Теракт на Прибрежном шоссе

Террористический акт на Прибрежном шоссе (в англоязычных источниках также Бойня на Прибрежном шоссе (англ. Coastal Road massacre), в ивритоязычных источниках Кровавый автобус (ивр. ‏אוטובוס הדמים‏‎), в арабских источниках операция «Камаль Адуан») — террористический акт, совершённый боевиками палестинской организации ФАТХ в Израиле 11 марта 1978 года. Отряд из 11 боевиков под командованием Далаль аль-Муграби, высадившись с моря в районе Зихрон-Яакова, захватил в заложники пассажиров нескольких автобусов и автомобилей и пересадил их всех в один автобус, который направился в сторону Тель-Авива. По пути террористы обстреливали другие автомобили и автобусы. В ходе захвата заложников, последующего преследования и штурма автобуса силами израильской полиции и (предположительно) частей особого назначения погибли 39 израильских граждан, в том числе 13 детей, более 70 — были ранены. Также были убиты 9 боевиков, включая саму аль-Муграби. Атака послужила поводом для начавшейся вскоре операции «Литани».

Политический фон

19 ноября 1977 года президент Египта Анвар Садат посетил с визитом Иерусалим. Выступая перед израильскими парламентариями, он заявил о готовности Египта к миру с Израилем. В следующем месяце в Триполи на совместной встрече лидеры Ливии, Сирии, Алжира и НДРЙ, а также ООП заявили о создании единого Национального фронта стойкости и противодействия, направленного на борьбу с египетской мирной инициативой.(недоступная ссылка) Журнал «Тайм» связывает оживление террористической деятельности в последующие месяцы со стремлением сорвать заключение мира.

Подготовка и цели атаки

Организаторы акции дали ей название «Камаль Адуан», в честь лидера организации «Чёрный сентябрь», убитого израильтянами в Бейруте в апреле 1973 года. Террористы были вооружены автоматами Калашникова, ручными гранатами, РПГ и взрывчатыми веществами. Целью рейда, согласно показаниям выживших членов отряда на суде, был захват отеля в Тель-Авиве, по образцу захвата гостиницы «Савой» за три года до этого.. Тогда палестинские боевики захватили гостиницу в Тель-Авиве и потребовали отпустить палестинских заключённых из израильских тюрем в обмен на заложников. В ходе захвата гостиницы и последующего её штурма израильским спецназом погибли восемь заложников, семь боевиков и трое израильских солдат; пять заложников были освобождены. Журнал «Тайм» также выдвигает версию, согласно которой целью рейда аль-Муграби был срыв израильско-египетских мирных переговоров.

Бойня на Прибрежном шоссе

Вопреки первоначальному плану, боевики по ошибке высадились с надувных лодок на побережье Израиля не рядом с Тель-Авивом, а у кибуца Мааган-Михаэль недалеко от Зихрон-Яакова. В процессе высадки с корабля-матки в штормовом море далеко от берега двое из тринадцати террористов погибли.

На берегу террористам встретилась фотограф-пейзажист Гейл Рубин, гражданка США, ведшая натурные съёмки. Узнав у Рубин, где они находятся, террористы убили её. Один из двух оставшихся в живых до настоящего времени членов отряда, Хуссейн Файяд, вспоминает:

Сестра Далаль аль-Муграби говорила с американской журналисткой [Гейл Рубин]. Перед тем, как убить её, Далаль спросила: «Как ты попала в Палестину?» [Рубин] ответила: «Мне дали визу». Далаль спросила: «Тебе дала визу я или Израиль? Права на эту землю только у меня. Почему ты не обратилась ко мне?» Потом Далаль открыла по ней огонь.

Оригинальный текст (англ.)  

Sister Dalal Al-Maghrabi had a conversation with the American journalist [Gail Rubin]. Before killing her, Dalal asked: "How did you enter Palestine?" [Rubin] answered: "They gave me a visa." Dalal said: "Did you get your visa from me, or from Israel? I have the right to this land. Why didn't you come to me?" Then Dalal opened fire on her.

Другой из выживших боевиков объясняет убийство Гейл Рубин тем, что боевики боялись, что она на них донесёт, и тем, что они «не знали, что она не израильтянка».

Журнал «Тайм» излагает дальнейшие события так: выбравшись на шоссе, боевики остановили маршрутное такси, пассажиров которого убили, и направились на нём в сторону Тель-Авива. Открыв огонь по встречному пассажирскому автобусу, они заставили его остановиться. На автобусе с заложниками боевики продолжили движение в сторону Тель-Авива. Вскоре был остановлен ещё один автобус, его пассажиров также перевели в первый; в общей сложности в автобусе были собраны свыше 70 заложников. Свидетели и уцелевшие пассажиры рассказывают, что из автобуса вёлся автоматный огонь и бросались гранаты во встречные машины. Несколько пассажиров в самом автобусе были расстреляны, и как минимум одно тело выброшено наружу. Молодой американец, ехавший из Тель-Авива в Хайфу, рассказывал, что из остановившегося автобуса кто-то расстрелял машину, где находились также его отец и брат; оба они скончались по дороге в больницу.

Израильская полиция, получившая информацию о захваченном автобусе, тщетно пыталась его остановить. Одна из таких попыток около Хадеры закончилась гибелью в перестрелке израильского полицейского. Наконец, удалось остановить автобус с помощью заградительного барьера с гвоздями в районе Герцлии. Часть источников утверждает, что в отсутствие антитеррористических подразделений, подтянуть которые не было времени, основу группы захвата составили сотрудники дорожной полиции. Другие современные источники утверждают, что в освобождении заложников участвовал армейский спецназ, руководимый Эхудом Бараком (это утверждение, появившееся в СМИ в последние годы, не подтверждается официальной биографией Барака или энциклопедическими статьями о нём, сообщающими о том, что в это время он заканчивал вторую степень в Стэнфорде и занимал пост командира танкового батальона в запасе). В завязавшейся перестрелке часть заложников, видимо, погибла от огня израильских сил. В то же время, некоторые из террористов, по свидетельству пассажира Авраама Шамира, видимо, были убиты пассажирами, сумевшими в перестрелке завладеть их оружием. Террористы стреляли также в пассажиров, пытавшихся выбраться из автобуса. В ходе перестрелки задняя часть автобуса была охвачена огнём, возможно, подорванная террористами, на каждом из которых был пояс со взрывчаткой. В итоге перестрелки и предшествующих действий боевиков были убиты 39 израильтян, в том числе 13 детей, более 70 — были ранены. Также были убиты 9 террористов, включая саму аль-Муграби, ещё два боевика были захвачены живыми.

Жертвы теракта

• Равиталь (Тали) Ааронович, 14 лет
• Наоми Элихай, 17-18 лет
• Эрез Альфред, 5 лет
• Ицхак Альфред, 44 года
• Галит Анква, 2 года
• Ицхак (Ицик) Анква, 10 лет
• Хавив Анква, 38 лет
• Матильда (Мати) Ашкенази-Даниель, 68 лет
• Иехуда Бастерман, 32 года
• Рина Бушкенич, 34 года
• Дов Бушкенич, 36 лет
• Лиат Галь-Он, 6 лет
• Шимон Глотман, 43 года
• Амнон Дрори, 43 года
• Наама Хадани, 5 лет
• Илан Хохман, 3 года
• Рои Хохман, 6 лет
• Ривка Хохман, 28 лет
• Мордехай (Моти) Зит, 9 лет
• Йосеф Хелоани, 66 лет
• Циона Лозиа-Коэн, 32 года
• Авраам Лозиа, 37 лет
• Малка Лейбович-Вайс, 58 лет
• Отари Мансуров, 37 лет
• Йоав (Йоави) Мешкель, 6 лет
• Меир Сегаль, 73 года
• Кати (Рина) Сосенская, 49 лет
• Йосеф Сосенский, 56 лет
• Цви (Цвика) Эшет, 46 лет
• Тувия Рознер, 53 лет
• Гейл Рубин, 39-40 лет
• Омри Тель-Орен, 14 лет

Последствия рейда

13 марта на специальном заседании Кнессета была принята резолюция, осуждающая теракт на Прибрежном шоссе и призывающая все свободные страны присоединиться к осуждению. Резолюция выражала соболезнования близким погибших и уверенность в том, что действия террористов не помешают миротворческим усилиям на Ближнем Востоке. В резолюции заявлялось, что борьба с террористическими организациями будет вестись до их уничтожения. Ещё через два дня в Ливане началась крупномасштабная Операция «Литани», в ходе которой весь юг страны, за исключением города Тир, оказался под контролем Армии обороны Израиля.

В ходе операции более 2000 человек с палестино-ливанской стороны были убиты и около 285 тысяч, по оценке ливанского правительства, покинули свои дома.

Совет Безопасности ООН, не отреагировавший до этого на теракт на Прибрежном шоссе, принял 19 марта резолюцию № 425, требующую немедленного вывода израильских войск из Ливана и ввода туда международного войскового контингента с целью восстановления ливанского суверенитета над югом страны. Войска ООН в том или ином виде оставались на территории Ливана с этого момента по настоящее время.

Дальнейшие события

Двое оставшихся в живых участников рейда, Хуссейн Файяд и Халед Абу Исба, провели семь лет в тюрьме в Израиле, после чего были освобождены в рамках сделки с НФОП Ахмада Джибриля по обмену пленными. В 2009 году Абу Исба был избран членом Революционного совета ФАТХ на Шестом съезде этой организации. В интервью, данных в 2008 и 2009 году, он отрицает участие боевиков в убийстве заложников и возлагает вину на их гибель всецело на огонь израильской стороны. В смерти израильтян и своих товарищей он обвиняет Эхуда Барака, по его мнению командовавшего операцией по освобождению заложников. Абу Исба призывал семьи погибших израильтян подать иск против израильского правительства и Эхуда Барака и выражал желание выступить на таком суде и засвидетельствовать, что Барак — преступник и убийца.

В 2008 году Израиль согласился передать останки аль-Муграби ливанской организации «Хезболла» вместе с рядом других тел и живых боевиков арабских организаций в обмен на тела двух израильских солдат, захваченных «Хезболлой» за два года до этого. Было поставлено условие, что тело аль-Муграби будет похоронено в Ливане, а не на территории Палестинской автономии. Впоследствии в печати появились сообщения о том, что останки аль-Муграби утеряны и не были переданы «Хезболле». По заявлению израильской стороны, тела аль-Муграби и некоторых других боевиков было невозможно найти, так как они были «унесены подземным течением».

Далаль аль-Муграби посмертно была удостоена высшей палестинской награды, Почётной медали мученичества (англ. Martyrdom Medal of Honor). В Палестинской автономии в честь аль-Муграби названы улица, школы для девочек, летние детские лагеря, военное и полицейское училища. Теракт, совершённый ей и её сообщниками, прославляется в прессе арабских стран. В своём эссе о Муграби, сирийский поэт Низар Каббани называет её участие в рейде «истинным проявлением материнства», далее он проводит аллегорию между захваченным автобусом и «временной столицей палестинского государства», а также называет Муграби временным президентом этого государства.

Арабская газета «Gulf News» в своей публикации 2008 года утверждает, что все захваченные группой заложники были израильскими солдатами, вторя заявлениям ФАТХа в 1978 году о том, что было убито как минимум 33 израильских военнослужащих, что не подтверждается списком жертв теракта.

В Герцлии у транспортной развязки Глилот установлен памятник жертвам бойни на Прибрежном шоссе.

Ссылки

• [www.mfa.gov.il/MFA/Terrorism-+Obstacle+to+Peace/Terror+Groups/32nd_anniversary_coastal_massacre_11-Mar-2010.htm 32nd anniversary of the coastal massacre]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Теракт на Прибрежном шоссе

Наконец последний эпизод в Польше, еще свежий в памяти капитана, который он рассказывал с быстрыми жестами и разгоревшимся лицом, состоял в том, что он спас жизнь одному поляку (вообще в рассказах капитана эпизод спасения жизни встречался беспрестанно) и поляк этот вверил ему свою обворожительную жену (Parisienne de c?ur [парижанку сердцем]), в то время как сам поступил во французскую службу. Капитан был счастлив, обворожительная полька хотела бежать с ним; но, движимый великодушием, капитан возвратил мужу жену, при этом сказав ему: «Je vous ai sauve la vie et je sauve votre honneur!» [Я спас вашу жизнь и спасаю вашу честь!] Повторив эти слова, капитан протер глаза и встряхнулся, как бы отгоняя от себя охватившую его слабость при этом трогательном воспоминании.
Слушая рассказы капитана, как это часто бывает в позднюю вечернюю пору и под влиянием вина, Пьер следил за всем тем, что говорил капитан, понимал все и вместе с тем следил за рядом личных воспоминаний, вдруг почему то представших его воображению. Когда он слушал эти рассказы любви, его собственная любовь к Наташе неожиданно вдруг вспомнилась ему, и, перебирая в своем воображении картины этой любви, он мысленно сравнивал их с рассказами Рамбаля. Следя за рассказом о борьбе долга с любовью, Пьер видел пред собою все малейшие подробности своей последней встречи с предметом своей любви у Сухаревой башни. Тогда эта встреча не произвела на него влияния; он даже ни разу не вспомнил о ней. Но теперь ему казалось, что встреча эта имела что то очень значительное и поэтическое.
«Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала», – слышал он теперь сказанные сю слова, видел пред собой ее глаза, улыбку, дорожный чепчик, выбившуюся прядь волос… и что то трогательное, умиляющее представлялось ему во всем этом.
Окончив свой рассказ об обворожительной польке, капитан обратился к Пьеру с вопросом, испытывал ли он подобное чувство самопожертвования для любви и зависти к законному мужу.
Вызванный этим вопросом, Пьер поднял голову и почувствовал необходимость высказать занимавшие его мысли; он стал объяснять, как он несколько иначе понимает любовь к женщине. Он сказал, что он во всю свою жизнь любил и любит только одну женщину и что эта женщина никогда не может принадлежать ему.
– Tiens! [Вишь ты!] – сказал капитан.
Потом Пьер объяснил, что он любил эту женщину с самых юных лет; но не смел думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был незаконный сын без имени. Потом же, когда он получил имя и богатство, он не смел думать о ней, потому что слишком любил ее, слишком высоко ставил ее над всем миром и потому, тем более, над самим собою. Дойдя до этого места своего рассказа, Пьер обратился к капитану с вопросом: понимает ли он это?
Капитан сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не понимал, то он все таки просит продолжать.
– L'amour platonique, les nuages… [Платоническая любовь, облака…] – пробормотал он. Выпитое ли вино, или потребность откровенности, или мысль, что этот человек не знает и не узнает никого из действующих лиц его истории, или все вместе развязало язык Пьеру. И он шамкающим ртом и маслеными глазами, глядя куда то вдаль, рассказал всю свою историю: и свою женитьбу, и историю любви Наташи к его лучшему другу, и ее измену, и все свои несложные отношения к ней. Вызываемый вопросами Рамбаля, он рассказал и то, что скрывал сначала, – свое положение в свете и даже открыл ему свое имя.
Более всего из рассказа Пьера поразило капитана то, что Пьер был очень богат, что он имел два дворца в Москве и что он бросил все и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание.
Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на Петровке, пожара. Направо стоял высоко молодой серп месяца, и в противоположной от месяца стороне висела та светлая комета, которая связывалась в душе Пьера с его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два француза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево, видневшееся в городе.
Ничего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в огромном городе.
Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радостное умиление. «Ну, вот как хорошо. Ну, чего еще надо?!» – подумал он. И вдруг, когда он вспомнил свое намерение, голова его закружилась, с ним сделалось дурно, так что он прислонился к забору, чтобы не упасть.
Не простившись с своим новым другом, Пьер нетвердыми шагами отошел от ворот и, вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.


На зарево первого занявшегося 2 го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1 го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.
Один из людей в темноте ночи, из за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.
– А ведь это, братцы, другой пожар, – сказал денщик.
Все обратили внимание на зарево.
– Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.
– Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что то она задумывала, что то она решала или уже решила в своем уме теперь, – это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это то страшило и мучило ее.
– Наташа, разденься, голубушка, ложись на мою постель. (Только графине одной была постелена постель на кровати; m me Schoss и обе барышни должны были спать на полу на сене.)
– Нет, мама, я лягу тут, на полу, – сердито сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стон адъютанта из открытого окна послышался явственнее. Она высунула голову в сырой воздух ночи, и графиня видела, как тонкие плечи ее тряслись от рыданий и бились о раму. Наташа знала, что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи, где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с Соней.
– Ложись, голубушка, ложись, мой дружок, – сказала графиня, слегка дотрогиваясь рукой до плеча Наташи. – Ну, ложись же.
– Ах, да… Я сейчас, сейчас лягу, – сказала Наташа, поспешно раздеваясь и обрывая завязки юбок. Скинув платье и надев кофту, она, подвернув ноги, села на приготовленную на полу постель и, перекинув через плечо наперед свою недлинную тонкую косу, стала переплетать ее. Тонкие длинные привычные пальцы быстро, ловко разбирали, плели, завязывали косу. Голова Наташи привычным жестом поворачивалась то в одну, то в другую сторону, но глаза, лихорадочно открытые, неподвижно смотрели прямо. Когда ночной костюм был окончен, Наташа тихо опустилась на простыню, постланную на сено с края от двери.
– Наташа, ты в середину ляг, – сказала Соня.
– Нет, я тут, – проговорила Наташа. – Да ложитесь же, – прибавила она с досадой. И она зарылась лицом в подушку.
Графиня, m me Schoss и Соня поспешно разделись и легли. Одна лампадка осталась в комнате. Но на дворе светлело от пожара Малых Мытищ за две версты, и гудели пьяные крики народа в кабаке, который разбили мамоновские казаки, на перекоске, на улице, и все слышался неумолкаемый стон адъютанта.
Долго прислушивалась Наташа к внутренним и внешним звукам, доносившимся до нее, и не шевелилась. Она слышала сначала молитву и вздохи матери, трещание под ней ее кровати, знакомый с свистом храп m me Schoss, тихое дыханье Сони. Потом графиня окликнула Наташу. Наташа не отвечала ей.
– Кажется, спит, мама, – тихо отвечала Соня. Графиня, помолчав немного, окликнула еще раз, но уже никто ей не откликнулся.
Скоро после этого Наташа услышала ровное дыхание матери. Наташа не шевелилась, несмотря на то, что ее маленькая босая нога, выбившись из под одеяла, зябла на голом полу.
Как бы празднуя победу над всеми, в щели закричал сверчок. Пропел петух далеко, откликнулись близкие. В кабаке затихли крики, только слышался тот же стой адъютанта. Наташа приподнялась.
– Соня? ты спишь? Мама? – прошептала она. Никто не ответил. Наташа медленно и осторожно встала, перекрестилась и ступила осторожно узкой и гибкой босой ступней на грязный холодный пол. Скрипнула половица. Она, быстро перебирая ногами, пробежала, как котенок, несколько шагов и взялась за холодную скобку двери.
Ей казалось, что то тяжелое, равномерно ударяя, стучит во все стены избы: это билось ее замиравшее от страха, от ужаса и любви разрывающееся сердце.
Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила на сырую, холодную землю сеней. Обхвативший холод освежил ее. Она ощупала босой ногой спящего человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где лежал князь Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой лежало что то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.
Наташа с утра еще, когда ей сказали про рану и присутствие князя Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо.
Весь день она жила только надеждой того, что ночью она уввдит его. Но теперь, когда наступила эта минута, на нее нашел ужас того, что она увидит. Как он был изуродован? Что оставалось от него? Такой ли он был, какой был этот неумолкавший стон адъютанта? Да, он был такой. Он был в ее воображении олицетворение этого ужасного стона. Когда она увидала неясную массу в углу и приняла его поднятые под одеялом колени за его плечи, она представила себе какое то ужасное тело и в ужасе остановилась. Но непреодолимая сила влекла ее вперед. Она осторожно ступила один шаг, другой и очутилась на середине небольшой загроможденной избы. В избе под образами лежал на лавках другой человек (это был Тимохин), и на полу лежали еще два какие то человека (это были доктор и камердинер).
Камердинер приподнялся и прошептал что то. Тимохин, страдая от боли в раненой ноге, не спал и во все глаза смотрел на странное явление девушки в бедой рубашке, кофте и вечном чепчике. Сонные и испуганные слова камердинера; «Чего вам, зачем?» – только заставили скорее Наташу подойти и тому, что лежало в углу. Как ни страшно, ни непохоже на человеческое было это тело, она должна была его видеть. Она миновала камердинера: нагоревший гриб свечки свалился, и она ясно увидала лежащего с выпростанными руками на одеяле князя Андрея, такого, каким она его всегда видела.
Он был таков же, как всегда; но воспаленный цвет его лица, блестящие глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности нежная детская шея, выступавшая из отложенного воротника рубашки, давали ему особый, невинный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени.
Он улыбнулся и протянул ей руку.


Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.