Генерал-Майор Маркиз Жильбер де Лафайет

Памятник
Генерал-Майор Маркиз Жильбер де Лафайет англ. Major General Marquis Gilbert de Lafayette
Памятник Лафайету, 2011 год.
Страна	США США
Город Площадь	Вашингтон (округ Колумбия) Лафайет-сквер
Скульптор	Александр Фальгьер Антонин Мерси
Архитектор	Поль Пуйоль Морис Нонвилье
Строительство	1890—1891 годы
Статус	Памятник Национального реестра исторических мест
Высота	35 футов (10 метров)
Материал	бронза, мрамор

«Генерал-Майор Маркиз Жильбер де Лафайет» (англ. Major General Marquis Gilbert de Lafayette) — исторический монумент 1890 года работы французского скульптора Александра Фальгьера, посвящённый Жильберу Лафайету и расположенный на одноимённой площади в центре Вашингтона — столицы США.

Лафайет и Америка

Мари Жозеф Поль Ив Рош Жильбер дю Мотье, маркиз Лафайет (1757—1834), был богатым девятнадцатилетним дворянином, когда в 1777 году отплыл на своём корабле «La Victoire» из Франции в Америку, как в поисках славы в качестве солдата, так и для передачи большой суммы собственных денег на благо американской революции. Он был введён в звание генерал-майора Континентальной армии, был ранен в сражении при Брендивайне, прошёл через тяготы зимы в Вэлли-Фордж, принял участие в штурме Род-Айленда, и в январе 1779 года вернулся во Францию, где инициировал создание экспедиционного корпуса для отправки в Америку. Командующим корпусом был назначен граф Жан де Рошамбо, а другими соратниками Лафайета стали граф Шарль де Эстен, граф Франсуа де Грасс, шевалье Луи Дюпорталь. В апреле 1780 года Лафайет вместе с корпусом вернулся в Америку, где поступил под командование генерала Джорджа Вашингтона. Продемонстрировав лидерские качества в нескольких сражениях, в 1871 году Лафаейт был назначен на пост командующего Континентальной армией в Виргинии. Он стал одним из трех командиров американских дивизий и ключевым стратегом Йорктаунской кампании, ознаменовавшейся британской капитуляцией. В декабре 1781 года Лафайет вернулся на родину и продолжил службу в армии, попутно продвигая американские интересы во Франции, помогая послу США Томасу Джефферсону с экономическими и политическими вопросами. Заняв умеренную позицию во время французской революции, Лафайет стремился к реформированию общественного уклада, не полагаясь на радикалов. Проведя год в австрийском плену, он был освобожден в 1797 году Наполеоном. В 1824 году Лафайет приехал в Америку с длительным турне, включившим остановку в Йорктауне, который общественность встретила «демонстраций бешеного энтузиазма без прецедента или параллелей в американской истории». В том году Лафайет стал первым иностранным сановником, обратившимся к Конгрессу, и после его смерти в 1834 году, залы заседаний Сената и Палаты представителей были задрапированы в черный цвет в знак скорби. В 2002 году Конгресс даровал Лафайету почётное гражданство США.

История

Проект возведения памятника Лафайету был утверждён актом Конгресса США от 3 марта 1885 года, согласно которому на сооружение монумента было выделено 50 тысяч долларов США. Статуи работы французских скульпторов Александра Фальгьера и Антонина Мерси были отобраны по результатам открытого конкурса и отлиты в 1890 году на производстве Мориса Нонвилье. Статуи был установлены на постамент по проекту архитектора Поля Пуйоля в 1891 году. Памятник Лафайету был открыт без церемонии 5 апреля 1891 года.

14 июля 1978 года памятник был включён в Национальный реестр исторических мест под номером 78000256 как часть статуария Американской революции. В 1993 году он был описан «Save Outdoor Sculpture!».

Расположение

Лафайет-сквер был создан в 1821 году как часть Президентского парка и в 1824 году назван в честь первого иностранного гостя Белого дома — маркиза Лафайета — во время его турне по США. Занимая площадь в семь акров, Лафайет-сквер располагается в одноимённом историческом районек северу от Белого дома на Х-стрит между 15-й и 17-ми улицами в Вашингтоне.

Памятник Лафайету находится на юго-восточном углу Лафайет-сквер, являясь самым старым из четырёх монументов героям революционной войны. В трёх остальных углах площади стоят монументы французскому генерал-майору графу Жану де Рошамбо (юго-запад), польскому бригадному генералу Тадеушу Костюшко (северо-восток), прусскому генерал-майору Фридриху Вильгельму фон Штойбену (северо-запад), а в центре — конная статуя президента Эндрю Джексона.

Архитектура

Бронзовая статуя изображает маркиза Лафайета стоя ходатайствующим перед Национальным собранием Франции о помощи американцам в их борьбе за независимость. Он одет не в военную форму, а в длинное пальто, жилет, сапоги и парик. Левой рукой, через которую перекинут свёрнутый плащ, Лафайет опирается на шпагу в ножнах, что символизирует его добровольную борьбу за чужую свободу. Сделав шаг вперед левой ногой, он протягивает правую руку вперёд. Скульптура стоит на вершине квадратного многоуровневого мраморного постамента, обращённого лицом на юг и украшенного со всех сторон бронзовыми статуями. Размеры скульптуры составляют 10 на 4 фута, а диаметр — 4 фута. Размеры постамента составляют 15 на 20 футов при диаметре в 20 футов. На южной стороне основания полусидя располагается женская фигура, символизирующая Америку, которая с обнажённой грудью поворачивается к Лафайету и умоляюще просит взять из её правой руки меч. На восточной стороне основания находятся фигуры графа де Эстена и графа де Грасса, командиров французских военно-морских сил, направленных в Америку. Оба одеты в военную форму и стоят бок о бок, разговаривая друг с другом, причём у ног Эстена лежит якорь. На западной стороне основания располагаются фигуры графа де Рошамбо и шевалье Дюпорталя, командиров французских армейских сил армии, посланных в Америку. Оба одеты в военную форму и стоят бок о бок с лежащей у их ног пушкой. На северной стороне основания на коленях стоят два херувима указывающие на картуш с надписью о благодарности Лафайету от Конгресса за помощь во время революции.

Вид спереди.	Вид слева.	Вид справа.	Вид сзади.

Надписи на постаменте памятника:

• На пушке с западной стороны — «Jean Alexandre Joseph Falguiere» и «Marius Jean Antonin Mercie», а под картушем с южной стороны — «Maurice Denonvilliers, Foundeur Paris 1890».
• На картуше с южной стороны перед фигурой Америки —

ГЕНЕРАЛУ
ЛАФАЙЕТУ
И ЕГО
СООТЕЧЕСТВЕННИКАМ
1777-1783
ДЕРВИЛЛЬ ФАРБРЕ

Оригинальный текст (англ.)  

TO
GENERAL
LA FAYETTE
AND HIS
COMPATRIOTS
1777-1783
DERVILLE FARBRE

• На картуше с северной стороны перед херувимами —

ОТ КОНГРЕССА
В ПАМЯТЬ
ВСЕХ УСЛУГ
ОКАЗАННЫХ
ГЕНЕРАЛОМ ЛАФАЙЕТОМ
И ЕГО СООТЕЧЕСТВЕННИКАМИ
В ХОДЕ БОРЬБЫ
ЗА
НЕЗАВИСИМОСТЬ
СОЕДИНЁННЫХ ШТАТОВ
АМЕРИКИ

Оригинальный текст (англ.)  

BY THE CONGRESS
IN COMMEMORATION
OF THE SERVICES
RENDERED BY
GENERAL LAFAYETTE
AND HIS COMPATRIOTS
DURING THE STRUGGLE
FOR THE
INDEPENDENCE
OF THE UNITED STATES
OF AMERICA

Ссылки

• [www.hscl.cr.nps.gov/insidenps/report.asp?STATE=DC&PARK=WHHO&SORT=3&RECORDNO=16 Памятник Лафайету]. Национальный реестр исторических мест (Служба национальных парков).
• [siris-artinventories.si.edu/ipac20/ipac.jsp?session=129727739AF5V.2042&profile=ariall&uri=link=3100009~!1496812~!3100001~!3100002&aspect=Browse&menu=search&ri=5&source=~!siartinventories&term=Major+General+Marquis+Gilbert+de+Lafayette%2C&index=ALTIT#focus Памятник Лафайету]. Смитсоновский музей американского искусства.
• [www.dcmemorials.com/index_indiv0000791.htm Памятник Лафайету]. DC Memorials.

США   Франция   Архитектура

Отрывок, характеризующий Генерал-Майор Маркиз Жильбер де Лафайет

– Нет, я не спала, – сказала княжна Марья, отрицательно покачав головой. Невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он говорил, старалась говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык.
– Душенька… – или – дружок… – Княжна Марья не могла разобрать; но, наверное, по выражению его взгляда, сказано было нежное, ласкающее слово, которого он никогда не говорил. – Зачем не пришла?
«А я желала, желала его смерти! – думала княжна Марья. Он помолчал.
– Спасибо тебе… дочь, дружок… за все, за все… прости… спасибо… прости… спасибо!.. – И слезы текли из его глаз. – Позовите Андрюшу, – вдруг сказал он, и что то детски робкое и недоверчивое выразилось в его лице при этом спросе. Он как будто сам знал, что спрос его не имеет смысла. Так, по крайней мере, показалось княжне Марье.
– Я от него получила письмо, – отвечала княжна Марья.
Он с удивлением и робостью смотрел на нее.
– Где же он?
– Он в армии, mon pere, в Смоленске.
Он долго молчал, закрыв глаза; потом утвердительно, как бы в ответ на свои сомнения и в подтверждение того, что он теперь все понял и вспомнил, кивнул головой и открыл глаза.
– Да, – сказал он явственно и тихо. – Погибла Россия! Погубили! – И он опять зарыдал, и слезы потекли у него из глаз. Княжна Марья не могла более удерживаться и плакала тоже, глядя на его лицо.
Он опять закрыл глаза. Рыдания его прекратились. Он сделал знак рукой к глазам; и Тихон, поняв его, отер ему слезы.
Потом он открыл глаза и сказал что то, чего долго никто не мог понять и, наконец, понял и передал один Тихон. Княжна Марья отыскивала смысл его слов в том настроении, в котором он говорил за минуту перед этим. То она думала, что он говорит о России, то о князе Андрее, то о ней, о внуке, то о своей смерти. И от этого она не могла угадать его слов.
– Надень твое белое платье, я люблю его, – говорил он.
Поняв эти слова, княжна Марья зарыдала еще громче, и доктор, взяв ее под руку, вывел ее из комнаты на террасу, уговаривая ее успокоиться и заняться приготовлениями к отъезду. После того как княжна Марья вышла от князя, он опять заговорил о сыне, о войне, о государе, задергал сердито бровями, стал возвышать хриплый голос, и с ним сделался второй и последний удар.
Княжна Марья остановилась на террасе. День разгулялся, было солнечно и жарко. Она не могла ничего понимать, ни о чем думать и ничего чувствовать, кроме своей страстной любви к отцу, любви, которой, ей казалось, она не знала до этой минуты. Она выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз к пруду по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам.
– Да… я… я… я. Я желала его смерти. Да, я желала, чтобы скорее кончилось… Я хотела успокоиться… А что ж будет со мной? На что мне спокойствие, когда его не будет, – бормотала вслух княжна Марья, быстрыми шагами ходя по саду и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались рыдания. Обойдя по саду круг, который привел ее опять к дому, она увидала идущих к ней навстречу m lle Bourienne (которая оставалась в Богучарове и не хотела оттуда уехать) и незнакомого мужчину. Это был предводитель уезда, сам приехавший к княжне с тем, чтобы представить ей всю необходимость скорого отъезда. Княжна Марья слушала и не понимала его; она ввела его в дом, предложила ему завтракать и села с ним. Потом, извинившись перед предводителем, она подошла к двери старого князя. Доктор с встревоженным лицом вышел к ней и сказал, что нельзя.
– Идите, княжна, идите, идите!
Княжна Марья пошла опять в сад и под горой у пруда, в том месте, где никто не мог видеть, села на траву. Она не знала, как долго она пробыла там. Чьи то бегущие женские шаги по дорожке заставили ее очнуться. Она поднялась и увидала, что Дуняша, ее горничная, очевидно, бежавшая за нею, вдруг, как бы испугавшись вида своей барышни, остановилась.
– Пожалуйте, княжна… князь… – сказала Дуняша сорвавшимся голосом.
– Сейчас, иду, иду, – поспешно заговорила княжна, не давая времени Дуняше договорить ей то, что она имела сказать, и, стараясь не видеть Дуняши, побежала к дому.
– Княжна, воля божья совершается, вы должны быть на все готовы, – сказал предводитель, встречая ее у входной двери.
– Оставьте меня. Это неправда! – злобно крикнула она на него. Доктор хотел остановить ее. Она оттолкнула его и подбежала к двери. «И к чему эти люди с испуганными лицами останавливают меня? Мне никого не нужно! И что они тут делают? – Она отворила дверь, и яркий дневной свет в этой прежде полутемной комнате ужаснул ее. В комнате были женщины и няня. Они все отстранились от кровати, давая ей дорогу. Он лежал все так же на кровати; но строгий вид его спокойного лица остановил княжну Марью на пороге комнаты.
«Нет, он не умер, это не может быть! – сказала себе княжна Марья, подошла к нему и, преодолевая ужас, охвативший ее, прижала к щеке его свои губы. Но она тотчас же отстранилась от него. Мгновенно вся сила нежности к нему, которую она чувствовала в себе, исчезла и заменилась чувством ужаса к тому, что было перед нею. «Нет, нет его больше! Его нет, а есть тут же, на том же месте, где был он, что то чуждое и враждебное, какая то страшная, ужасающая и отталкивающая тайна… – И, закрыв лицо руками, княжна Марья упала на руки доктора, поддержавшего ее.
В присутствии Тихона и доктора женщины обмыли то, что был он, повязали платком голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги. Потом они одели в мундир с орденами и положили на стол маленькое ссохшееся тело. Бог знает, кто и когда позаботился об этом, но все сделалось как бы само собой. К ночи кругом гроба горели свечи, на гробу был покров, на полу был посыпан можжевельник, под мертвую ссохшуюся голову была положена печатная молитва, а в углу сидел дьячок, читая псалтырь.
Как лошади шарахаются, толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной вокруг гроба толпился народ чужой и свой – предводитель, и староста, и бабы, и все с остановившимися испуганными глазами, крестились и кланялись, и целовали холодную и закоченевшую руку старого князя.


Богучарово было всегда, до поселения в нем князя Андрея, заглазное именье, и мужики богучаровские имели совсем другой характер от лысогорских. Они отличались от них и говором, и одеждой, и нравами. Они назывались степными. Старый князь хвалил их за их сносливость в работе, когда они приезжали подсоблять уборке в Лысых Горах или копать пруды и канавы, но не любил их за их дикость.
Последнее пребывание в Богучарове князя Андрея, с его нововведениями – больницами, школами и облегчением оброка, – не смягчило их нравов, а, напротив, усилило в них те черты характера, которые старый князь называл дикостью. Между ними всегда ходили какие нибудь неясные толки, то о перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят, то о царских листах каких то, то о присяге Павлу Петровичу в 1797 году (про которую говорили, что тогда еще воля выходила, да господа отняли), то об имеющем через семь лет воцариться Петре Феодоровиче, при котором все будет вольно и так будет просто, что ничего не будет. Слухи о войне в Бонапарте и его нашествии соединились для них с такими же неясными представлениями об антихристе, конце света и чистой воле.
В окрестности Богучарова были всё большие села, казенные и оброчные помещичьи. Живущих в этой местности помещиков было очень мало; очень мало было также дворовых и грамотных, и в жизни крестьян этой местности были заметнее и сильнее, чем в других, те таинственные струи народной русской жизни, причины и значение которых бывают необъяснимы для современников. Одно из таких явлений было проявившееся лет двадцать тому назад движение между крестьянами этой местности к переселению на какие то теплые реки. Сотни крестьян, в том числе и богучаровские, стали вдруг распродавать свой скот и уезжать с семействами куда то на юго восток. Как птицы летят куда то за моря, стремились эти люди с женами и детьми туда, на юго восток, где никто из них не был. Они поднимались караванами, поодиночке выкупались, бежали, и ехали, и шли туда, на теплые реки. Многие были наказаны, сосланы в Сибирь, многие с холода и голода умерли по дороге, многие вернулись сами, и движение затихло само собой так же, как оно и началось без очевидной причины. Но подводные струи не переставали течь в этом народе и собирались для какой то новой силы, имеющей проявиться так же странно, неожиданно и вместе с тем просто, естественно и сильно. Теперь, в 1812 м году, для человека, близко жившего с народом, заметно было, что эти подводные струи производили сильную работу и были близки к проявлению.
Алпатыч, приехав в Богучарово несколько времени перед кончиной старого князя, заметил, что между народом происходило волнение и что, противно тому, что происходило в полосе Лысых Гор на шестидесятиверстном радиусе, где все крестьяне уходили (предоставляя казакам разорять свои деревни), в полосе степной, в богучаровской, крестьяне, как слышно было, имели сношения с французами, получали какие то бумаги, ходившие между ними, и оставались на местах. Он знал через преданных ему дворовых людей, что ездивший на днях с казенной подводой мужик Карп, имевший большое влияние на мир, возвратился с известием, что казаки разоряют деревни, из которых выходят жители, но что французы их не трогают. Он знал, что другой мужик вчера привез даже из села Вислоухова – где стояли французы – бумагу от генерала французского, в которой жителям объявлялось, что им не будет сделано никакого вреда и за все, что у них возьмут, заплатят, если они останутся. В доказательство того мужик привез из Вислоухова сто рублей ассигнациями (он не знал, что они были фальшивые), выданные ему вперед за сено.
Наконец, важнее всего, Алпатыч знал, что в тот самый день, как он приказал старосте собрать подводы для вывоза обоза княжны из Богучарова, поутру была на деревне сходка, на которой положено было не вывозиться и ждать. А между тем время не терпело. Предводитель, в день смерти князя, 15 го августа, настаивал у княжны Марьи на том, чтобы она уехала в тот же день, так как становилось опасно. Он говорил, что после 16 го он не отвечает ни за что. В день же смерти князя он уехал вечером, но обещал приехать на похороны на другой день. Но на другой день он не мог приехать, так как, по полученным им самим известиям, французы неожиданно подвинулись, и он только успел увезти из своего имения свое семейство и все ценное.
Лет тридцать Богучаровым управлял староста Дрон, которого старый князь звал Дронушкой.
Дрон был один из тех крепких физически и нравственно мужиков, которые, как только войдут в года, обрастут бородой, так, не изменяясь, живут до шестидесяти – семидесяти лет, без одного седого волоса или недостатка зуба, такие же прямые и сильные в шестьдесят лет, как и в тридцать.
Дрон, вскоре после переселения на теплые реки, в котором он участвовал, как и другие, был сделан старостой бурмистром в Богучарове и с тех пор двадцать три года безупречно пробыл в этой должности. Мужики боялись его больше, чем барина. Господа, и старый князь, и молодой, и управляющий, уважали его и в шутку называли министром. Во все время своей службы Дрон нн разу не был ни пьян, ни болен; никогда, ни после бессонных ночей, ни после каких бы то ни было трудов, не выказывал ни малейшей усталости и, не зная грамоте, никогда не забывал ни одного счета денег и пудов муки по огромным обозам, которые он продавал, и ни одной копны ужи на хлеба на каждой десятине богучаровских полей.