Чиршки, Фриц Гюнтер фон

Фриц Гюнтер фон Чиршки

Фриц Гю́нтер фон Чи́ршки Бёгендорфф (нем. Fritz Günther von Tschirschky und Boegendorff; 4 июля 1900, поместье Кобелау — 9 октября 1980, Мюнхен) — немецкий дипломат и политик. Представитель консервативного сопротивления национал-социализму. Сотрудник протокольного отдела Министерства иностранных дел ФРГ при федеральном канцлере Конраде Аденауэре.

Биография

Фриц Гюнтер фон Чиршки и Бёгендорфф происходил из силезского дворянского рода Чиршки и вместе с двумя сёстрами родился в семье помещика Гюнтера фон Чиршки и его супруги графини Лимбург-Штирум. У него также было трое старших братьев, один из которых офицер Бернхард фон Чиршки, и одна старшая сестра, а также младший брат Мортимер. Среди знаменитых родственников Фрица Гюнтера — его дядя Генрих фон Чиршки, в 1907—1916 годах посол Германской империи в Австрии, баронесса Фреда фон Рехенберг, депутат прусского ландтага от Немецкой национальной народной партии, и Иохан Пауль ван Лимбург Штирум, посол Нидерландов в Берлине.

По окончании школы Чиршки решил стать офицером. После смерти отца и гибели старших братьев на фронте он отказался от военной карьеры, чтобы управлять семейными поместьями в Силезии. В 1918 года Чиршки был призван в армию, но на фронте не воевал. После войны с декабря 1918 и вплоть до увольнения из рейхсвера в апреле 1920 года Чиршки служил во фрайкоре Меркера и участвовал в военных действиях против революционеров в Берлине и Брауншвейге, в феврале-марте 1919 года находился в Веймаре в составе подразделений, охранявших Веймарское учредительное собрание.

В 1921 году Чиршки женился на дочери помещика Марии Элизабет фон Лёббекке. У супругов родились двое сыновей и две дочери. В приданое Чиршки получил от семьи жены поместье Кёльчен близ Райхенбаха, ставшее постоянным местом жительства Чиршки. На 270 гектарах проживало двадцать пять крестьянских семей, работавших на Чиршки. Чиршки занимался общественной работой, являлся представителем работодателей в трудовом суде района Райхенбах и рассматривал трудовые споры в качестве мирового судьи.

В годы Веймарской республики Чиршки поддерживал тесные связи с кронпринцем Вильгельмом и кронпринцессой Цецилией. Чиршки возглавлял силезское дворянство и в 1930—1932 годах руководил силезским отделением разведки «Стального шлема», не состоя при этом в организации. Несмотря на критическое отношение к Веймарской республике и приверженность монархии, Чиршки отрицательно относился к национал-социализму. По собственным словам Чиршки, он голосовал за Немецкую национальную народную партию, а после того, как в 1928 году её возглавил Альфред Гугенберг, в знак протеста голосовал за Имперскую партию немецкого среднего сословия, с которой его ничего не связывало.

С 1933 года Чиршки служил адъютантом и референтом по культуре вице-канцлера Франца фон Папена в его берлинской канцелярии, где объединил вокруг себя молодых сотрудников вице-канцлера (кружок Эдгара Юнга), не признававших национал-социализм и использовавших канцелярию в качестве плацдарма для борьбы с молодым нацистским государством. Позднее в своих мемуарах Чиршки признался, что его коллегам и ему следовало бы ещё в 1933 году понять, куда заведёт Гитлер Германию и действовать исходя из этого понимания так, как они считали нужным.

Должность в канцелярии Чиршки получил по протекции промышленника близкого друга Папена Николауса фон Баллештрема, скептически относившегося к национал-социалистам. В группу, сложившуюся вокруг Чиршки, входили писатель Эдгар Юнг, считавшийся теоретиком группы, и административный советник Герберт фон Бозе, её организатор. Группа разрабатывала грандиозные планы, которые в конце концов сводились к тому, чтобы подхватить национал-социалистические преобразования Германской империи и направить их в консервативное русло. Планы группы Чиршки предусматривали начать весной 1934 года после первой национал-социалистической революции вторую, консервативную.

В ходе этой второй, корректирующей волны преобразований германского государства предполагалось убедить рейхспрезидента Пауля фон Гинденбурга назначить чрезвычайное положение, разоружить с помощью рейхсвера штурмовые отряды и ввести директорию в качестве органа исполнительной власти. По планам Чиршки, в эту директорию должны были войти генералы Вернер фон Фрич и Герд фон Рундштедт, а также политики Герман Геринг, Гитлер, Генрих Брюнинг, Карл Фридрих Гёрделер и Папен. После кратковременного этапа диктатуры этого органа власти предполагалось восстановить парламентскую монархию. Эти планы расстроила Ночь длинных ножей, в ходе которой Юнг и фон Бозе были убиты. Сам Чиршки был арестован и в штаб-квартире гестапо на Принц-Альбрехт-штрассе стал свидетелем убийства Грегора Штрассера и последний раз виделся с Юнгом. Позднее Чиршки на несколько дней был помещён в концентрационный лагерь Лихтенбург близ Дессау, а затем был освобождён после вмешательства фон Папена и дяди, посла Нидерландов в Германии Йохана Пауля ван Лимбурга Штирума. Выйдя из концлагеря, Чиршки в августе уехал в Вену вместе с фон Папеном, назначенным послом Германии в Австрии. В начале 1935 года Чиршки, убеждённый в том, что его хотят убить, не явился по повестке в Берлин на допрос в гестапо, и отношения между ним и фон Папеном испортились. Выйдя в отставку со службы в венском посольстве, Чиршки добился для себя временной защиты австрийского правительства, затем эмигрировал через Париж в Лондон и там с 1937 года занимался торговлей. В 1939 году Чиршки в течение нескольких недель был соседом будущего премьер-министра Уинстона Черчилля в его роскошных апартаментах в особняке Морфета напротив Вестминстерского собора. Ночь на 3 сентября 1939 года, когда Великобритания вступила в войну, Чиршки провёл вместе с Черчиллем в бомбоубежище этого здания.

Чиршки был известным противником национал-социализма и не подлежал интернированию, но в 1940—1944 годах по собственному желанию был интернирован, опасаясь, что его семья, оставшаяся в Германии, подвергнется давлению со стороны властей, если станет известно о том, что он беспрепятственно передвигается по Англии. Чиршки попал в сборный лагерь Кэмптон Парк, затем во временный лагерь в Средней Англии и впоследствии в лагерь близ Пила на острове Мэн.

После войны Чиршки перевёз семью в Лондон и продолжил заниматься бизнесом. В лондонском офисе издателя Джона Холройд-Риса он восстанавливал издательство Tauchnitz и оказывал консультационные услуги в сфере финансов. Среди его клиентов были другие британские издательства, политик Гарольд Макмиллан, председатель Всемирного сионистского конгресса Хаим Вейцман. В 1947 году Чиршки давал свидетельские показания по уголовному делу фон Папена в рамках Нюрнбергского процесса. Окончательно вернулся на родину лишь в 1952 году.

С 1952 года Чиршки состоял на службе в протокольном отделе Министерства иностранных дел в ранге советника посольства 1-го класса. В 1955 году Чиршки стал первым западногерманским дипломатом, прибывшим с официальной миссией в СССР и занимался подготовкой визита Конрада Аденауэра в Москву, целью которого было освобождение последних немецких военнопленных. Чиршки организовал поезд, защищённый от прослушивания и оборудованный информационным радиоцентром для немецкой делегации, а также размещение в Москве штаба федерального канцлера численностью в 120 человек и отвечал за соблюдение дипломатического протокола в ходе визита. В конце 1950-х годов Чиршки служил в посольстве ФРГ в Лондоне и консулом в Лилле.

В 1961 году Чиршки приобрёл земельный участок в тирольском Райте близ Кицбюэля и в 1964 году построил дом, в котором проживал с супругой последние годы жизни. В 1972 году Чиршки опубликовал мемуары под названием «Воспоминания государственного преступника».

Ссылки

• [www.munzinger.de/search/go/document.jsp?id=00000006854 Биография  (нем.)]

Отрывок, характеризующий Чиршки, Фриц Гюнтер фон

– О гой! – послышался в это время тот неподражаемый охотничий подклик, который соединяет в себе и самый глубокий бас, и самый тонкий тенор; и из за угла вышел доезжачий и ловчий Данило, по украински в скобку обстриженный, седой, морщинистый охотник с гнутым арапником в руке и с тем выражением самостоятельности и презрения ко всему в мире, которое бывает только у охотников. Он снял свою черкесскую шапку перед барином, и презрительно посмотрел на него. Презрение это не было оскорбительно для барина: Николай знал, что этот всё презирающий и превыше всего стоящий Данило всё таки был его человек и охотник.
– Данила! – сказал Николай, робко чувствуя, что при виде этой охотничьей погоды, этих собак и охотника, его уже обхватило то непреодолимое охотничье чувство, в котором человек забывает все прежние намерения, как человек влюбленный в присутствии своей любовницы.
– Что прикажете, ваше сиятельство? – спросил протодиаконский, охриплый от порсканья бас, и два черные блестящие глаза взглянули исподлобья на замолчавшего барина. «Что, или не выдержишь?» как будто сказали эти два глаза.
– Хорош денек, а? И гоньба, и скачка, а? – сказал Николай, чеша за ушами Милку.
Данило не отвечал и помигал глазами.
– Уварку посылал послушать на заре, – сказал его бас после минутного молчанья, – сказывал, в отрадненский заказ перевела, там выли. (Перевела значило то, что волчица, про которую они оба знали, перешла с детьми в отрадненский лес, который был за две версты от дома и который был небольшое отъемное место.)
– А ведь ехать надо? – сказал Николай. – Приди ка ко мне с Уваркой.
– Как прикажете!
– Так погоди же кормить.
– Слушаю.
Через пять минут Данило с Уваркой стояли в большом кабинете Николая. Несмотря на то, что Данило был не велик ростом, видеть его в комнате производило впечатление подобное тому, как когда видишь лошадь или медведя на полу между мебелью и условиями людской жизни. Данило сам это чувствовал и, как обыкновенно, стоял у самой двери, стараясь говорить тише, не двигаться, чтобы не поломать как нибудь господских покоев, и стараясь поскорее всё высказать и выйти на простор, из под потолка под небо.
Окончив расспросы и выпытав сознание Данилы, что собаки ничего (Даниле и самому хотелось ехать), Николай велел седлать. Но только что Данила хотел выйти, как в комнату вошла быстрыми шагами Наташа, еще не причесанная и не одетая, в большом, нянином платке. Петя вбежал вместе с ней.
– Ты едешь? – сказала Наташа, – я так и знала! Соня говорила, что не поедете. Я знала, что нынче такой день, что нельзя не ехать.
– Едем, – неохотно отвечал Николай, которому нынче, так как он намеревался предпринять серьезную охоту, не хотелось брать Наташу и Петю. – Едем, да только за волками: тебе скучно будет.
– Ты знаешь, что это самое большое мое удовольствие, – сказала Наташа.
– Это дурно, – сам едет, велел седлать, а нам ничего не сказал.
– Тщетны россам все препоны, едем! – прокричал Петя.
– Да ведь тебе и нельзя: маменька сказала, что тебе нельзя, – сказал Николай, обращаясь к Наташе.
– Нет, я поеду, непременно поеду, – сказала решительно Наташа. – Данила, вели нам седлать, и Михайла чтоб выезжал с моей сворой, – обратилась она к ловчему.
И так то быть в комнате Даниле казалось неприлично и тяжело, но иметь какое нибудь дело с барышней – для него казалось невозможным. Он опустил глаза и поспешил выйти, как будто до него это не касалось, стараясь как нибудь нечаянно не повредить барышне.


Старый граф, всегда державший огромную охоту, теперь же передавший всю охоту в ведение сына, в этот день, 15 го сентября, развеселившись, собрался сам тоже выехать.
Через час вся охота была у крыльца. Николай с строгим и серьезным видом, показывавшим, что некогда теперь заниматься пустяками, прошел мимо Наташи и Пети, которые что то рассказывали ему. Он осмотрел все части охоты, послал вперед стаю и охотников в заезд, сел на своего рыжего донца и, подсвистывая собак своей своры, тронулся через гумно в поле, ведущее к отрадненскому заказу. Лошадь старого графа, игреневого меренка, называемого Вифлянкой, вел графский стремянной; сам же он должен был прямо выехать в дрожечках на оставленный ему лаз.
Всех гончих выведено было 54 собаки, под которыми, доезжачими и выжлятниками, выехало 6 человек. Борзятников кроме господ было 8 человек, за которыми рыскало более 40 борзых, так что с господскими сворами выехало в поле около 130 ти собак и 20 ти конных охотников.
Каждая собака знала хозяина и кличку. Каждый охотник знал свое дело, место и назначение. Как только вышли за ограду, все без шуму и разговоров равномерно и спокойно растянулись по дороге и полю, ведшими к отрадненскому лесу.
Как по пушному ковру шли по полю лошади, изредка шлепая по лужам, когда переходили через дороги. Туманное небо продолжало незаметно и равномерно спускаться на землю; в воздухе было тихо, тепло, беззвучно. Изредка слышались то подсвистыванье охотника, то храп лошади, то удар арапником или взвизг собаки, не шедшей на своем месте.
Отъехав с версту, навстречу Ростовской охоте из тумана показалось еще пять всадников с собаками. Впереди ехал свежий, красивый старик с большими седыми усами.
– Здравствуйте, дядюшка, – сказал Николай, когда старик подъехал к нему.
– Чистое дело марш!… Так и знал, – заговорил дядюшка (это был дальний родственник, небогатый сосед Ростовых), – так и знал, что не вытерпишь, и хорошо, что едешь. Чистое дело марш! (Это была любимая поговорка дядюшки.) – Бери заказ сейчас, а то мой Гирчик донес, что Илагины с охотой в Корниках стоят; они у тебя – чистое дело марш! – под носом выводок возьмут.
– Туда и иду. Что же, свалить стаи? – спросил Николай, – свалить…
Гончих соединили в одну стаю, и дядюшка с Николаем поехали рядом. Наташа, закутанная платками, из под которых виднелось оживленное с блестящими глазами лицо, подскакала к ним, сопутствуемая не отстававшими от нее Петей и Михайлой охотником и берейтором, который был приставлен нянькой при ней. Петя чему то смеялся и бил, и дергал свою лошадь. Наташа ловко и уверенно сидела на своем вороном Арабчике и верной рукой, без усилия, осадила его.
Дядюшка неодобрительно оглянулся на Петю и Наташу. Он не любил соединять баловство с серьезным делом охоты.
– Здравствуйте, дядюшка, и мы едем! – прокричал Петя.
– Здравствуйте то здравствуйте, да собак не передавите, – строго сказал дядюшка.
– Николенька, какая прелестная собака, Трунила! он узнал меня, – сказала Наташа про свою любимую гончую собаку.
«Трунила, во первых, не собака, а выжлец», подумал Николай и строго взглянул на сестру, стараясь ей дать почувствовать то расстояние, которое должно было их разделять в эту минуту. Наташа поняла это.
– Вы, дядюшка, не думайте, чтобы мы помешали кому нибудь, – сказала Наташа. Мы станем на своем месте и не пошевелимся.
– И хорошее дело, графинечка, – сказал дядюшка. – Только с лошади то не упадите, – прибавил он: – а то – чистое дело марш! – не на чем держаться то.
Остров отрадненского заказа виднелся саженях во ста, и доезжачие подходили к нему. Ростов, решив окончательно с дядюшкой, откуда бросать гончих и указав Наташе место, где ей стоять и где никак ничего не могло побежать, направился в заезд над оврагом.
– Ну, племянничек, на матерого становишься, – сказал дядюшка: чур не гладить (протравить).
– Как придется, отвечал Ростов. – Карай, фюит! – крикнул он, отвечая этим призывом на слова дядюшки. Карай был старый и уродливый, бурдастый кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матерого волка. Все стали по местам.
Старый граф, зная охотничью горячность сына, поторопился не опоздать, и еще не успели доезжачие подъехать к месту, как Илья Андреич, веселый, румяный, с трясущимися щеками, на своих вороненьких подкатил по зеленям к оставленному ему лазу и, расправив шубку и надев охотничьи снаряды, влез на свою гладкую, сытую, смирную и добрую, поседевшую как и он, Вифлянку. Лошадей с дрожками отослали. Граф Илья Андреич, хотя и не охотник по душе, но знавший твердо охотничьи законы, въехал в опушку кустов, от которых он стоял, разобрал поводья, оправился на седле и, чувствуя себя готовым, оглянулся улыбаясь.
Подле него стоял его камердинер, старинный, но отяжелевший ездок, Семен Чекмарь. Чекмарь держал на своре трех лихих, но также зажиревших, как хозяин и лошадь, – волкодавов. Две собаки, умные, старые, улеглись без свор. Шагов на сто подальше в опушке стоял другой стремянной графа, Митька, отчаянный ездок и страстный охотник. Граф по старинной привычке выпил перед охотой серебряную чарку охотничьей запеканочки, закусил и запил полубутылкой своего любимого бордо.