Умной-Колычёв, Василий Иванович
| Василий Иванович Умной Колычёв | |
| Дата смерти | |
|---|---|
| Принадлежность | |
| Звание | |
| Сражения/войны | |
Василий Иванович Умной-Колычев (ум. 1575) — русский военный и государственный деятель, окольничий и воевода, затем боярин, опричник, сын окольничего и воеводы Ивана Ивановича Умного-Колычева. Младший брат — окольничий, боярин и воевода Фёдор Иванович Умной-Колычёв (ум. 1574).
Биография
В июне 1556 года Василий Иванович Умной-Колычев упоминается в царской свите в чине рынды «с писаным саадаком» во время серпуховского похода «по крымским вестем». В июле 1557 года — рында в свите царя Ивана Грозного во время коломенского похода «по вестем князя Дмитрея Вешневецкого, что царь крымский (хан Девлет Герай) вышел со многими с прибылыми людми». В 1558 году В. И. Умной Колычев был отправлен «на первый срок» первым воеводой в крепость Михайлов, затем был переведен в Зарайск, откуда ходил «по царевичем вестем» во Мценск. «А как царевич поворотил от украины, от Мечи», выступил из Мценска в Москву вторым воеводой передового полка.
В 1559 года Василий Иванович Умной-Колычев был назначен рындой «с писаным саадаком» в случае похода царя Ивана Грозного на южные границы против крымских татар. В 1560 году во главе передового полка выступил из Дедилова на реку Быстрая Сосна, затем находился на воеводстве во Мценске. В 1565 году — второй воевода в Коломне, в полку правой руки у воеводы князя Василия Семеновича Серебряного, затем «велел государь быти окольничему Василью Ивановичю Умного-Колычову…в Торопце». В 1567 году упоминается в царской свите среди окольничих «перед государем» во время новгородского похода против литовцев. В «Троицын день» 1568 года был отправлен среди прочих «воевод в посылку и с ним людей из опричнины» во Ржев, где был назначен вторым воеводой сторожевого полка. В апреле 1569 года был отправлен «из опришнины» в Калугу с большим полком вторым воеводой.
В 1570 году «приговорил царь и великий князь з бояры зделали город по колыванской дороге Толщебор. А для береженья были воеводы, как город делали…из опришнины околничей и воевода Василей Иванович Умного-Колычов».
Осенью 1570 года окольничий Василий Иванович Умной-Колычёв участвовал в неудачной осаде Таллина. В конце августа крепость осадил ливонский король Магнус с небольшим войском. Царь Иван Грозный отправил в октябре того же года на помощь своему вассалу и подручнику русское войско (4-5 тыс. чел.) под командованием боярина Ивана Петровича Хирона Яковлева и окольничего Василия Ивановича Умного. Причем, И. П. Яковлев Хирон командовал земскими отрядами, а В. И. Умной-Колычев — опричниками. Во время осады Ревеля (Таллина) царские воеводы занимались опустошением и разорением ревельских окрестностей, грабили и жгли беззащитные деревни и села. Ливонский король Магнус, понимая, что жестокости русских лишат его поддержки ливонских дворян, безуспешно пытался убедить союзников, что привело к столкновению с царскими воеводами. Царь Иван Грозный поддержал своего ставленника Магнуса. Главные воеводы И. П. Яковлев и В. И. Умной-Колычёв были арестованы и в оковах доставлены в Москву.
В 1572 году — второй воевода сторожевого полка в Коломне. Зимой 1572/1573 года — третий воевода большого полка во время похода русской рати под командованием царя Ивана Васильевича Грозного на ливонский замок Пайде. Весной 1573 года присутствовал на свадьбе ливонского короля Магнуса со старицкой княжной Марией Владимировной (двоюродной племянницей Ивана Грозного). В июле того же 1573 года вел деликатные и ответственные переговоры с поляками и литовцами о кандидатуре царя Ивана Грозного на польский королевский престол. Осенью 1573 года получил высший думный чин боярина. В руки В. И. Умного-Колычева перешли сыскные и посольские дела.
В январе 1574 года по царскому приказу боярин Василий Иванович Умной-Колычев расследовал дело о «крымской измене». Царь Иван Грозный хотел под пыткой дознаться от боярских холопов: «Хто из бояр наших нам изменяет: Василей Умной, князь Борис Тулупов, Мстиславской, князь Фёдор Трубецкой, князь Иван Шюйский, Пронские, Хованские, Шереметевы, Хворостинины, Микита Романов, князь Борис Серебряной». На пыточном дворе холопов допрашивал сам Василий Иванович Умной-Колычев.
В том же 1574 году боярин В. И. Умной-Колычев руководил переговорами с крымским послом. В августе проиграл местнический спор окольничему Дмитрию Ивановичу Годунову. В январе 1575 года Василий Умной-Колычев присутствовал на свадьбе царя Ивана Грозного с Анной Григорьевной Васильчиковой.
В том же году боярин Василий Иванович Умной Колычев попал в царскую опалу и лишился нескольких поместий. В мае 1575 года, возможно, предвидя свой конец, сделал вклад на помин души в Троице-Сергиев монастырь.
Приблизительно 2 августа 1575 года боярин Василий Иванович Умной-Колычев был казнен вместе с царским фаворитом, князем Б. Д. Тулуповым, А. М. и Ф. В. Старого, М. Т. Плещеевым, Ф. М. и С. М. Сунбуловыми, Я. Д. Мансуровым, Г. А. и А. К. Колтовскими и другими, «будучи уличен в заговоре против царя и в сношениях с опальной знатью…»
Потомства В. И. Умной-Колычев не оставил.
Напишите отзыв о статье "Умной-Колычёв, Василий Иванович"
Ссылки
- [books.google.ru/books?id=5w2aelUEB_UC&pg=PA483&lpg=PA483&dq=%D0%95%D1%80%D1%88+%D0%A2%D0%B5%D0%BB%D0%B5%D0%BF%D0%BD%D0%B5%D0%B2+%D0%91%D0%BE%D0%B3%D1%83%D1%81%D0%BB%D0%B0%D0%B2%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9&source=bl&ots=Xb0qxoAgFV&sig=Hj1a4w9FBkhVBx9HgI0VdL7IjwE&hl=ru&ei=9---TeSHDofrOanRsccF&sa=X&oi=book_result&ct=result&resnum=2&ved=0CBwQ6AEwAQ#v=onepage&q&f=false Богуславский, В. В. Славянская энциклопедия. Киевская Русь — Московия: в 2 т. — М.: Олма-Пресс, 2005.]
- Скрынников Р. Г. «Великий государь Иоанн Васильевич Грозный», Смоленск, Издательство «Русич», 1996 г., ISBN 5-88590-529-0, ст. 139, 140, 212, 216, 217
Отрывок, характеризующий Умной-Колычёв, Василий Иванович
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.
Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
