Анти-Эдип

Анти-Эдип
Capitalisme et schizophrénie. L'anti-Oedipe
Автор:	Жиль Делёз и Феликс Гваттари
Жанр:	философия
Язык оригинала:	французский
Оригинал издан:	1972
Переводчик:	Д.Кралечкин
Серия:	Philosophy
Издатель:	У-Фактория
Выпуск:	2007
ISBN:	ISBN 978-5-9757-0192-3

Анти-Эдип (фр. L’Anti-Œdipe) (1972) — книга французских авторов, философа Жиля Делёза и психоаналитика Феликса Гваттари. Это первый том двухтомника «Капитализм и шизофрения» (второй том называется «Тысяча плато», вышел в 1980 году). В книге даётся анализ человеческой психологии, экономики, жизни общества и истории, и показывается, как «примитивные», «деспотические» и капиталистические режимы отличаются в организации ими «производства», «рекрутирования» и «потребления». Книга описывает, как капитализм направляет все желания через монетарную экономику аксиоматического характера — форму организации, являющуюся скорее ментальной, чем материальной.

Основные понятия

Капиталистическая семья как репрессивный агент

Мишель Фуко в своем знаменитом предисловии к этой книге отметил, что первейшей целью этой работы является борьба против современного фашизма.

И не только против исторического фашизма, фашизма Гитлера и Муссолини (…) но и против фашизма во всех нас, в наших головах и в нашем каждодневном поведении, фашизма, который заставляет нас любить власть, жаждать той самой вещи, которая подавляет и эксплуатирует нас.

Книга рисует следующую картину. В семье дети развиваются в извращённой среде, где они учатся любить того человека, который бьёт и подавляет их. Поэтому семья составляет первую ячейку фашистского общества, так как дети перенесут эту любовь на подавляющие фигуры в своей взрослой жизни. Книга Делёза и Гваттари, в своем анализе динамики внутрисемейных отношений, ставит задачей «отследить все вариации фашизма, от исполинских, окружающих и раздавливающих нас, до мелких, осуществляющих свой крошечный вклад в горькую тиранию нашей повседневной жизни».

Машины желания и общественное производство

Мишель Фуко пишет в предисловии: «„Анти-Эдип“ является введением в жизнь без фашизма». Если капиталистическое общество приучает нас верить, что желание равнозначно нужде, потребности, и что единственным способом удовлетворения наших желаний есть потребление, то «Анти-Эдип» стоит на иных принципах: желание не происходит от нужды, как в фрейдистском понимании. Наоборот, желание является производительной силой экономики. «Это не театр — это фабрика». Нахождение оппозиции к понятию нужды — это один из главных пунктов критики Делёзом и Гваттари как Фрейда, так и марксизма. Желание является реальной продуктивной силой; в то время как психоанализ сводит желание к воображению и фантазиям.

Как и их современник Р. Лэйнг, и как Вильгельм Райх до них, Делёз и Гваттари объединяют психологическое подавление личности с общественным подавлением. В такой оптике Делёз и Гваттари описывают производительный характер желания как подобие «машины желания», которая функционирует наподобие выключателя в большой «схеме» разнообразных других машин, к которым она подсоединена. И «машина желания» в то же время производит поток желания изнутри себя. Делёз и Гваттари описывают подобие многофункциональной вселенной, составленной из таких машин, соединенных между собой: «Не существует машин желания вне социальных машин, которые они формируют на более высоком уровне; и не существует социальных машин без машин желания, населяющих их на нижнем уровне». Таким образом, они оппонируют предложенной Фрейдом концепции сублимации, которая с необходимостью вела к противоречию между машинами желания и общественным производством, поставившему в тупик Лэйнга и Райха. Таким образом их книга является одновременно и критикой психоанализа Фрейда и Лакана, и критикой фрейдо-марксизма. «Бесчеловечной молекулярной сексуальности» они противопоставляют «коренную» двойственную сексуальность: «Любовь — это не просто когда двое становятся одним или двумя, но когда они становятся сотнями тысяч». Концепция сексуальности Делёза—Гваттари не сводится только к объединению «мужских» и «женских» половых ролей, но к различным потокам, создаваемым тысячами «машин желания» в своей схематической вселенной.

Критика фрейдовского Эдипова комплекса начинается с рассмотрения девиза этой модели о семейном треугольнике как основе общества. Критикуя «семейственность» ([en.wikipedia.org/wiki/Familialism familialism]) фрейдизма, Делёз и Гваттари пытаются показать, что эдиповская модель семьи является таким типом организации, который с необходимостью колонизирует своих членов, подавляет их желания и снабжает их комплексами, если он функционирует как организующий принцип общества. Вместо восприятия семьи как области, являющейся элементом более крупной области «общества», и признания превосходства семейного треугольника, Делёз и Гваттари считают, что семья должны быть «открытой» в сторону общественной области, как в концепции «открытого» Бергсона, и что в основании псевдо-оппозиции между семьей (состоящей из личностных субъектов) и общественной жизнью лежит отношение между пред-индивидуальным желанием и общественным производством. Более того, они показывают, что шизофрения представляет собой крайнее умственное состояние, присущее капиталистической системе как таковой, и что капитализм сознательно последовательно навязывает невротические состояния как средство поддержания нормальности. Нужно заметить, однако, что авторы противопоставляют немедицинское понимание «шизофрении», как детерриториализации, медицинскому диагнозу «шизофрения» (то есть они не пытаются романтизировать психические расстройства; наоборот, они показывают, как это делает Фуко, что «психические расстройства» всегда являются производным от чего-то иного).

Тело без органов

В книге «Анти-Эдип» Делёз и Гваттари начинают разрабатывать свою концепцию «ТБО» — «тела без органов», как они обозначили изменяющийся общественный массив желаний. Поскольку желание может принимать столько форм, сколько существует воплощающих его индивидов, то желание ищет новые каналы и различные комбинации для своей реализации, формируя новое «ТБО» для каждого отдельного случая. Желание не ограничено привязанностями субъекта.

В своей последующей работе «Тысяча плато» (1980) Делёз и Гваттари в конечном итоге различают три типа «ТБО»: раковое, пустое и полное. Пустое ТБО примерно соответствует ТБО «Анти-Эдипа». Это ТБО описывается как «неподвижное (кататоническое)», поскольку оно полностью лишено органов; все потоки проходят через него свободно, без остановок и без смены направлений. Хотя на него может быть спроецирована любая форма желания, пустое ТБО само по себе является непроизводительным. Полное ТБО — это здоровое ТБО; оно производительно, и не окаменелое в своей организации. Раковое ТБО замкнуто в шаблоне бесконечного воспроизводства своего собственного шаблона.

Территориализация / Детерриториализация

Хотя (как большинство терминов Делёза и Гваттари) термин «детерриториализация» обладает намеренной вариативностью в их трудах, можно примерно описать его как отход от жёстко насаждаемого иерархического систематизированного контекста, нацеленного на упаковку вещей (понятий, объектов и т. д.) по дискретным, распределенным по категориям блокам с единичными запрограммированными значениями или тождественностями, к ризомовской зоне множественности и неустойчивой идентичности, где значения и операции протекают между объектами речи свободно, результатом чего является динамичный, постоянно меняющийся набор взаимосвязанных объектов с размытыми индивидуальными границами.

Что важно, эта концепция подразумевает существование среды, не просто двоичной — а нечто вроде «коллажа» («assemblage», гибкий термин, отсылающий к неоднородной структуре любой сложной системы, индивидуальной, общественной и иной), которому присуще одновременное движение как территориализации (поддержания, сохранения), так и детерриториализации (рассеяния).

В главе «Как сделать себя телом без органов» книги «Тысяча плато» авторами указываются разные смыслы понятия «детерриториализация», включая состояния, вызванные психоактивными веществами, такими как пейот. Как показывает практика, действие таких веществ может включать «развинчивание» (относительную детерриториализацию) мировоззрения потребителя (то есть его/её убеждений, моделей восприятия мира и т. д.), что впоследствии ведет к ре-территориализации (переупорядочиванию, «ремаппингу», перекройке карты мира, убеждений, моделей и др.), которая необязательно совпадает с прежней территорией.

Понятие детерриториализации тесно связано с такими концепциями Делёза-Гваттари, как «линия полета» (line of flight), «дестратификация» (destratification, «разрушение наслоений») и «тело без органов» (термин, заимствованный у Арто), и иногда определяется таким образом, чтобы быть частично взаимозаменяемым этими терминами (особенно четко это проявляется во второй части «Капитализма и шизофрении» — «Тысяча плато»).

Авторы утверждают, что за относительной детерриториализацией часто следует радикальная ре-территориализация, в то время как абсолютная детерриториализация является просто детерриториализацией без какой-либо ре-территориализации.

Обвинения психоанализа в фашизме

Делёз и Гваттари рассматривают случаи Жерара Менделя (Gérard Mendel), Белы Грюнберже (Bela Grunberger) и Жанин Шассеге-Смиргель (Janine Chasseguet-Smirgel), видных деятелей авторитетных международных организаций (таких как Международная психоаналитическая ассоциация (IPa), и показывают, как легко психоанализ вписывается в систему полицейского государства:

В случае с теми, кто отказывается быть «эдипизированным» в той или иной форме, с той или иной целью, наготове психоаналитик, который может пригласить на помощь санитаров психбольницы или полицейских. Возглас: «Полиция на нашей стороне!» — никогда ранее психоанализ более явно не выражал своего вкуса к поддержке курса общественного подавления, и к участию в нём с большим энтузиазмом. (…) Отметим представителей ведущих ролей в наиболее авторитетных организациях: посмотрите на доктора Менделя, на доктора Стефана, на состояние бешенства, в котором они находятся, на их буквально полицейские воззвания при мысли, что кто-то может попытаться избегнуть эдиповского невода. «Эдиповская» теория — это одна из тех вещей, которая становится всё более опасной по мере того, как всё меньше людей верят в неё; тогда появляются полицейские, чтобы заменить архиереев.

Доктор Бела Грюнберже (Bela Grunberger) и доктор Жанин Шассеге-Смиргель (Janine Chasseguet-Smirgel) были двумя психоаналитиками из Парижского отделения (Paris Psychoanalytic society) Международной психоаналитической ассоциации (IPa). В ноябре 1968 года, скрываясь под псевдонимом Андре Стефан (André Stéphane), они опубликовали книгу «L’univers Contestationnaire», в которой утверждали, что участники парижских волнений мая 1968 года левого толка были тоталитаристами — сталинистами, и подвергли их психоанализу, в результате определив, что те были движимы «убогой инфантильностью, внушившей им осуществить Эдиповское восстание против Отца».

Примечательно, что Лакан высказался о книге «Андре Стефана» с большим презрением. Хотя Грюнберже и Шассеге-Смиргель и скрывались под псевдонимом, Лакан отметил, что ни один из авторов книги наверняка не принадлежал к его школе, поскольку никто не опустился бы до подобной низкой чепухи. Аналитики Международной психоаналитической ассоциации (IPa) ответили обвинением школы Лакана в «интеллектуальном терроризме».

См. также

• Антипсихиатрия
• Структурализм
• Тело без органов
• План имманентности
• Шизоанализ
• Судья Шребер
• [www.latephilosophers.com/schizo2.html Schizo’s Web] by Harrison Mujica-Jenkins at [www.latephilosophers.com latephilosophers.com] (англ.)
• Ghost in the Shell: Stand Alone Complex, episode 15, «MACHINES DÉSIRANTES», c 15’55s

Литература

Источники

• Делёз Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип: Капитализм и шизофрения. У-Фактория, 2007. Перевод Д.Кралечкина. Редактор — В.Кузнецов
• Deleuze, Gilles and Félix Guattari. 1972. [books.google.co.uk/books?id=WvvQfxvGfpYC Anti-Œdipus]. Trans. Robert Hurley, Mark Seem and Helen R. Lane. London and New York: Continuum, 2004. Vol. 1 of Capitalism and Schizophrenia. 2 vols. 1972—1980. Trans. of L’Anti-Oedipe. Paris: Les Editions de Minuit. ISBN 0-8264-7695-3.
• ---. 1975. Kafka: Towards a Minor Literature. Trans. Dana Polan. Theory and History of Literature 30. Minneapolis and London: U of Minnesota P, 1986. Trans. of Kafka: Pour une litterature mineure. Paris: Les Editions de Minuit. ISBN 0-8166-1515-2.
• ---. 1980. A Thousand Plateaus. Trans. Brian Massumi. London and New York: Continuum, 2004. Vol. 2 of Capitalism and Schizophrenia. 2 vols. 1972—1980. Trans. of Mille Plateaux. Paris: Les Editions de Minuit. ISBN 0-8264-7694-5.
• Foucault, Michel. 1972. Preface. In Deleuze and Guattari, Anti-Œdipus xiii-xvi.

Литература по теме

• Alliez, Eric. «Anti-Oedipus — Thirty Years On (Between Art and Politics).» Trans. Alberto Toscano. In Deleuze and the Social. Ed. Martin Fulgsang and Bent Meier Sorenson. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2006. 151-68.
• Badiou, Alain. «The Flux and the Party: In the Margins of Anti-Oedipus.» Trans. Laura Balladur and Simon Krysl. Polygraph 15/16 (2004): 75-92.
• Buchanan, Ian. Deleuze and Guattari’s 'Anti-Oedipus': A Reader’s Guide. New York and London: Continuum, 2008.
• Flieger, Jerry Aline. «Overdetermined Oedipus: Mommy, Daddy and Me as Desiring-Machine.» In A Deleuzean Century? Ed. Ian Buchanan. Durham, NC: Duke University Press, 1999. 219—240.
• Guattari, Félix. The Anti-Oedipus Papers. Ed. Stéphane Nadaud. Trans. Kélina Gotman. New York : Semiotext(e), 2006.
• ---. 1984. Molecular Revolution: Psychiatry and Politics. Trans. Rosemary Sheed. Harmondsworth: Penguin. ISBN 0-14-055160-3.
• ---. 1992. Chaosmosis: An Ethico-Aesthetic Paradigm. Trans. Paul Bains and Julian Pefanis. Bloomington and Indianapolis: Indiana UP, 1995. Trans. of Chaosmose. Paris: Editions Galilee. ISBN 0-909952-25-6.
• ---. 1995. Chaosophy. Ed. Sylvère Lotringer. Semiotext(e) Foreign Agents Ser. New York: Semiotext(e). ISBN 1-57027-019-8.
• ---. 1996. Soft Subversions. Ed. Sylvère Lotringer. Trans. David L. Sweet and Chet Wiener. Semiotext(e) Foreign Agents Ser. New York: Semiotext(e). ISBN 1-57027-030-9.
• Hocquenghem, Guy. 1972. Homosexual Desire. Trans. Daniella Dangoor. 2nd ed. Durham, NC: Duke University Press, 1993.
• Holland, Eugene W. Deleuze and Guattari’s Anti-Oedipus: Introduction to Schizoanalysis. London and New York: Routledge, 1999.
• Jameson, Fredric. «Marxism and Dualism in Deleuze.» In A Deleuzean Century? Ed. Ian Buchanan. Durham, NC: Duke University Press, 1999. 13-36.
• Lambert, Gregg. Who’s Afraid of Deleuze and Guattari? New York and London: Continuum, 2006.
• Massumi, Brian. A User’s Guide to Capitalism and Schizophrenia: Deviations from Deleuze and Guattari. Cambridge, MA: MIT Press, 1992.

Отрывок, характеризующий Анти-Эдип

Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.

Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.

Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.

Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.


Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.

Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых – Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.
– Нечего мне понимать, – с упорным своевольством кричала Наташа, – он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и всё, а я всё таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него всё назначено, а я этого не люблю. Денисова…
– Ну Денисов другое дело, – отвечал Николай, давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, – надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!
– Уж этого я не знаю, но с ним мне неловко. И ты знаешь ли, что он влюбился в Соню?
– Какие глупости…
– Я уверена, вот увидишь. – Предсказание Наташи сбывалось. Долохов, не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя и никто не говорил про это) был решен так, что он ездит для Сони. И Соня, хотя никогда не посмела бы сказать этого, знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.
Долохов часто обедал у Ростовых, никогда не пропускал спектакля, где они были, и бывал на балах adolescentes [подростков] у Иогеля, где всегда бывали Ростовы. Он оказывал преимущественное внимание Соне и смотрел на нее такими глазами, что не только она без краски не могла выдержать этого взгляда, но и старая графиня и Наташа краснели, заметив этот взгляд.
Видно было, что этот сильный, странный мужчина находился под неотразимым влиянием, производимым на него этой черненькой, грациозной, любящей другого девочкой.
Ростов замечал что то новое между Долоховым и Соней; но он не определял себе, какие это были новые отношения. «Они там все влюблены в кого то», думал он про Соню и Наташу. Но ему было не так, как прежде, ловко с Соней и Долоховым, и он реже стал бывать дома.
С осени 1806 года опять всё заговорило о войне с Наполеоном еще с большим жаром, чем в прошлом году. Назначен был не только набор рекрут, но и еще 9 ти ратников с тысячи. Повсюду проклинали анафемой Бонапартия, и в Москве только и толков было, что о предстоящей войне. Для семейства Ростовых весь интерес этих приготовлений к войне заключался только в том, что Николушка ни за что не соглашался оставаться в Москве и выжидал только конца отпуска Денисова с тем, чтобы с ним вместе ехать в полк после праздников. Предстоящий отъезд не только не мешал ему веселиться, но еще поощрял его к этому. Большую часть времени он проводил вне дома, на обедах, вечерах и балах.

ХI
На третий день Рождества, Николай обедал дома, что в последнее время редко случалось с ним. Это был официально прощальный обед, так как он с Денисовым уезжал в полк после Крещенья. Обедало человек двадцать, в том числе Долохов и Денисов.
Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников. «Лови минуты счастия, заставляй себя любить, влюбляйся сам! Только это одно есть настоящее на свете – остальное всё вздор. И этим одним мы здесь только и заняты», – говорила эта атмосфера. Николай, как и всегда, замучив две пары лошадей и то не успев побывать во всех местах, где ему надо было быть и куда его звали, приехал домой перед самым обедом. Как только он вошел, он заметил и почувствовал напряженность любовной атмосферы в доме, но кроме того он заметил странное замешательство, царствующее между некоторыми из членов общества. Особенно взволнованы были Соня, Долохов, старая графиня и немного Наташа. Николай понял, что что то должно было случиться до обеда между Соней и Долоховым и с свойственною ему чуткостью сердца был очень нежен и осторожен, во время обеда, в обращении с ними обоими. В этот же вечер третьего дня праздников должен был быть один из тех балов у Иогеля (танцовального учителя), которые он давал по праздникам для всех своих учеников и учениц.
– Николенька, ты поедешь к Иогелю? Пожалуйста, поезжай, – сказала ему Наташа, – он тебя особенно просил, и Василий Дмитрич (это был Денисов) едет.
– Куда я не поеду по приказанию г'афини! – сказал Денисов, шутливо поставивший себя в доме Ростовых на ногу рыцаря Наташи, – pas de chale [танец с шалью] готов танцовать.
– Коли успею! Я обещал Архаровым, у них вечер, – сказал Николай.
– А ты?… – обратился он к Долохову. И только что спросил это, заметил, что этого не надо было спрашивать.
– Да, может быть… – холодно и сердито отвечал Долохов, взглянув на Соню и, нахмурившись, точно таким взглядом, каким он на клубном обеде смотрел на Пьера, опять взглянул на Николая.
«Что нибудь есть», подумал Николай и еще более утвердился в этом предположении тем, что Долохов тотчас же после обеда уехал. Он вызвал Наташу и спросил, что такое?
– А я тебя искала, – сказала Наташа, выбежав к нему. – Я говорила, ты всё не хотел верить, – торжествующе сказала она, – он сделал предложение Соне.
Как ни мало занимался Николай Соней за это время, но что то как бы оторвалось в нем, когда он услыхал это. Долохов был приличная и в некоторых отношениях блестящая партия для бесприданной сироты Сони. С точки зрения старой графини и света нельзя было отказать ему. И потому первое чувство Николая, когда он услыхал это, было озлобление против Сони. Он приготавливался к тому, чтобы сказать: «И прекрасно, разумеется, надо забыть детские обещания и принять предложение»; но не успел он еще сказать этого…