Блох, Раиса Ноевна

В Википедии есть статьи о других людях с фамилиями: Блох и Горлина

Раиса Блох
Дата рождения:	17 сентября (29 сентября) 1899(1899-09-29)
Место рождения:	СПб
Дата смерти:	1943(1943)
Род деятельности:	поэтесса

Раи́са Но́евна Блох (в замужестве Го́рлина; 17 (29) сентября 1899, Санкт-Петербург — конец 1943, Германия, концлагерь) — поэтесса русской эмиграции, жена поэта Михаила Горлина.

Биография

Родилась в семье присяжного поверенного Ноя Львовича Блоха (1850—1911) и Доры Яковлевны Малкиель (из известного купеческого семейства Малкиель). Н. Л. Блох — автор книги «Из юридической практики управлений по постройке казённых железных дорог: Лунинец-Гомельской, Барановичи-Белостокской, Седлец-Малкинской, Брест-Холмской и Гомель-Брянской» (СПб: тип. В. Безобразова и К°, 1889), составленной на основе опыта его собственной службы юрисконсультом управлений по постройке этих дорог.

Окончила Таганцевскую гимназию. Училась на историческом отделении Петроградского университета (1919—1920), где специализировалась по медиевистике у О. А. Добиаш-Рождественской.

В 1921 (по другим сведениям в 1922) эмигрировала; жила в Берлине. Работала в издательстве «Петрополис», которым руководил её брат Яков (1892—1968).

В Берлине познакомилась с будущим мужем М. Горлиным (1909—1944), погибшим позже в немецком концлагере.

В 1933 бежала из Германии в Париж, работала в Национальной библиотеке Франции. С началом Второй мировой войны потеряла мужа и дочь. При попытке перехода швейцарской границы в 1943 схвачена, попала в Дранси, погибла в немецком концлагере. Её муж также был убит нацистами.

Творчество

Занималась в студии перевода М. Л. Лозинского. Член Всероссийского союза поэтов (с 1920). М. Лозинский, как член приёмной комиссии, написал: «В стихах Раисы Блох есть лиризм, есть несомненный песенный строй. По-моему, на неё можно надеяться. Я бы высказался за неё в члены-соревнователи». А. Блок добавил: «Разумеется, я согласен. Только что же будут делать они, собравшись все вместе, такие друг на друга похожие бессодержательностью своей поэзии и такие различные как люди?».

В рецензии на книгу «Мой город» Владимир Набоков писал, что книга «напитана холодноватыми духами Ахматовой». Георгий Адамович определял принадлежность поэтессы к тому типу творческих людей, «для которых искусство и жизнь есть одно и то же: она пишет, о том, чем живёт в том, что пишет…»

Говоря о книге «Тишина», Михаил Цетлин отмечал: «Чистая лирика и держится на прямом выражении чувства. для сильного и состредоточенного чувства — это редкий дар, и умение самоуглубляться — чуть ни половина поэтического подвига….»

• Сборники стихов: «Мой город» (1928), «Тишина: Стихи 1928—1934» (1935), «Заветы» (1939; совместно с Миррой Лот-Бородиной).

Переводила латинских, немецких, итальянских поэтов, ряд её переводов включен в книгу «Заветы».

• Посмертные издания: «Избранные стихотворения» (1959, совместно с Михаилом Горлиным), «Здесь шумят чужие города…» (М.: Изограф, 1996).

Участвовала в коллективных сборниках Берлинского поэтического кружка («Новоселье», 1931; «Роща», 1932; «Невод», 1933).

Стихи Раисы Блох входили во многие сборники русской эмигрантской поэзии. Самым известным её стихотворением стало «Принесла случайная молва…», исполнявшееся как романс А. Н. Вертинским.

Посмертно издана книга её и М. Горлина «Избранные стихотворения» (Париж — Рифма, 1959).

Семья

• Брат — журналист Яков Ноевич Блох.
• Двоюродные братья (по материнской линии) — лингвист Виктор Максимович Жирмунский, искусствовед Мирон Аркадьевич Малкиель-Жирмунский, музыкальный педагог, виолончелист Константин Исаакович Шапиро (1896—1992). Двоюродная сестра — Магдалина Исааковна Лосская (в девичестве Малкиель-Шапиро, 1905—1968), жена историка церкви В. Н. Лосского (сын философа Н. О. Лосского) и мать филолога и богослова Николая Лосского.
• Троюродные братья — филолог-романист Яков Львович Малкиель, писатель Юрий Николаевич Тынянов, манхеттенский юрист и политик Леон Эндрю Малкиель (англ. Leon Andrew Malkiel, 1866—1932), который баллотировался на пост верховного прокурора штата Нью-Йорк в 1904 году и на пост судьи апелляционного суда Нью-Йорка (от партии социалистов) в 1912 и 1920 годах.

Литература

• Памяти ушедших. (Воспоминания Евгении Каннак о поэтах Михаиле Горлине и Раисе Блох)// Евреи в культуре русского зарубежья. Выпуск 1. 1919—1939 гг./ Сост. Михаил Пархомовский. Иерусалим, 1992, с.242-252
• Кельнер В. «Здесь шумят чужие города и чужая плещется вода…» (О поэтессе Раисе Блох)// Евреи в культуре русского зарубежья. Выпуск 1. Иерусалим, 1992, с. 253—263
• Воронова Т. Н. Раиса Блох — русская поэтесса и историк западного Средневековья (из перепискси с О. А. Добиаш-Рождественской//Проблемы источниковедческого изучения истории русской и советской литературы: СПб., 1989
• [www.newizv.ru/culture/2007-06-09/70812-nenaprasnyj-kolokol.html Ненапрасный колокол . Раиса БЛОХ 1899, Петербург – 1943, Германия, концлагерь]. Новые Известия. Проверено 27 февраля 2012. [www.webcitation.org/67ttIYAZ1 Архивировано из первоисточника 24 мая 2012].

Отрывок, характеризующий Блох, Раиса Ноевна

Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.