Агеносов, Владимир Вениаминович

Владимир Вениаминович Агеносов
Дата рождения:	19 апреля 1942(1942-04-19) (82 года)
Место рождения:	Магнитогорск
Научная сфера:	литературоведение, филология
Учёная степень:	доктор филологических наук
Альма-матер:	Магнитогорский государственный педагогический институт
Награды и премии:

Владимир Вениаминович Агеносов (род. 19 апреля 1942 года, Магнитогорск) — российский литературовед, доктор филологических наук, профессор МПГУ (1997—2013), профессор ИМПЭ имени Грибоедова c 2013, академик РАЕН (1997) и Петровской академии наук и искусств (2002), член-корреспондент Русской академической группы в США (1995), почетный член Президиума Ассоциации исследователей русской литературы в Китае (2013). Заслуженный деятель науки Российской Федерации (2004). Автор ряда книг, редактор учебных пособий и хрестоматий.

Биография

Окончил Магнитогорский государственный педагогический институт (1964) и аспирантуру МГПИ (1969). Преподавал в 1964—1966 в альма-матер, затем в 1970—1976 в Московском институте молодёжи (тогда — Высшая комсомольская школа при ЦК ВЛКСМ). На сегодняшний день преподаёт в на кафедре истории журналистики и литературы ИМПЭ имени Грибоедова и Народном университете Китая.

Стажировался в Вульфсон-колледжисе Оксфордского университета (1996), читал лекции в Германии (1971, 1976), Сирии (1990), Пекинском университете иностранных языков (1997—1998), в 2012—2015 Член Союза писателей Москвы (1994). Член редколлегий «Литературоведческого журнала» (с 1990), реферативного журнала «Литературоведение» (с 1993). Печатается в журналах «Филологические науки», «Знамя», «Записки Русской академической группы США».

Агеносову принадлежат книги «Генезис философского романа» (М., 1986), «XXVII съезд КПСС и актуальные проблемы советской литературы» (М., 1987), «Творчество М. Пришвина и советский философский роман» (М., 1988), «Советский философский роман» (М., 1989, 1990), «Литература russkogo зарубежья» (М., 1998), «Избранные труды и воспоминания» (М., 2012), «Восставшие из небытия: Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции» (М., 2014). Агеносов стал научным руководителем и редактором учебных комплексов по истории русской литературы ХХ века для старшеклассников (11 класс), для студентов филологических факультетов и гуманитарных вузов с нефилологическим профилем. Школьный учебник под редакцией Агеносова выдержал множество переизданий и выдвигался на Государственную премию РФ. Учебник для вузов, созданный Агеносовым, получил первую премию МПГУ.

В 2009 Агеносовым был записан ряд лекций для образовательного проекта «Русская литература» канала «Бибигон».

Научные интересы Агеносова в 1980-е — начало 1990-х годов были связаны с явлением «философского романа», подробно проанализированном исследователем на примере творчества Л. Леонова, М. Булгакова, А. Платонова, Ю. Домбровского, А. Кима, Ч. Айтматова и др. В 1990-е годы учёный увлекается историей русской эмиграции, особенно так называемой «второй волной» русской эмиграции, совпавшей по времени с Великой Отечественной. Его стараниями впервые на родине изданы сборник «Поэтессы русского зарубежья: Л. Алексеева, О. Анстей, В. Синкевич» (М., 1998), сборник стихов поэта-эмигранта Н. Моршена (Н. Марченко) «Пуще неволи» (М., 2000). В 2002 им составлен сборник И. Буркина «Берег очарованный» и написано к нему предисловие.

Три его книги переведены на китайский язык.

Весной 2014 года в Дома русского зарубежья состоялась презентация книги профессора «Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции».

Под его руководством были защищены 8 докторских и более 36 кандидатских диссертаций. Среди его учеников, в частности, доктора филологических наук И. Н. Арзамасцева, Н. С. Выгон, Л. Л. Горелик, О. В. Дефье, Я. В. Солдаткина, кандидаты наук М. Г. Павловец, А. И. Грищенко.

В последние годы Агеносов активно отстаивает необходимость более полного изучения литературы, отмены ЕГЭ, с чем связаны его выступления в прессе и на телевидении.

Критика

Для высшей школы В. В. Агеносов составил учебные пособия «Литература народов России» (М., 1995, в соавторстве с Е. А. Майминым и Р. З. Хайруллиным), «Литература русского зарубежья (1918—1996)» (Для вузов. М., «Терра», «Спорт», 1998) и «Современные русские поэты. Справочник-антология» (М., «Мегатрон», «Библиомаркет», 1997, в соавторстве с К. Н. Анкудиновым). Михаил Айзенберг в своей рецензии отмечал, что данный справочник содержит «невероятное количество и „качество“» ошибок.

В. В. Агеносов был также научным редактором учебников «Русская литература XX в.» (в 2-х тт., 1996, 1997, 1998) и «Русская литература Серебряного века» (1997), составил хрестоматию для 11-го класса «Русская литература XX в.» (в 2-х тт.). Эти учебные пособия получили, как было указано выше, высокую оценку на государственном и профессиональном уровне. В прессе, однако, резко отрицательно оценил их кандидат филологических наук А. Аникин, который отметил ряд пропагандистских по его мнению упрощений, чрезмерное использование в тексте формулировок из официальных партийных документов.

И. В. Кукулин, отмежёвываясь от обвинений А. Аникина как от «бездоказательных», со своей стороны указывает на низкое качество учебника под редакцией В. В. Агеносова, отличающегося тяжеловесным стилем изложения, фактическими ошибками и — главный недостаток — «аморфностью», отсутствием ясного концептуального видения.

Противоположная оценка была высказана писателями и педагогами в ряде авторитетных изданий: «Новый мир»: Журнал художественной литературы и общественной мысли, 2001, № 6; 2002, № 2; «Литературная учёба»: Литературно-философский журнал, 2001, № 5; «Филологические науки»: Научные доклады высшей школы. Издание Министерства образования РФ, 1998, № 1 и др.

Книга «Избранные труды и воспоминания» была высоко оценена в «Литературной газете» и выходящем в Америке «Новом журнале».

Анастасия Ермакова писала:

Редко бывает такое, что читать литературоведческую книгу интересно. Перед нами классическое литературоведение о классиках. При этом у Владимира Агеносова своё, индивидуальное и вместе с тем доказательно объективное представление о литературе, в том числе и о советской, которую многие предпочитают просто забыть… Нет отрицания того или иного направления, а есть вдумчивый и всесторонний анализ конкретного явления литературы. В центре исследования – произведение искусства; эпоха, идеология, эстетические предпочтения – лишь обертоны, отнюдь не главное, то, что не может ни добавить тексту художественности, ни отнять её. Такой критический взгляд честен, так как защищён от модных веяний и конъюнктурных соображений… Это та самая редчайшая критика, где нет примитивной установки – хвалить или ругать и высказывать свои субъективные переживания В книге – серьёзный добросовестный стереоскопичный анализ текстов, за который авторы, несомненно, отблагодарили бы Владимира Агеносова, будь они живы.

Марина Гарбер (Люксембург) утверждала:

Этот объемный том «Избранных трудов и воспоминаний» академика, заслуженного деятеля науки России, профессора Владимира Агеносова впечатляет разносторонностью и широтой авторских интересов и деятельности, а также представленным на этих страницах «жанровым» разнообразием… Агеносов стал одним из первопроходцев на пути открытия российскому читателю литераторов именно этой [послевоенной] волны Русского Зарубежья.

Антология «Восставшие из небытия», по мнению критиков, была новым словом в изучении литературы русского зарубежья:

М. Бабичева:

Статья [открывающая книгу], озаглавленная «Несколько слов об архипелаге Ди-Пи и его писателях», представляет собой органичное соединение путеводителя по антологии и популярной характеристики малоизученного литературного феномена, опирающейся на серьёзные научные изыскания самого автора.

Виктор Леонидов:

«Восставшие из небытия» - более чем значительно событие последнего времени... Литература поколения «Ди-Пи», поколения умолчания, возвращается в  русскую культуру.

Ю. Горячева:

Восстановление целостности усеченного литературного процесса — одна из главных задач современного литературоведения, и Владимир Агеносов успешно её реализует.

В прессе высказывались и прямо противоположные мнения.

Книга «Избранные труды и воспоминания» получила высокую оценку как в отечественном издании, так и за рубежом.

Книга «Воскресшие из небытия» была признана существенным вкладом и изучение истории литературы русского зарубежья.

Литература

• Агеносов В. В. Избранные труды и воспоминания. — М.: АИРО-XXI, 2012. — 704 с. — ISBN 978-5-91022-182-0
• Агеносов Владимир Вениаминович: К 60-летию со дня рождения: Биобиблиографический аннотированный список / Сост. Г. Д. Ушакова, Т. Е. Шумилова. — Южно-Сахалинск, 2002. — 34 с.
• Кто есть кто в российском литературоведении. Биобиблиографический словарь-справочник. — М.: Изд-во ИНИОН РАН, 2011. — 408 с. — ISBN 978-5-248-00591-8

Ссылки

• [www.iile.ru/date_2289.html В. В. Агеносов: «За вечер, посвящённый Есенину, меня чуть не исключили из комсомола…»]
• [www.iile.ru/date_6184.html В. В. Агеносов: «Я как был противником ЕГЭ, так и остался!»]
• В. Агеносов. Русская литература как национальная идея — ЛГ. № 16 (6366) 18 апр. 2012.

Отрывок, характеризующий Агеносов, Владимир Вениаминович

Ежели первое время члены совета думали, что Кутузов притворялся спящим, то звуки, которые он издавал носом во время последующего чтения, доказывали, что в эту минуту для главнокомандующего дело шло о гораздо важнейшем, чем о желании выказать свое презрение к диспозиции или к чему бы то ни было: дело шло для него о неудержимом удовлетворении человеческой потребности – .сна. Он действительно спал. Вейротер с движением человека, слишком занятого для того, чтобы терять хоть одну минуту времени, взглянул на Кутузова и, убедившись, что он спит, взял бумагу и громким однообразным тоном начал читать диспозицию будущего сражения под заглавием, которое он тоже прочел:
«Диспозиция к атаке неприятельской позиции позади Кобельница и Сокольница, 20 ноября 1805 года».
Диспозиция была очень сложная и трудная. В оригинальной диспозиции значилось:
Da der Feind mit seinerien linken Fluegel an die mit Wald bedeckten Berge lehnt und sich mit seinerien rechten Fluegel laengs Kobeinitz und Sokolienitz hinter die dort befindIichen Teiche zieht, wir im Gegentheil mit unserem linken Fluegel seinen rechten sehr debordiren, so ist es vortheilhaft letzteren Fluegel des Feindes zu attakiren, besondere wenn wir die Doerfer Sokolienitz und Kobelienitz im Besitze haben, wodurch wir dem Feind zugleich in die Flanke fallen und ihn auf der Flaeche zwischen Schlapanitz und dem Thuerassa Walde verfolgen koennen, indem wir dem Defileen von Schlapanitz und Bellowitz ausweichen, welche die feindliche Front decken. Zu dieserien Endzwecke ist es noethig… Die erste Kolonne Marieschirt… die zweite Kolonne Marieschirt… die dritte Kolonne Marieschirt… [Так как неприятель опирается левым крылом своим на покрытые лесом горы, а правым крылом тянется вдоль Кобельница и Сокольница позади находящихся там прудов, а мы, напротив, превосходим нашим левым крылом его правое, то выгодно нам атаковать сие последнее неприятельское крыло, особливо если мы займем деревни Сокольниц и Кобельниц, будучи поставлены в возможность нападать на фланг неприятеля и преследовать его в равнине между Шлапаницем и лесом Тюрасским, избегая вместе с тем дефилеи между Шлапаницем и Беловицем, которою прикрыт неприятельский фронт. Для этой цели необходимо… Первая колонна марширует… вторая колонна марширует… третья колонна марширует…] и т. д., читал Вейротер. Генералы, казалось, неохотно слушали трудную диспозицию. Белокурый высокий генерал Буксгевден стоял, прислонившись спиною к стене, и, остановив свои глаза на горевшей свече, казалось, не слушал и даже не хотел, чтобы думали, что он слушает. Прямо против Вейротера, устремив на него свои блестящие открытые глаза, в воинственной позе, оперев руки с вытянутыми наружу локтями на колени, сидел румяный Милорадович с приподнятыми усами и плечами. Он упорно молчал, глядя в лицо Вейротера, и спускал с него глаза только в то время, когда австрийский начальник штаба замолкал. В это время Милорадович значительно оглядывался на других генералов. Но по значению этого значительного взгляда нельзя было понять, был ли он согласен или несогласен, доволен или недоволен диспозицией. Ближе всех к Вейротеру сидел граф Ланжерон и с тонкой улыбкой южного французского лица, не покидавшей его во всё время чтения, глядел на свои тонкие пальцы, быстро перевертывавшие за углы золотую табакерку с портретом. В середине одного из длиннейших периодов он остановил вращательное движение табакерки, поднял голову и с неприятною учтивостью на самых концах тонких губ перебил Вейротера и хотел сказать что то; но австрийский генерал, не прерывая чтения, сердито нахмурился и замахал локтями, как бы говоря: потом, потом вы мне скажете свои мысли, теперь извольте смотреть на карту и слушать. Ланжерон поднял глаза кверху с выражением недоумения, оглянулся на Милорадовича, как бы ища объяснения, но, встретив значительный, ничего не значущий взгляд Милорадовича, грустно опустил глаза и опять принялся вертеть табакерку.
– Une lecon de geographie, [Урок из географии,] – проговорил он как бы про себя, но довольно громко, чтобы его слышали.
Пржебышевский с почтительной, но достойной учтивостью пригнул рукой ухо к Вейротеру, имея вид человека, поглощенного вниманием. Маленький ростом Дохтуров сидел прямо против Вейротера с старательным и скромным видом и, нагнувшись над разложенною картой, добросовестно изучал диспозиции и неизвестную ему местность. Он несколько раз просил Вейротера повторять нехорошо расслышанные им слова и трудные наименования деревень. Вейротер исполнял его желание, и Дохтуров записывал.
Когда чтение, продолжавшееся более часу, было кончено, Ланжерон, опять остановив табакерку и не глядя на Вейротера и ни на кого особенно, начал говорить о том, как трудно было исполнить такую диспозицию, где положение неприятеля предполагается известным, тогда как положение это может быть нам неизвестно, так как неприятель находится в движении. Возражения Ланжерона были основательны, но было очевидно, что цель этих возражений состояла преимущественно в желании дать почувствовать генералу Вейротеру, столь самоуверенно, как школьникам ученикам, читавшему свою диспозицию, что он имел дело не с одними дураками, а с людьми, которые могли и его поучить в военном деле. Когда замолк однообразный звук голоса Вейротера, Кутузов открыл глава, как мельник, который просыпается при перерыве усыпительного звука мельничных колес, прислушался к тому, что говорил Ланжерон, и, как будто говоря: «а вы всё еще про эти глупости!» поспешно закрыл глаза и еще ниже опустил голову.
Стараясь как можно язвительнее оскорбить Вейротера в его авторском военном самолюбии, Ланжерон доказывал, что Бонапарте легко может атаковать, вместо того, чтобы быть атакованным, и вследствие того сделать всю эту диспозицию совершенно бесполезною. Вейротер на все возражения отвечал твердой презрительной улыбкой, очевидно вперед приготовленной для всякого возражения, независимо от того, что бы ему ни говорили.
– Ежели бы он мог атаковать нас, то он нынче бы это сделал, – сказал он.
– Вы, стало быть, думаете, что он бессилен, – сказал Ланжерон.
– Много, если у него 40 тысяч войска, – отвечал Вейротер с улыбкой доктора, которому лекарка хочет указать средство лечения.
– В таком случае он идет на свою погибель, ожидая нашей атаки, – с тонкой иронической улыбкой сказал Ланжерон, за подтверждением оглядываясь опять на ближайшего Милорадовича.
Но Милорадович, очевидно, в эту минуту думал менее всего о том, о чем спорили генералы.
– Ma foi, [Ей Богу,] – сказал он, – завтра всё увидим на поле сражения.
Вейротер усмехнулся опять тою улыбкой, которая говорила, что ему смешно и странно встречать возражения от русских генералов и доказывать то, в чем не только он сам слишком хорошо был уверен, но в чем уверены были им государи императоры.
– Неприятель потушил огни, и слышен непрерывный шум в его лагере, – сказал он. – Что это значит? – Или он удаляется, чего одного мы должны бояться, или он переменяет позицию (он усмехнулся). Но даже ежели бы он и занял позицию в Тюрасе, он только избавляет нас от больших хлопот, и распоряжения все, до малейших подробностей, остаются те же.
– Каким же образом?.. – сказал князь Андрей, уже давно выжидавший случая выразить свои сомнения.
Кутузов проснулся, тяжело откашлялся и оглянул генералов.
– Господа, диспозиция на завтра, даже на нынче (потому что уже первый час), не может быть изменена, – сказал он. – Вы ее слышали, и все мы исполним наш долг. А перед сражением нет ничего важнее… (он помолчал) как выспаться хорошенько.
Он сделал вид, что привстает. Генералы откланялись и удалились. Было уже за полночь. Князь Андрей вышел.

Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать свое мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и др., не одобрявшими план атаки, он не знал. «Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели из за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моей, моей жизнью?» думал он.
«Да, очень может быть, завтра убьют», подумал он. И вдруг, при этой мысли о смерти, целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых задушевных, восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом и женою; он вспоминал первые времена своей любви к ней! Вспомнил о ее беременности, и ему стало жалко и ее и себя, и он в нервично размягченном и взволнованном состоянии вышел из избы, в которой он стоял с Несвицким, и стал ходить перед домом.
Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался лунный свет. «Да, завтра, завтра! – думал он. – Завтра, может быть, всё будет кончено для меня, всех этих воспоминаний не будет более, все эти воспоминания не будут иметь для меня более никакого смысла. Завтра же, может быть, даже наверное, завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется, наконец, показать всё то, что я могу сделать». И ему представилось сражение, потеря его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец, представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк, дивизию, выговаривает условие, чтобы уже никто не вмешивался в его распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту и один одерживает победу. А смерть и страдания? говорит другой голос. Но князь Андрей не отвечает этому голосу и продолжает свои успехи. Диспозиция следующего сражения делается им одним. Он носит звание дежурного по армии при Кутузове, но делает всё он один. Следующее сражение выиграно им одним. Кутузов сменяется, назначается он… Ну, а потом? говорит опять другой голос, а потом, ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен, убит или обманут; ну, а потом что ж? – «Ну, а потом, – отвечает сам себе князь Андрей, – я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать: но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди – отец, сестра, жена, – самые дорогие мне люди, – но, как ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих людей», подумал он, прислушиваясь к говору на дворе Кутузова. На дворе Кутузова слышались голоса укладывавшихся денщиков; один голос, вероятно, кучера, дразнившего старого Кутузовского повара, которого знал князь Андрей, и которого звали Титом, говорил: «Тит, а Тит?»
– Ну, – отвечал старик.
– Тит, ступай молотить, – говорил шутник.
– Тьфу, ну те к чорту, – раздавался голос, покрываемый хохотом денщиков и слуг.
«И все таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу этой таинственной силой и славой, которая вот тут надо мной носится в этом тумане!»


Ростов в эту ночь был со взводом во фланкёрской цепи, впереди отряда Багратиона. Гусары его попарно были рассыпаны в цепи; сам он ездил верхом по этой линии цепи, стараясь преодолеть сон, непреодолимо клонивший его. Назади его видно было огромное пространство неясно горевших в тумане костров нашей армии; впереди его была туманная темнота. Сколько ни вглядывался Ростов в эту туманную даль, он ничего не видел: то серелось, то как будто чернелось что то; то мелькали как будто огоньки, там, где должен быть неприятель; то ему думалось, что это только в глазах блестит у него. Глаза его закрывались, и в воображении представлялся то государь, то Денисов, то московские воспоминания, и он опять поспешно открывал глаза и близко перед собой он видел голову и уши лошади, на которой он сидел, иногда черные фигуры гусар, когда он в шести шагах наезжал на них, а вдали всё ту же туманную темноту. «Отчего же? очень может быть, – думал Ростов, – что государь, встретив меня, даст поручение, как и всякому офицеру: скажет: „Поезжай, узнай, что там“. Много рассказывали же, как совершенно случайно он узнал так какого то офицера и приблизил к себе. Что, ежели бы он приблизил меня к себе! О, как бы я охранял его, как бы я говорил ему всю правду, как бы я изобличал его обманщиков», и Ростов, для того чтобы живо представить себе свою любовь и преданность государю, представлял себе врага или обманщика немца, которого он с наслаждением не только убивал, но по щекам бил в глазах государя. Вдруг дальний крик разбудил Ростова. Он вздрогнул и открыл глаза.
«Где я? Да, в цепи: лозунг и пароль – дышло, Ольмюц. Экая досада, что эскадрон наш завтра будет в резервах… – подумал он. – Попрошусь в дело. Это, может быть, единственный случай увидеть государя. Да, теперь недолго до смены. Объеду еще раз и, как вернусь, пойду к генералу и попрошу его». Он поправился на седле и тронул лошадь, чтобы еще раз объехать своих гусар. Ему показалось, что было светлей. В левой стороне виднелся пологий освещенный скат и противоположный, черный бугор, казавшийся крутым, как стена. На бугре этом было белое пятно, которого никак не мог понять Ростов: поляна ли это в лесу, освещенная месяцем, или оставшийся снег, или белые дома? Ему показалось даже, что по этому белому пятну зашевелилось что то. «Должно быть, снег – это пятно; пятно – une tache», думал Ростов. «Вот тебе и не таш…»