Вторая Вейентская война

Вторая Вейентская война
Основной конфликт: Римско-этрусские войны
Дата	438—425 до н. э.
Место	Северный Лаций
Итог	Взятие Фиден. Двадцатилетнее перемирие
Противники
Римская республика Вейи Фидены фалиски
Командующие
Сергий Фиденат Эмилий Мамерцин Цинциннат Младший Сервилий Приск Квинкций Пуниец Авл Корнелий Косс Ларс Толумний
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно

Вейентская война 438—425 годов до н. э. (Фиденская война) — война римлян с Вейями и Фиденами.

Источники

Единственное полноценное описание этой войны содержится в «Истории» Тита Ливия. Степень его достоверности неясна, так как Ливий пишет о двух войнах, одна из которых, возможно, является дублетом другой. Сочинением Дионисия Галикарнасского, чьи подробные рассказы часто позволяют прояснить краткие и путаные сообщения Ливия, мы в данном случае воспользоваться не можем. От XII книги «Римских древностей» сохранились только незначительные цитаты. Отдельные упоминания, в основном, о подвиге Авла Корнелия Косса, содержатся у Диодора Сицилийского, Валерия Максима и других авторов. Триумфальные фасты за этот период также не сохранились.

Начало войны

Война была вызвана отпадением от Рима Фиден, которые присоединились к Вейям. Римские послы, явившиеся в Вейи за объяснениями, были убиты по приказу царя Ларса Толумния. Военные действия начались в 437 году до н. э., за три года до истечения сорокалетнего перемирия. Консул Луций Сергий Фиденат выиграл сражение на левом (римском) берегу Аниена, но победа, по словам Ливия, досталась очень дорого, и сенат в виду военной угрозы назначил диктатором Мамерка Эмилия. Тот назначил начальником конницы Луция Квинкция Цинцинната, а легатами — Капитолина Барбата и Марка Фабия. Диктатор прогнал этрусков за Аниен, и те встали лагерем между рекой и Фиденами, куда к ним на помощь подошли фалиски. Эмилий закрепился у слияния Аниена и Тибра.

Битва при Фиденах

В войске Толумния правое крыло занимали вейенты, центр — фиденаты, левое крыло — фалиски. У римлян правое крыло возглавлял диктатор, в центре стоял Квинкций Цинциннат, на левом крыле — Квинкций Капитолин. Наиболее упорным был бой с кавалерией этрусков, которую возглавлял сам царь. Военный трибун Авл Корнелий Косс, возглавивший атаку кавалерии, в поединке убил Ларса Толумния и снял с него доспехи. После гибели предводителя его войска бежали с поля сражения. Отряд, посланный Толумнием штурмовать римский лагерь, был отбит легатом Марком Фабием.

Одержав победу, диктатор вернулся в Рим с триумфом, а Корнелий Косс посвятил снятые с царя доспехи в храм Юпитера Феретрия. Это был второй после Ромула случай посвящения тучного доспеха (spolia opima).

Кампании 436—434 годов до н. э.

В 436 году до н. э. римляне вторглись в земли вейентов и фалисков, но те уклонились от боя. Осада Фиден была отложена, так как войско поразила эпидемия.

В 435 году до н. э. мор был настолько сильным, что римляне даже не могли отправить отряды для грабежа соседей. Пользуясь их слабостью, фиденаты и вейенты дошли до самых Квиринальских ворот. Назначенный диктатором Квинт Сервилий Приск настиг отступавшего противника и разгромил при Номенте. Затем римляне осадили Фидены, и через некоторое время взяли их благодаря подкопу.

В 434 вейенты и фалиски пытались получить поддержку Двенадцатиградия для продолжения войны с Римом, но на ежегодном совещании у храма Вольтумны получили отказ. В Риме уже был назначен диктатором Мамерк Эмилий, но, узнав о том, что войны не будет, он сложил полномочия.

Возобновление войны

По словам Ливия, после битвы под Номентом мир не был заключен, а действовало перемирие, срок которого истекал к 427 году до н. э. Уже в 428 году до н. э. вейенты и некоторые из фиденатов начали набеги на римскую территорию. Луцию Сергию, Квинту Сервилию и Мамерку Эмилию поручили расследовать это дело. Фиденаты, обвиненные в нападениях, были высланы в Остию, в Фидены были направлены новые колонисты, которым передали земли погибших на войне.

В 427 году до н. э. римляне не смогли объявить войну по религиозным соображениям, и ограничились тем, что послали в Вейи фециалов, предъявивших этрускам римские требования. В следующем году война началась. Военные трибуны с консульской властью Тит Квинкций Пуниец, Гай Фурий и Марк Постумий выступили против Вей, но не смогли поделить командование и потерпели позорное поражение. Оставшийся в Городе четвёртый трибун Авл Корнелий Косс объявил диктатором Мамерка Эмилия, а тот назначил его начальником конницы. Вейенты призвали к оружию остальных этрусков, но на этот призыв откликнулись только фиденаты, которые перебили римских колонистов и возобновили войну. Базой для наступления было решено сделать Фидены. Туда переправилось вейентское войско, и «Римом овладел страх». Перед Коллинскими воротами поставили лагерь, а город приготовился к обороне.

Битва при Фиденах. Взятие города

Диктатор, пройдя между горами и Тибром, подошел к Фиденам и встал лагерем в полутора милях от города. Легат Тит Квинкций Пуниец был послан занять горный перевал в тылу у противника. На следующий день состоялось сражение. Римляне начали теснить этрусков, и тут из распахнувшихся ворот хлынула толпа людей, вооруженных факелами. Эта попытка «психической атаки» поначалу смутила римлян, и их левое крыло начало отступать. Диктатор бросил в бой конницу Корнелия Косса, приказал Квинкцию Пунийцу спускаться с гор и ударить противнику в тыл, а сам бросился спасать положение на левом фланге. Стремительной атакой Косс разогнал толпу факелоносцев, а подход засадного отряда довершил окружение и разгром этрусской армии. Вейенты бросились к Тибру, и частью были перебиты на берегу, частью потонули при переправе, а фиденаты пытались укрыться в городе, но туда на их плечах ворвались римляне и начали резню.

Город был разграблен, тех, кто уцелел во время резни, продали в рабство. Эмилий вернулся в Рим, где справил триумф и сложил полномочия на шестнадцатый день диктатуры. В 425 году до н. э. с вейентами было заключено перемирие на 20 лет.

Дополняя описание битвы при Фиденах, Ливий сообщает, что нашел у древних анналистов сведения об участии в этой операции флота. У Ливия эти сообщения вызывают искреннее удивление, так как Тибр слишком узок для действий кораблей. На самом деле, слово classis, которое со времен Пунических войн стало у римлян обозначением военного флота, в более ранние времена означало пехоту, набранную из первого цензового класса.

Вероятность дублета

Рассказ Ливия о Второй Вейентской войне вызывает ряд вопросов. Явные совпадения событий первой и второй частей этой войны (убийство послов и убийство колонистов, две битвы при Фиденах, в обеих командовал диктатор Мамерк Эмилий, и в обеих кавалерийские атаки Корнелия Косса решили исход сражения), наводят на мысль об удвоении событий, нередком у античных историков. Тем не менее, прийти к однозначному выводу не удается, так как альтернативного описания этой войны не сохранилось. Единственным эпизодом, датировку которого можно попытаться установить, опираясь на посторонние источники, является подвиг Корнелия Косса.

Spolia opima

Вопрос о дате и обстоятельствах посвящения «тучного доспеха» в храм Юпитера Феретрия возник уже в древности. Ливий, ссылаясь на «всех более ранних писателей», сообщает, что Косс сделал посвящение, будучи военным трибуном, и датирует это событие 437 годом до н. э., однако, император Август сообщил, что в ходе реставрации храма своими глазами видел надпись на льняном нагруднике, и на этой надписи Косс называет себя консулом. Ливия слова Августа поставили в тупик, так как отвергнуть сведения анналистов и списки магистратов, хранившиеся в полотняных книгах в храме Юноны Монеты, он не решался, но и игнорировать слова своего высокого покровителя также не мог.

Ливий оставляет этот вопрос без ответа, указывая на то, что в год консульства Косса (428 год до н. э.), как и в два предыдущих и последующих года, никакой войны не было, «но зато была чума и такой голод, что некоторые летописи, словно скорбные списки, содержат лишь имена консулов». А в 426 году до н. э., когда он был военным трибуном с консульской властью, по мнению Ливия, состоялось уже другое сражение.

Современные исследователи скептически относятся к свидетельству Августа. Надпись, сделанная в V веке до н. э. на льняном нагруднике, едва ли могла сохраниться по прошествии четырёх столетий, особенно, если учесть, что храм к этому времени превратился почти в руины, а Капитолий, где он находился, был сожжён в 82 году до н. э. Полагают, что император подделал надпись, а то и весь доспех, чтобы с помощью фальшивого антиквариата обосновать запрещение Марку Крассу посвятить четвёртый в римской истории «тучный доспех», так как эти правом обладал только полководец, воевавший под своими ауспициями. Каким образом такое посвящение мог сделать простой военный трибун, Ливий также не объясняет. Высказывалось предположение, что в ранние времена столь жёсткого правила ещё не было.

Более логичным выглядело бы предположение, что подвиг Косса был совершён в 426 году до н. э., когда он был военным трибуном с консульской властью, а затем начальником конницы. Косвенно на это могут указать слова Ливия, из которых следует, что Косс командовал всей конницей, а также прошёл в триумфе как военачальник. Валерий Максим пишет, что Косс был тогда начальником конницы. Диодор помещает убийство послов фиденатами под 426 годом до н. э., но о подвиге Косса ничего не говорит, а исход сражения при Фиденах оставляет неопределённым. Для окончательных выводов этих сведений недостаточно.

Литература

• Cornell T. J. Rome and Latium to 390 B.C. // The Cambridge Ancient History. — Vol. 7, part. 2. The Rise of Rome to 220 B.C. — Cambridge University Press, 1990. — ISBN 0-521-234468.
• Парфёнов В. Н. Император Цезарь Август: Армия. Война. Политика. — СПб.: Алетейя, 2001. — ISBN 5-89329-396-7.

См. также

• Первая Вейентская война
• Третья Вейентская война

Отрывок, характеризующий Вторая Вейентская война

Требования жизни, которые она считала уничтоженными со смертью отца, вдруг с новой, еще неизвестной силой возникли перед княжной Марьей и охватили ее. Взволнованная, красная, она ходила по комнате, требуя к себе то Алпатыча, то Михаила Ивановича, то Тихона, то Дрона. Дуняша, няня и все девушки ничего не могли сказать о том, в какой мере справедливо было то, что объявила m lle Bourienne. Алпатыча не было дома: он уехал к начальству. Призванный Михаил Иваныч, архитектор, явившийся к княжне Марье с заспанными глазами, ничего не мог сказать ей. Он точно с той же улыбкой согласия, с которой он привык в продолжение пятнадцати лет отвечать, не выражая своего мнения, на обращения старого князя, отвечал на вопросы княжны Марьи, так что ничего определенного нельзя было вывести из его ответов. Призванный старый камердинер Тихон, с опавшим и осунувшимся лицом, носившим на себе отпечаток неизлечимого горя, отвечал «слушаю с» на все вопросы княжны Марьи и едва удерживался от рыданий, глядя на нее.
Наконец вошел в комнату староста Дрон и, низко поклонившись княжне, остановился у притолоки.
Княжна Марья прошлась по комнате и остановилась против него.
– Дронушка, – сказала княжна Марья, видевшая в нем несомненного друга, того самого Дронушку, который из своей ежегодной поездки на ярмарку в Вязьму привозил ей всякий раз и с улыбкой подавал свой особенный пряник. – Дронушка, теперь, после нашего несчастия, – начала она и замолчала, не в силах говорить дальше.
– Все под богом ходим, – со вздохом сказал он. Они помолчали.
– Дронушка, Алпатыч куда то уехал, мне не к кому обратиться. Правду ли мне говорят, что мне и уехать нельзя?
– Отчего же тебе не ехать, ваше сиятельство, ехать можно, – сказал Дрон.
– Мне сказали, что опасно от неприятеля. Голубчик, я ничего не могу, ничего не понимаю, со мной никого нет. Я непременно хочу ехать ночью или завтра рано утром. – Дрон молчал. Он исподлобья взглянул на княжну Марью.
– Лошадей нет, – сказал он, – я и Яков Алпатычу говорил.
– Отчего же нет? – сказала княжна.
– Все от божьего наказания, – сказал Дрон. – Какие лошади были, под войска разобрали, а какие подохли, нынче год какой. Не то лошадей кормить, а как бы самим с голоду не помереть! И так по три дня не емши сидят. Нет ничего, разорили вконец.
Княжна Марья внимательно слушала то, что он говорил ей.
– Мужики разорены? У них хлеба нет? – спросила она.
– Голодной смертью помирают, – сказал Дрон, – не то что подводы…
– Да отчего же ты не сказал, Дронушка? Разве нельзя помочь? Я все сделаю, что могу… – Княжне Марье странно было думать, что теперь, в такую минуту, когда такое горе наполняло ее душу, могли быть люди богатые и бедные и что могли богатые не помочь бедным. Она смутно знала и слышала, что бывает господский хлеб и что его дают мужикам. Она знала тоже, что ни брат, ни отец ее не отказали бы в нужде мужикам; она только боялась ошибиться как нибудь в словах насчет этой раздачи мужикам хлеба, которым она хотела распорядиться. Она была рада тому, что ей представился предлог заботы, такой, для которой ей не совестно забыть свое горе. Она стала расспрашивать Дронушку подробности о нуждах мужиков и о том, что есть господского в Богучарове.
– Ведь у нас есть хлеб господский, братнин? – спросила она.
– Господский хлеб весь цел, – с гордостью сказал Дрон, – наш князь не приказывал продавать.
– Выдай его мужикам, выдай все, что им нужно: я тебе именем брата разрешаю, – сказала княжна Марья.
Дрон ничего не ответил и глубоко вздохнул.
– Ты раздай им этот хлеб, ежели его довольно будет для них. Все раздай. Я тебе приказываю именем брата, и скажи им: что, что наше, то и ихнее. Мы ничего не пожалеем для них. Так ты скажи.
Дрон пристально смотрел на княжну, в то время как она говорила.
– Уволь ты меня, матушка, ради бога, вели от меня ключи принять, – сказал он. – Служил двадцать три года, худого не делал; уволь, ради бога.
Княжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он просил уволить себя. Она отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.


Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием, что пришел Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая переговорить с госпожою.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна Марья, – я только сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.
– Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите к ним. Все обман один, – говорила Дуняша, – а Яков Алпатыч приедут, и поедем… и вы не извольте…
– Какой же обман? – удивленно спросила княжна
– Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.