Якопо дель Селлайо
| Якопо дель Селлайо | |
| Место рождения: | |
|---|---|
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
 Работы на Викискладе | |
Якопо дель Селлайо (Якопо ди Арканджело; итал. Jacopo del Sellaio, Jacopo di Arcangelo; 1441/1442, Флоренция — 12 ноября 1493, там же) — итальянский живописец флорентийской школы.
Жизнь и творчество
Якопо был единственным сыном шорника Арканджело (Арканджоло) ди Якопо и Монны Джеммы. «Шорник» по-итальянски — sellaio, отсюда прозвище художника. У супругов была ещё дочь Лукреция; известно, что позднее, в 1469 году, вместе с семьёй проживал Джованни, двоюродный брат Якопо; жильё они снимали у Монны Пьеры, сестры матери живописца. Если верить Вазари, Селлайо учился вместе с Боттичелли у фра Филиппо Липпи. Боттичелли оказал значительное влияние на творчество соученика.
О жизни Селлайо известно немногое. В 1460 году он вступил во флорентийское братство Святого Луки, а с 1473 по 1491 годы работал в одной мастерской с Филиппо ди Джулиано. Видимо, кроме последнего, в мастерской Селлайо трудились и другие ассистенты. Самое раннее из известных произведений Якопо датируется концом 1477 года. Это две панели, находящиеся во флорентийской церкви Санта Лучия деи Маньоли и изображающие Марию и ангела, несущего благую весть. Известно, что в той же церкви Селлайо также занимался реставрацией картины предположительно кисти Пьетро Лоренцетти, а его ассистент ди Джулиано исполнил там распятие.
«Благовещение» несёт на себе следы влияния фра Филиппо. Сюжет Благовещения написан мастером для ещё одной из флорентийских церквей — Сан Джованни Вальдарно. В «Рождестве», написанном в конце 1480-х гг., тоже отразились черты искусства Липпи, такие, например, как лучи, окружающие Младенца Христа.
Для церкви Сан Фредиано Селлайо написал два алтарных образа. В «Пьете» заметно влияние Гирландайо; она впервые упоминается в документах за 1483 г. и при жизни автора осталась неоконченной; завершал её написание Арканджело, сын Якопо (появившийся на свет около 1477 г.). Второй образ — «Распятие со св. Лаврентием» — выдаёт глубокое воздействие, которое на творчество Селлайо оказал Боттичелли. Вероятно, это один из последних значительных заказов мастера, и относится он приблизительно к 1490 г. (Спустя три года Селлайо был в этой же церкви похоронен.)
Большинство произведений Селлайо — религиозные картины, на каждой из которых представлен какой-либо один христианский персонаж, чаще всего святые Иероним или Иоанн Креститель. Кроме того, ряд работ художника являет собой украшение так называемых «кассоне» — специальных сундуков, являвшихся символом заключения брачного союза и будущего материального благополучия новой семьи: такие «кассоне» было принято торжественно проносить по улицам в ходе свадебного шествия к дому невесты. Самые известные из работ Селлайо для подобных сундуков — история Амура и Психеи и история Эсфири и Артаксеркса. В 1472 г. Якопо в сотрудничестве с Дзаноби ди Доменико и Бьяджо д’Антонио работал над панелями для сундука, известного как кассоне Нерли.
В целом творчество Селлайо эклектично и несколько подражательно, но при этом в нём всё же чувствуется обаяние личности и мастерства самого автора. Некоторые исследователи полагают, что наиболее самобытен Селлайо не в религиозных, а в мифологических и исторических работах («Триумфы Петрарки», «Орфей и Эвридика», «Брут и Порция»). Техника художника отличается линейностью, а палитра — мягкостью и светлыми тонами.
Не во всех картинах авторство Селлайо можно установить с полной достоверностью. Ряд работ, в разное время приписываемых Селлайо, возможно, принадлежит кисти других последователей Боттичелли, Липпи и Гирландайо, среди которых и его сын Арканджело, и его ассистент ди Джулиано.
Напишите отзыв о статье "Якопо дель Селлайо"
Ссылки
- [www.artcyclopedia.com/artists/jacopo_del_sellaio.html Работы Селлайо в музеях мира]
- [museums.in.ua/author/Sellajo_YAkopo_del Часть кассоне из музея Ханенко]
Отрывок, характеризующий Якопо дель Селлайо
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80 титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат, – с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, – все чувствовали, что совершается что то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов всё пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.
Между каждым рядом войск была как бы улица. Резко отделялись одна от другой три части этой армии: боевая Кутузовская (в которой на правом фланге в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под одну линию, под одним начальством и в одинаковом порядке.
Как ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: «едут! едут!» Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты последних приготовлений.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это же время, хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки. Казалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при приближении государей. Послышался один голос: «Смирно!» Потом, как петухи на заре, повторились голоса в разных концах. И всё затихло.
В мертвой тишине слышался топот только лошадей. То была свита императоров. Государи подъехали к флангу и раздались звуки трубачей первого кавалерийского полка, игравшие генерал марш. Казалось, не трубачи это играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала эти звуки. Из за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый голос императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк гаркнул: Урра! так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли.
Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек этой армии, – чувство самозабвения, гордого сознания могущества и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.
Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, – ничтожная песчинка) пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и потому то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова.
