, который когда-то произвёл впечатление на авторитетных критиков».

Характеристика фильма

Характеризуя фильм, журнал «Variety» написал: «История рассказывает о молодом парне с боксёрскими способностями, который поднимается от любителей… к чемпионству в среднем весе. Но чтобы завоевать титул, он должен продать 50 процентов самого себя крупному дельцу, который по собственной воле создаёт и смещает чемпионов». По мнению журнала, «в этой истории есть серия лазеек, но тем не менее интерес к происходящему снижается редко. „Внутренняя кухня бокса“ показана во многом достоверно, но „азартные игры вокруг бокса“ — это отдельная самостоятельная история, которую эта картина не рассказывает».

Журнал «TimeOut» следующим образом описал картину: «С его убогими улицами и крепкой актёрской игрой, его продажностью на ринге и грубой прямотой, „Тело и душа“ выглядит как образец боксёрского фильма 1940-х годов: история еврейского парня с Ист-Сайда, который добивается успеха на ринге, бросает свою любовь ради красотки из ночного клуба, и в итоге сталкивается с мафией и собственной совестью, когда ему надо симулировать нокаут». Журнал отмечает, что «в сценарии доминирует одно слово — „деньги“, и скоро становится ясно, что это социалистическое моралите на тему капитала и маленького человека — это не удивительно, учитывая, что над фильмом работали Россен, Полонски и Гарфилд, все они были привлечены к слушаниям по антиамериканской деятельности (в итоге Полонски был включён в чёрный список)», резюмируя, что картина причудливым образом представляет «европейские идеи в американском обрамлении, социальную критику под видом нуаровой тревоги».

Деннис Шварц отметил, что «Гарфилд показан как жертва безжалостной капиталистической системы, которая правит всем, включая спортивные мероприятия, поскольку маленький парень всегда существует по милости крупного дельца. Такой тип либерального мышления был типичен для драм, сделанных в 1930-е годы. Этот фильм скорее рассказывает о продажности и о насилии повсюду в Америке, чем о боксе. Хотя на протяжении последующих десятилетий его влияние на боксёрские картины было огромным, так как все его клише и шаблонные сюжетные линии подъёма от захудалых городских улиц до пентхауса часто копировалось в широком спектре фильмов, таких как „Разъярённый бык“ (1980) и „Рокки“ (1976)».

Работа создателей фильма

Босли Кроутер в «Нью-Йорк таймс» обратил внимание на определённую вторичность сценария Абрахама Полонски, который «очень напоминает боксёрские истории, которые выходили ранее». В частности, "внутренний фон и эмоциональный конфликт его потрёпанного молодого боксёра следует довольно точно построению пьесы Клиффорда Одетса «Золотой мальчик» (1937), а «значительная часть жестокого мира „боксёрского рэкета“, который он показывает, кажется, является отражением основной идеи романа Бадда Шульберга „Тем тяжелее падение“ (1947)»", и, наконец, финал картины напоминает рассказ Эрнеста Хемингуэя «Пятьдесят тысяч» (1927). Однако, как указывает Кроутер, Полонски «написал свою историю с такой остротой и с такой верностью в передаче холодной и алчной природы боксёрских боёв», а «Роберт Россен поставил его с такой честностью в отношении человеческих чувств и с такой проницательной и всевидящей операторской работой, что любое возможное сходство с другими аналогичными историями о боях можно с благодарностью разрешить».

Ричард Гиллиэм высоко оценил режиссёрское мастерство Россена, который умело «связывает воедино все составляющие этого фильма» и «добивается великолепной игры от Джона Гарфилда», отметив, что "Россен продолжит исследовать сходные темы нравственного искупления в спорте и азартных играх с фильмом «Бильярдист» (1961). А «плотное построение кадра оператором картины», по мнению Гиллиэма, «оказало влияние на сходные классические фильмы последующих лет, в особенности, на „Разъярённый бык“ (1980) Мартина Скорцезе».

Многие критики также обратили внимание на изобретательную операторскую работу в фильме. В частности, журнал «Variety» обратил внимание, что «среда бильярдных залов и пивных сильно схвачены для отражения тех жалких условий, в которых берут начало карьеры большинства боксёров, которые приходят на ринг по причине умения владеть кулаками на уличном углу». С другой стороны, Брайан Кэйди отмечает: "Оператора Джеймса Вонга Хоу не устраивало то, что (во время съёмок боксёрских поединков) камера была установлена за пределами ринга. Он вошёл в ринг на роликовых коньках, держа на плече 16-миллимтровую камеру, а его помощник приводил его в движение. Хоу сказал: «Я хотел добиться передачи эффекта падения боксёра на ринг, ослеплённого юпитерами; с тяжелой, установленной на штативе камерой этого сделать нельзя». В этой связи журнал «TV Guide» отметил, что «эпизоды боёв, в особенности, привнесли в жанр ту степень реализма, которой не существовало ранее». Ту же мысль подчёркивает и Дон Кэй, указывая, что «сцены боёв снимались на роликовых коньках с ручной камеры, что добавило реализма и повысило доверие к фильму».

Характеристика работы актёров

Критики единодушны в высокой оценке игры Джона Гарфилда. Кроутер отмечает «энергичную и сильную игру Гарфилда в качестве попавшего в стальной капкан боксёра, через рассеянное сознание которого накануне его последнего боя пролетает вся его карьера… Подтянутый, аккуратный и полный жизненных сил, мистер Гарфилд действительно играет как новичок, который думает, что весь мир построен просто — пока судьба неумолимо не вмешивается в его жизнь и не срывает покрова тайны с его иллюзий, и в итоге он понимает, что им владеют, его душой и телом». «Variety» также придерживается мнения, что "Гарфилд убедителен в главной роли, а в боксёрских сценах он похож на знаменитого чемпиона-средневеса Эла МакКоя, а «TimeOut» вообще считает, что «уверенная игра Гарфилда спасает фильм от театральности отдельных сцен и фрагментарности сюжета». Кэйди подчёркивает, что «Гарфилд настолько стремился достичь предельной достоверности, что даже пережил небольшой сердечный приступ во время работы над одной из сцен, и потерял сознание, наткнувшись на операторский кран во время съёмок боксёрского боя. Эта вторая травма оставила рану на голове, и чтобы закрыть её, понадобилось наложить шесть швов».

Кроутер был восхищен игрой Лилли Палмер в роли «девушки золотого мальчика». По его мнению, «тепло и искренность мисс Палмер противостоят насилию и алчности этого фильма… Она составляет тандем со степенной матерью с Ист-Сайда в исполнении Энн Ревир, красноречиво контрастируя с охотницей за богатством в исполнении Хэйзел Брукс».

Кроутер также отмечает игру Ллойда Гоффа в роли «ловкого дельца, который управляет бизнесом», Уильяма Конрада, персонаж которого «отвратителен в своей никчемности», а также Джозефа Певни в роли «мелкого и хвастливого, но доброго прихлебателя». Но особенно Кроутер выделил игру Канады Ли в роли вызывающего «сострадание жестоко эксплуатируемого профессионального бойца. Его, негра и бывшего чемпиона, подло оттолкнули в сторону, и однажды вечером он приходит в ярость и умирает на опустевшем ринге, показывая с величайшим достоинством и сдержанностью всю меру своего бессловесного презрения к алчности ловкачей, которые поработили его, высосали всю его силу и затем вытолкнули его умирать. Включение его портрета является одним из лучших моментов в этом фильме».

Ссылки

• [www.imdb.com/title/tt0039204/ Тело и душа] на сайте IMDB
• [www.allmovie.com/movie/v6468 Тело и душа] на сайте Allmovie
• [www.afi.com/members/catalog/DetailView.aspx?s=&Movie=25090 Тело и душа] на сайте Американского киноинститута
• [www.rottentomatoes.com/m/1002820-body_and_soul/ Тело и душа] на сайте Rotten Tomatoes
• [www.tcm.com/tcmdb/title/69277/Body-and-Soul/ Тело и душа] на сайте Turner Classic Movies

Отрывок, характеризующий Тело и душа

Не один Наполеон испытывал то похожее на сновиденье чувство, что страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и не участвовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних сражений (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), испытывали одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска, стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения. Нравственная сила французской, атакующей армии была истощена. Не та победа, которая определяется подхваченными кусками материи на палках, называемых знаменами, и тем пространством, на котором стояли и стоят войска, – а победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своем бессилии, была одержана русскими под Бородиным. Французское нашествие, как разъяренный зверь, получивший в своем разбеге смертельную рану, чувствовало свою погибель; но оно не могло остановиться, так же как и не могло не отклониться вдвое слабейшее русское войско. После данного толчка французское войско еще могло докатиться до Москвы; но там, без новых усилий со стороны русского войска, оно должно было погибнуть, истекая кровью от смертельной, нанесенной при Бородине, раны. Прямым следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, погибель пятисоттысячного нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника.



Для человеческого ума непонятна абсолютная непрерывность движения. Человеку становятся понятны законы какого бы то ни было движения только тогда, когда он рассматривает произвольно взятые единицы этого движения. Но вместе с тем из этого то произвольного деления непрерывного движения на прерывные единицы проистекает большая часть человеческих заблуждений.
Известен так называемый софизм древних, состоящий в том, что Ахиллес никогда не догонит впереди идущую черепаху, несмотря на то, что Ахиллес идет в десять раз скорее черепахи: как только Ахиллес пройдет пространство, отделяющее его от черепахи, черепаха пройдет впереди его одну десятую этого пространства; Ахиллес пройдет эту десятую, черепаха пройдет одну сотую и т. д. до бесконечности. Задача эта представлялась древним неразрешимою. Бессмысленность решения (что Ахиллес никогда не догонит черепаху) вытекала из того только, что произвольно были допущены прерывные единицы движения, тогда как движение и Ахиллеса и черепахи совершалось непрерывно.
Принимая все более и более мелкие единицы движения, мы только приближаемся к решению вопроса, но никогда не достигаем его. Только допустив бесконечно малую величину и восходящую от нее прогрессию до одной десятой и взяв сумму этой геометрической прогрессии, мы достигаем решения вопроса. Новая отрасль математики, достигнув искусства обращаться с бесконечно малыми величинами, и в других более сложных вопросах движения дает теперь ответы на вопросы, казавшиеся неразрешимыми.
Эта новая, неизвестная древним, отрасль математики, при рассмотрении вопросов движения, допуская бесконечно малые величины, то есть такие, при которых восстановляется главное условие движения (абсолютная непрерывность), тем самым исправляет ту неизбежную ошибку, которую ум человеческий не может не делать, рассматривая вместо непрерывного движения отдельные единицы движения.
В отыскании законов исторического движения происходит совершенно то же.
Движение человечества, вытекая из бесчисленного количества людских произволов, совершается непрерывно.
Постижение законов этого движения есть цель истории. Но для того, чтобы постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов людей, ум человеческий допускает произвольные, прерывные единицы. Первый прием истории состоит в том, чтобы, взяв произвольный ряд непрерывных событий, рассматривать его отдельно от других, тогда как нет и не может быть начала никакого события, а всегда одно событие непрерывно вытекает из другого. Второй прием состоит в том, чтобы рассматривать действие одного человека, царя, полководца, как сумму произволов людей, тогда как сумма произволов людских никогда не выражается в деятельности одного исторического лица.
Историческая наука в движении своем постоянно принимает все меньшие и меньшие единицы для рассмотрения и этим путем стремится приблизиться к истине. Но как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем, что допущение единицы, отделенной от другой, допущение начала какого нибудь явления и допущение того, что произволы всех людей выражаются в действиях одного исторического лица, ложны сами в себе.
Всякий вывод истории, без малейшего усилия со стороны критики, распадается, как прах, ничего не оставляя за собой, только вследствие того, что критика избирает за предмет наблюдения большую или меньшую прерывную единицу; на что она всегда имеет право, так как взятая историческая единица всегда произвольна.
Только допустив бесконечно малую единицу для наблюдения – дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории.
Первые пятнадцать лет XIX столетия в Европе представляют необыкновенное движение миллионов людей. Люди оставляют свои обычные занятия, стремятся с одной стороны Европы в другую, грабят, убивают один другого, торжествуют и отчаиваются, и весь ход жизни на несколько лет изменяется и представляет усиленное движение, которое сначала идет возрастая, потом ослабевая. Какая причина этого движения или по каким законам происходило оно? – спрашивает ум человеческий.
Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам деяния и речи нескольких десятков людей в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи словом революция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают о влиянии одних из этих лиц на другие и говорят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.
Но ум человеческий не только отказывается верить в это объяснение, но прямо говорит, что прием объяснения не верен, потому что при этом объяснении слабейшее явление принимается за причину сильнейшего. Сумма людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов терпела их и уничтожила.
«Но всякий раз, когда были завоевания, были завоеватели; всякий раз, когда делались перевороты в государстве, были великие люди», – говорит история. Действительно, всякий раз, когда являлись завоеватели, были и войны, отвечает ум человеческий, но это не доказывает, чтобы завоеватели были причинами войн и чтобы возможно было найти законы войны в личной деятельности одного человека. Всякий раз, когда я, глядя на свои часы, вижу, что стрелка подошла к десяти, я слышу, что в соседней церкви начинается благовест, но из того, что всякий раз, что стрелка приходит на десять часов тогда, как начинается благовест, я не имею права заключить, что положение стрелки есть причина движения колоколов.
Всякий раз, как я вижу движение паровоза, я слышу звук свиста, вижу открытие клапана и движение колес; но из этого я не имею права заключить, что свист и движение колес суть причины движения паровоза.
Крестьяне говорят, что поздней весной дует холодный ветер, потому что почка дуба развертывается, и действительно, всякую весну дует холодный ветер, когда развертывается дуб. Но хотя причина дующего при развертыванье дуба холодного ветра мне неизвестна, я не могу согласиться с крестьянами в том, что причина холодного ветра есть раэвертыванье почки дуба, потому только, что сила ветра находится вне влияний почки. Я вижу только совпадение тех условий, которые бывают во всяком жизненном явлении, и вижу, что, сколько бы и как бы подробно я ни наблюдал стрелку часов, клапан и колеса паровоза и почку дуба, я не узнаю причину благовеста, движения паровоза и весеннего ветра. Для этого я должен изменить совершенно свою точку наблюдения и изучать законы движения пара, колокола и ветра. То же должна сделать история. И попытки этого уже были сделаны.
Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами. Никто не может сказать, насколько дано человеку достигнуть этим путем понимания законов истории; но очевидно, что на этом пути только лежит возможность уловления исторических законов и что на этом пути не положено еще умом человеческим одной миллионной доли тех усилий, которые положены историками на описание деяний различных царей, полководцев и министров и на изложение своих соображений по случаю этих деяний.


Силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию. Русское войско и население отступают, избегая столкновения, до Смоленска и от Смоленска до Бородина. Французское войско с постоянно увеличивающеюся силой стремительности несется к Москве, к цели своего движения. Сила стремительности его, приближаясь к цели, увеличивается подобно увеличению быстроты падающего тела по мере приближения его к земле. Назади тысяча верст голодной, враждебной страны; впереди десятки верст, отделяющие от цели. Это чувствует всякий солдат наполеоновской армии, и нашествие надвигается само собой, по одной силе стремительности.
В русском войске по мере отступления все более и более разгорается дух озлобления против врага: отступая назад, оно сосредоточивается и нарастает. Под Бородиным происходит столкновение. Ни то, ни другое войско не распадаются, но русское войско непосредственно после столкновения отступает так же необходимо, как необходимо откатывается шар, столкнувшись с другим, с большей стремительностью несущимся на него шаром; и так же необходимо (хотя и потерявший всю свою силу в столкновении) стремительно разбежавшийся шар нашествия прокатывается еще некоторое пространство.
Русские отступают за сто двадцать верст – за Москву, французы доходят до Москвы и там останавливаются. В продолжение пяти недель после этого нет ни одного сражения. Французы не двигаются. Подобно смертельно раненному зверю, который, истекая кровью, зализывает свои раны, они пять недель остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг, без всякой новой причины, бегут назад: бросаются на Калужскую дорогу (и после победы, так как опять поле сражения осталось за ними под Малоярославцем), не вступая ни в одно серьезное сражение, бегут еще быстрее назад в Смоленск, за Смоленск, за Вильну, за Березину и далее.
В вечер 26 го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.
Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.


Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.