Симабарское восстание
| Восстание в Симабаре | |||
| Основной конфликт: Период Эдо | |||
 Штурм правительственными войсками цитадели повстанцев, замка Хара | |||
| Дата | |||
|---|---|---|---|
| Место | |||
| Итог |
Подавление восстания, запрет христианства, самоизоляция Японии | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
| Общие потери | |||
| |||
Восстание в Симабаре (яп. 島原の乱 Симабара но ран) — восстание (1637—1638) японских крестьян в княжестве Симабара, в большинстве своём христиан, во времена Сёгуната Токугава.
Содержание
Причины
В историографии[уточнить] называются разные причины, которые вызвали крестьянские волнения в Симабаре и Амакусе. Ученые[кто?] XVII — XIX века, а также конца XX — начала XXI века связывали вспышку восстания с репрессиями центрального и местного правительств против симабарской христианской общины. В противовес им большинство историков[кто?] начала — середины XX века утверждали, что Симабарское восстание произошло не из-за преследования христиан, а из-за чрезмерных поборов местной власти с крестьянства и жестоких пыток за неуплату налогов.
Исторически Симабара была одним из центров католического христианства в Японии начиная с середины XVI века. В 1587 году, после указа Тоётоми Хидэёси об изгнании из страны иезуитских миссионеров, некоторые христианские священники тайно скрывались в этой местности и способствовали росту христианской общины. При предыдущем даймё Кониси Юкинаге, который сам был христианином, в этих областях активно действовали иезуитские миссии. До начала массовых гонений на христианство, в Симабаре действовали иезуитский монастырь, семинария и дом священников, а численность христиан составляла 70 тысяч человек. Они находились под патронатом местного властителя-христианина Аримы Харунобу. Подобная ситуация имела место на соседних островах Амакуса, где христиане пользовались покровительством местного владетельного самурайского рода.
В 1596 году японское центральное правительство начало массовые репрессии против христиан, которые продолжались до начала 1630-х годов. Особенно жестокий характер они приобрели после основания сёгуната Токугава и прихода к власти сёгуна Токугава Иэмицу, который взял курс на изоляцию Японии от Запада. Репрессиями в Симабаре и Амакусе верховодили ставленники центрального правительства Мацукура Сигэмаса, новый даймё Симабары, и Тэрадзава Кататака, новый даймё княжества Карацу. Пытками (на связанных крестьян надевали соломенный балахон и поджигали солому) и казнями они добились формального отречения от христианства большинства населения своих земель (1633).
Антихристианские гонения совпали с разрушительными тайфунами и продолжительной (1633—1637) засухой, вызвавшей голод. Несмотря на это, налоги не снижались и продовольствие изымалось силой. В 1636 году сёгунат обязал Мацукуру и Тэрадзаву участвовать в ремонтных работах в сёгунской резиденции в Эдо, что возложило ещё большее бремя на крестьян Симабары и Амакусы.
Ход восстания
Восстание началось 17 декабря 1637 года во владениях даймё Мацукуры Сигэхару на острове Кюсю, а затем распространилось на острова Амакуса. По некоторым оценкам, число восставших достигало 23 000 крестьян и ронинов, включая и женщин. Восстание возглавил шестнадцатилетний юноша Амакуса Сиро (также Масуда Токисада), взявший себе христианское имя . Сиро был сыном одного из вассалов местного даймё. О нём рассказывали, что к нему прилетали и садились на руку птицы, что он мог ходить по воде и извергать изо рта огонь. Его последователи превозносили его как Мессию, хотя сам он не заявлял о своей божественности.
Тэрадзава Хиротака, правитель Нагасаки, послал против восставших 3000 самураев, но восставшие разгромили их (27 декабря 1637 года), уничтожив более 2800 из них. Выжившие бежали в Нагасаки, и правитель попросил у властей сёгуната подкреплений. 31 января 1638 года войско сёгуната одержало победу, восставшие потеряли около тысячи человек и были вынуждены отступить в Симабару.
На полуострове Симабара повстанцы осадили и взяли полуразрушенный замок Хара, который наскоро восстановили. Вскоре на стенах замка появились христианские знамёна и большие деревянные кресты, и он превратился в средоточие сопротивления.
2 января Хиротака вместе с 500 самураями направился в Симабару. Вскоре к нему присоединились ещё 800 самураев из Омуры. Они встали лагерем в полумиле от замка и начали обстреливать восставших из пушек, снятых с японских и китайских судов. Они также потребовали помощи от голландских торговых судов в бомбардировке замка Хара с моря, и судно «де Рюп», стоя на рейде, нанесло значительные повреждения укреплениям. В одном случае, по свидетельству современных осаде источников[каких?], ядро влетело в башню, где Сиро держал военный совет, и оторвало ему рукав одежды. После того, как голландцы потеряли двух матросов (один из них, дозорный, был сбит с мачты выстрелом из ружья и при падении задавил насмерть другого), они приняли решение удалиться.
Вскоре прибыли войска сёгуната, но восставшие в крепости Хара успешно оборонялись ещё несколько месяцев. Нападающие понесли при осаде тяжёлые потери. 3 февраля 1638 года при вылазке восставшим удалось уничтожить около 2000 воинов сёгуната из провинции Хидзэн вместе с их даймё. Однако у них постепенно заканчивалась пища и боеприпасы.
10 марта к осаждающим подошло подкрепление, и теперь 30 000 осаждённым крестьянам противостояло двухсоттысячное самурайское войско. 4 апреля восставшие сделали неудачную вылазку, и несколько человек было схвачено. У них осаждающие выпытали, что пища и порох в крепости на исходе.
12 апреля 1638 года воины из провинции Хидзэн пошли на штурм крепости и захватили внешний периметр обороны. Восставшие продолжали ожесточённо сражаться до 15 апреля, уничтожив более 10 000 воинов сёгуната.
Итоги восстания
После подавления восстания было обезглавлено более 37 000 повстанцев и сочувствующих. Голову Амакусы Сиро привезли в Нагасаки. Крепость Хара была сожжена и полностью разрушена. Сёгунат запретил исповедовать христианство в Японии. Во всём были обвинены «варвары-христиане», въезд в Японию иностранцам был запрещён, отношения с Португалией, а в 1640 году и с Голландией были прерваны. Согласно политике самоизоляции, японцам было запрещено покидать страну под страхом смерти, а тем, кто находился за границей, было запрещено возвращаться в Японию. Контакты с Западом ещё сохранялись через голландскую торговую миссию Дэдзима, но находились под строжайшим контролем сёгуната. Япония стала абсолютно закрытой страной.
Однако полностью искоренить христианство японским властям так и не удалось. На севере Кюсю и в прилегающих районах Хонсю сохранились немногочисленные общины тайных христиан Какурэ-кириситан, иногда маскировавшихся под те или иные буддийские секты. Так, вознося в буддийском храме молитвы богине милосердия Каннон, многие из последователей св. Франциска Ксавьера (канонизированного после смерти) отождествляли её образ с Пречистой Девой Марией. Лишь после крушения навязанной сёгунатом политики самоизоляции скрытые христиане вышли из подполья.
После подавления восстания в Симабаре на протяжении более 200 лет, до 60-х годов XIX века, на территории Японии не было ни одного крупного вооружённого конфликта. Десять поколений самураев на протяжении периода Эдо никогда не принимали участия в сражениях.
Напишите отзыв о статье "Симабарское восстание"
Ссылки
- Симабарское восстание — статья из Большой советской энциклопедии.
Отрывок, характеризующий Симабарское восстание
– Марья Дмитриевна? какое мороженое! Я сливочное не люблю.– Морковное.
– Нет, какое? Марья Дмитриевна, какое? – почти кричала она. – Я хочу знать!
Марья Дмитриевна и графиня засмеялись, и за ними все гости. Все смеялись не ответу Марьи Дмитриевны, но непостижимой смелости и ловкости этой девочки, умевшей и смевшей так обращаться с Марьей Дмитриевной.
Наташа отстала только тогда, когда ей сказали, что будет ананасное. Перед мороженым подали шампанское. Опять заиграла музыка, граф поцеловался с графинюшкою, и гости, вставая, поздравляли графиню, через стол чокались с графом, детьми и друг с другом. Опять забегали официанты, загремели стулья, и в том же порядке, но с более красными лицами, гости вернулись в гостиную и кабинет графа.
Раздвинули бостонные столы, составили партии, и гости графа разместились в двух гостиных, диванной и библиотеке.
Граф, распустив карты веером, с трудом удерживался от привычки послеобеденного сна и всему смеялся. Молодежь, подстрекаемая графиней, собралась около клавикорд и арфы. Жюли первая, по просьбе всех, сыграла на арфе пьеску с вариациями и вместе с другими девицами стала просить Наташу и Николая, известных своею музыкальностью, спеть что нибудь. Наташа, к которой обратились как к большой, была, видимо, этим очень горда, но вместе с тем и робела.
– Что будем петь? – спросила она.
– «Ключ», – отвечал Николай.
– Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, – сказала Наташа. – А где же Соня?
Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней.
Вбежав в Сонину комнату и не найдя там свою подругу, Наташа пробежала в детскую – и там не было Сони. Наташа поняла, что Соня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женского молодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовом платьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, на сундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своими оголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдруг изменилось: глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губ опустились.
– Соня! что ты?… Что, что с тобой? У у у!…
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
– Николенька едет через неделю, его… бумага… вышла… он сам мне сказал… Да я бы всё не плакала… (она показала бумажку, которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё не плакала, но ты не можешь… никто не может понять… какая у него душа.
И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша.
– Тебе хорошо… я не завидую… я тебя люблю, и Бориса тоже, – говорила она, собравшись немного с силами, – он милый… для вас нет препятствий. А Николай мне cousin… надобно… сам митрополит… и то нельзя. И потом, ежели маменьке… (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право… вот ей Богу… (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна… За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем…
Соня не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга.
– Соня! – сказала она вдруг, как будто догадавшись о настоящей причине огорчения кузины. – Верно, Вера с тобой говорила после обеда? Да?
– Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла их у меня на столе и сказала, что и покажет их маменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит ему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день… Наташа! За что?…
И опять она заплакала горьче прежнего. Наташа приподняла ее, обняла и, улыбаясь сквозь слезы, стала ее успокоивать.
– Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было всё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, – говорила Наташа… – Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. – И она целовала ее, смеясь. – Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли.
И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
– Ты думаешь? Право? Ей Богу? – сказала она, быстро оправляя платье и прическу.
– Право, ей Богу! – отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос.
И они обе засмеялись.
– Ну, пойдем петь «Ключ».
– Пойдем.
– А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! – сказала вдруг Наташа, останавливаясь. – Мне очень весело!
И Наташа побежала по коридору.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.
Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
– Какова, какова? Смотрите, смотрите, – сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.
Наташа покраснела и засмеялась.
– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?
В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
