Американская революция

К:Википедия:Страницы на КУЛ (тип: не указан) К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Американская революция — политические события в британских колониях Северной Америки в 1775—1783 годах, закончившиеся образованием США. Они были вызваны нежеланием колоний подчиняться интересам метрополии. Понятие «Американская революция» не тождественно понятию «Война за независимость США» — война является частью и завершающим этапом революции.

Причины революции

Экономические причины

В течение XVIII века Англия утвердилась как ведущая держава, как мировой гегемон. Ярким проявлением лидерства Англии стала её победа в Семилетней войне 1756—1763 годов. Условия Парижского мирного договора (1763) закрепляли положение Англии как главной экономической, морской и колониальной державы. Вслед за этим Англия начала централизацию управления колониями для усиления их эксплуатации.

Происходившая в этот период промышленная революция в Англии потребовала использования колоний не только как поставщиков сырья, но и как потребителей английских промышленных товаров. Из-за системы меркантилизма импорт из Англии все больше превышал экспорт из колоний. Американские колонисты должны были отдавать английской казне налоги, но средства для этого могли добыть, торгуя только с самой Англией. Помимо ограничения торговли с другими странами, колониям было запрещено развивать собственно промышленное производство. Политика меркантилизма вела к тому, что колонии имели пассив торгового баланса, который по факту являлся крупным косвенным налогом в пользу правящих классов Англии. Экстенсивное развитие плантаций и фермерских хозяйств южных колоний в условиях монокультуры вело к зависимости землевладельцев от английских купцов, к росту их задолженности перед купцами. Английские купцы все чаще сталкивались с сокращением оборотов в торговле с колониями, которые прибегали к нелегальным сделкам с Голландией. Под давлением своей торговой буржуазии английская корона отменила ряд колониальных ограничений.

Американский историк Г. Аптекер так формулирует общие задачи английской колониальной политики: «монополизировать рынок сбыта для изделий английской промышленности, а для этого ограничить местное промышленное производство; всемерно благоприятствовать интересам английских торговцев пушниной, спекулянтов землями, рыболовов, лесопромышленников; развивать судоходство только в пределах английских владений и монополизировать экономические выгоды от торговли; утвердить, насколько это возможно, английское господство в области торговли колониальными товарами; установить контроль над кредитом и финансами колоний; запретить заселение колонистами западных земель; централизовать политическое управление колониями, удушить развитие демократических идей и учреждений и ограничить права органов самоуправления, в первую очередь в финансовых и юридических вопросах; усилить роль военщины в жизни колоний; покрывать расходы по управлению колониями за счет самих колоний и, что имело для Англии ещё большее значение, охранять интересы английских инвесторов в колониях».

Английское правительство рассматривал американские колонии как источник средств для компенсации потерянных доходов. Так, гербовый сбор 1765 года был введен для возмещения того, что корона потеряла, снизив земельный налог в Британии. А в 1773 году правительство предоставило Ост-Индской компании право беспошлинной торговли чаем в Америке. Ост-Индская компания в эти годы была на грани банкротства в связи колоссальным голодом в Индии, унесшим жизни от четверти до трети индийцев. Для поправки её положения компании были предоставлены эти льготы. Именно чай Ост-Индской компании был потоплен в 1773 году во время Бостонского чаепития.

В 1772—1775 годах, предшествовавших военным действиям, английская экономика переживала спад, который усиливал тяжесть положения колоний.

Политические причины

В 1763 году английское правительство запретило колонистам селиться на запад от Аппалачей. В том же году королевский военно-морской флот начал нести патрульную службу вдоль американского побережья для контроля над торговлей колоний.

В 1764 году все дела о нарушителях законов о торговле были переданы в ведение судов вице-адмиралтейства, где разбирательство велось без участия присяжных. Как и всем колониям, Америке было запрещено выпускать бумажные деньги и было вменено в обязанность выплачивать таможенные пошлины серебром.

В 1765 году в колонии были назначены верховные контролеры (суперинтенданты) по индейским делам для ведения торговлей пушниной и дипломатическими сношениями с индейцами. Таким образом, эти вопросы, которые до тех пор находилось в основном в руках губернаторов и законодательных собраний колоний, были переданы под постоянный контроль английской короны.

Введённый в том же году гербовый сбор нанес удар дельцам и адвокатам, и был воспринят широкими массами колонистов как угроза для свободы печати и свободы политической агитации. Дела о нарушении этого закона должны были разбираться судами вице-адмиралтейства, что представляло собой новое посягательство на неотъемлемое право быть судимым присяжными, избранными из той же среды, к какой принадлежит и подсудимый.

Акт о гербовом сборе был открыто несправедлив к американцам. Так, например, чтобы получить права нотариуса, в Англии надо было заплатить 2 фунта стерлингов, а в Америке — 10. К тому же это был первый закон о налогах, которые были предназначены непосредственно для Англии, то есть, он был выгоден только Англии. До этого налоги использовались для развития инфраструктуры торговли и промышленности и были, в основном, понятны населению.

В обсуждении целесообразности введения налогов не принимали участия представители американцев. Ситуацию усугубляло введение налога на газеты, вызвавшее недовольство самих владельцев газет. Эти обстоятельства вызвали крайнее возмущение, нашедшее выражение в митингах и имевшей уже значение периодической и непериодической печати Америки (между прочим, брошюры массачусетского юриста Джеймса Отиса «Права британских колоний» и губернатора Колонии Род-Айленда и плантаций Провиденса Стивена Хопкинса «Права колонистов» доказывали, что право обложения налогами должно находиться в связи с представительством), а также в различных уличных беспорядках (например, в дом англофильского писателя Говарда, полемизировавшего с Хопкинсом, ворвалась толпа и всё изломала; сам Говард с трудом спасся). В законодательных собраниях были приняты торжественные протесты против этих двух законов.

В Массачусетсе была произнесена знаменитая фраза, приписываемая Дж. Отису и ставшая девизом в борьбе: «Налоги без представительства — это тирания», превратившемся в более короткий лозунг «Нет — налогам без представительства». Виргинское собрание увидело в штемпельном акте явное стремление уменьшить свободу американцев. В том же 1765 году в Нью-Йорке собрался «Конгресс против штемпельного сбора», представлявший собою большую часть колоний; он выработал Декларацию прав колоний. Почти во всех колониях стали появляться организации, называвшие себя Сынами свободы. Они сжигали чучела и дома английских должностных лиц. Среди лидеров Сынов свободы был Джон Адамс — один из отцов-основателей США и будущий второй президент страны.

Все эти события, а также фактическая невозможность американцев платить сбор, привели к отмене Акта о гербовом сборе в марте 1766 года; но вместе с тем английский парламент торжественно объявил о своём праве и впредь «издавать законы и постановления, касающиеся всех сторон жизни колоний». Губернаторам колоний было приказано распускать законодательные собрания, которые будут протестовать против английских властей. Негодование в Америке усиливалось, воодушевляясь своей победой в вопросе о гербовом сборе.

Одновременно с гербовым сбором решено было расквартировать в Америке английские войска в количестве 10 тысяч человек с обязательством американцев обеспечить их жильём, определёнными пищевыми продуктами и предметами мебели для удобства солдат.

В марте 1770 года английские солдаты в Массачусетсе открыли огонь по безоружной толпе, убив нескольких человек. Бостонская бойня заставила Англию отменить все сборы, кроме налога на чай, чему поселенцы не стали противиться, а просто от законного ввоза чая перешли к его контрабанде.

В 1774 году, в ответ на Бостонское чаепитие, английское правительство назначило генерала Гейджа военным губернатором провинции Массачусетского залива. Он должен был претворить в жизнь только что принятые Невыносимые законы, имевшие целью усилить роль Британии в управлении колониями. В то же время был издан Квебекский акт, увеличивший территорию Канады за счет земель, на которые претендовали другие американские колонии, и создавший автократическое правление. Тем самым Канада подготавливалась как плацдарм против колонистов.

Революционные силы

В середине XVIII века на территории 13 американских колоний проживало почти 3 миллиона человек, 2/3 которых были выходцами из Великобритании. Преимущественно небольшие поселения уверенно развивались. Колонии по правовому статусу делились на 3 группы: республики (Род-Айленд, Коннектикут); частные владения (Пенсильвания, Делавэр, Мериленд); владения британской короны (Массачусетс, Нью-Гэмпшир, Нью-Йорк, Нью-Джерси, Вирджиния, Джорджия, Северная и Южная Каролина). Крупнейшим городом была Филадельфия с населением в 40 тысяч человек, во втором по величине городе Нью-Йорке насчитывалось 25 тысяч жителей. Северные земли осваивались купцами, рыбаками и охотниками, на плодородных угодьях юга богатели плантаторы. Но основную массу населения составляли фермеры, обрабатывающие собственные земли и полагавшиеся только на свои силы. Наиболее организованную патриотическую часть населения составляли городские ремесленники и мелкие торговцы. Именно этой части общества предстояло сыграть ключевую роль в грядущей революции и заложить основы американской нации.

Массовая база

Репрессивные меры со стороны Англии в отношении колоний в первую очередь и наиболее тяжко сказывались на низах населения колоний, потому именно они оказались двигателем революционных перемен, в то время как верхи были более тесно связаны с имперской администрацией и были более склонны поддерживать «статус кво».

В состав революционных организаций активно вступали представители трудовых классов, прежде всего, ремесленников. В письме, появившемся в «Пенсильваниа джорнэл» от 5 апреля 1776 года говорилось:

«Разве ремесленники и фермеры не составляют девяносто девять сотых населения Америки? И если их по причине рода их занятий исключить из участия в выборах своих правителей или формы государственного устройства, то не лучше ли признать юрисдикцию английского парламента, составленного целиком из ДЖЕНТЛЬМЕНОВ?».

Правящие классы в колониях опасались демократических уравнительных тенденций движения за независимость. Страх перед народом, который они называли «чернью», толкал часть богатых граждан на сторону короля. Другие представители имущих классов считали возможным свергнуть тиранию Англии и при этом сохранить свои богатство и власть над соотечественниками.

Несмотря на классовые противоречия в самих колониях, революционное движение поддерживало подавляющее большинство американского населения. Это и стало залогом победы в борьбе с Великобританией — сильнейшей империей того времени.

Джордж Мэйсон в письме Джону Мерсеру, датированном 2 октября 1778 года, осудил попытки Англии пустить в ход ложь, «будто наша великая революция была делом фракции, клики честолюбцев, действовавших вопреки чаяниям американского народа. Напротив, ничто не было совершено без одобрения народа; в действительности народ опередил своих вождей, так что ни одна коренная мера не была принята, пока он не потребовал её во весь голос».

29 мая 1776 года комитет мастеровых Нью-Йорка потребовал от своих депутатов голосования за независимость. Конгресс провинций, где преобладали консерваторы, не дал своим депутатам подобных указаний, а 11 июля, уже после принятия Декларации независимости, и вовсе известил их о лишении полномочий говорить от имени этих провинций. Принятие Декларации вызвало наибольшее ликование именно в среде рабочих.

Организации

На почве массовых аграрных движений протеста в колониях, таких как движение в связи с «войной из-за Земельного банка Массачусетса» 1740-х годов, или беспорядки в Нью-Йорке и обеих Каролинах 20 лет спустя, формируются нелегальные политические организации. Так же и в городах к 1750-м годам появились оппозиционные объединения механиков, ремесленников, купцов. Сначала их действия были направлены против местных властей, но вскоре стало очевидно, что источником бедствий является сам английский парламент.

Наиболее крупными революционными организациями стали «Vox Populi», «Сыны Нептуна», «Сыны свободы», «Дочери свободы» и др. Организации моряков, такие как «Сыны Нептуна», стали предшественниками профсоюзов. Поначалу все эти объединения действовали тайно, а как только становились достаточно массовыми, чтобы не опасаться преследований, выходили из подполья.

«Сыны свободы» выдвинули идею межколониальной солидарности и подготовили созыв «Конгресса по поводу закона о гербовом сборе». Конгресс состоялся в 1765 году и позволил наладить связи между колониями и создать новые организационные структуры на местах. На нём были приняты три документа: «Декларация прав» и петиции к английскому королю и парламенту. Через неделю после завершения Конгресса 200 виднейших купцов Нью-Йорка приняли соглашение об отказе от ввоза английских товаров.

«Сыны свободы» действовали путём проведения митингов и демонстраций. Под давлением этих действий все сборщики налога были вынуждены отказаться от своих постов.

Народное возмущение также находило выход в политических забастовках, таких как забастовка нью-йоркских портовых рабочих, отказавшихся от выгрузки английских транспортов в 1768 году, и забастовка бостонских строителей против сооружения укреплений для англичан. В течение 60-х годов происходили потасовки между городскими рабочими и английскими солдатами.

Активную позицию заняли студенты. Они делали доклады по актуальным политическим вопросам, вступали в конфликты с лояльной Англии администрацией учебных заведений. Доходило до рукоприкладства и бойкота, причём поддержку студентам оказывал младший преподавательский состав. Так, в 1765 году студенты Йельского университета сначала избили ретроградного президента университета, а затем вынудили его уйти в отставку.

Самой массовой и прочной народной организацией стали городские собрания. Они принимали резолюции, обычно более решительные, чем предложения Конгресса.

Агитация против закона о гербовом сборе подготовила создание самостоятельных политических объединений мастеровых и ремесленников, которые составили левое крыло в американской революционной коалиции. Например, создатель Партии ремесленников Чарлстона Кристофер Гадсден первый выдвинул идею межколониального единства, заявив: «Все мы должны считаться американцами». Партия ремесленников Чарлстона также предложила метод экономического бойкота.

В 1768 году движение противодействия «законам Тауншенда» опиралось на опыт борьбы против закона о гербовом сборе. Снова были организованы комитеты связи, а в ответ на размещение в Бостоне английских войск началось создание провинциальных революционных конвентов. Впоследствии, несмотря на отмену этих законов и конформистские настроения купцов, народные вожди и массовые организации решили продолжать борьбу.

Был запущен процесс реорганизации колониальной милиции — в её руководство выдвигались лидеры сопротивления. Именно народная милиция сыграла центральную роль в ходе войны за независимость.

В 1772 году возникло движение «Ассоциаций», а в 1774 году — был снова созван Конгресс.

Наиболее активно в поддержку политики сопротивления Англии выступила Палата штата Виргиния. Губернатор объявил о роспуске палаты, но её члены самочинно собрались и постановили созвать конгресс провинции для выбора делегатов на Континентальный конгресс. Так же и в других местах при противодействии губернаторов созданию местных революционных ассоциаций, ассоциации возникали помимо их воли и становились реальной властью.

Конгресс открылся 5 сентября 1774 года в Филадельфии. Из 56 делегатов 30 были адвокатами, 9 — плантаторами, 9 — купцами, 3 — чиновниками, 3 — мельниками, ещё 2 были землемером и плотником. Деление участников на радикалов и консерваторов обнаружилось ещё на стадии подготовки. Споры велись как по поводу чисто технических, так и в отношении более существенных вопросов. Например, благодаря сопротивлению радикалов было отвергнуто предложение о создании дополнительного колониального парламента, подчинённого королю. Конгресс постановил, что колонисты обладают всеми правами англичан, потребовал отмены «нестерпимых законов» и повторил идею «никакого налогообложения без представительства». Было принято решение не ввозить и не потреблять английские товары и не вывозить своих товаров в Англию, а к нарушителям применять бойкот. Но из-за преобладания консерваторы конгресс замалчивал требования народа об отделение от Англии.

Формально Конгресс присвоил себе революционную власть только 26 июня 1775 года, но к тому времени он уже фактически правил на протяжении 13 месяцев. Так, возникнув в качестве трибуны, места дискуссии, Конгресс вскоре стал активной руководящей силой.

На местах комитеты, выполняя постановления Конгресса, следили за соблюдением бойкота и неисполнением спущенных из Англии репрессивных мер. Для охраны комитетов, надзирающих за соблюдением распоряжений Конгресса на местах, создавались вооружённые отряды. Комитеты брали под контроль деятельность торговцев. В случае саботажа бойкота или даже просто выражения поддержки Англии кем-либо из граждан, к ним применялись различные меры воздействия — от словесных увещеваний до расстрелов.

Революционные организации брали на себя решение не только важнейших вопросов, вроде выборов делегатов и выработки программ, но и занимались бытовыми вопросами, выслушивали просьбы граждан.

Комитеты, конвенты превращались в органы власти, а на основе отрядов местной милиции была образована революционная континентальная армия.

Негритянские рабы в революции

Около 20 % всего населения восставших колоний (порядка 600 000 человек) составляли негры. При этом они составляли главную производящую силу, поскольку, как правило, начинали работать с девятилетнего возраста и работали всю жизнь на пределе физических возможностей. Оправдывая право колоний на восстание против короля, наиболее последовательные из американских революционеров признавали и право раба восстать против своего господина, находя это соответствующим «законам природы».

Негры охотно принимали участие в войне за независимость, если за службу им обещали свободу. Например, в штате Вирджиния королевский губернатор лорд Данмор начал массовое рекрутирование рабов, пообещав им свободу, защиту семьям, и земельные наделы. Род-Айленд в 1778—1779 годах предоставил в распоряжение Вашингтона полк, целиком состоявший из негров. Один из американских офицеров писал о армии колонистов: «нет ни одного полка, где бы не было негров в избытке». Штат Массачусетс наградил 34 фунтами стерлингов негритянку Дебору Ганнет, которая, переодевшись мужчиной, 14 месяцев сражалась в рядах 4-го Массачусетского полка.

Если же легальный путь к освобождению оказывался закрыт, то негры обращались к бегству, восстанию или иному способу выражения своего недовольства, в частности, было распространено направление коллективных петиций в революционные органы.

В целом, революционная ситуация побудила негритянское население более активно добиваться свободы: участились восстания и заговоры рабов. Массовое бегство рабов началось буквально с первых дней вооружённой борьбы. С 1775 по 1778 годы не менее 100 000 рабов (то есть каждый шестой) бежали, хотя в случае перехода к англичанам они, как правило, находили новое рабство или даже смерть. Бегство рабов привело плантации Южной Каролины и Джорджии чуть ли не в полуразрушенное состояние. Южная Каролина потеряла до одной трети (25 тыс. чел.) всех своих рабов вследствие побегов или гибели. В 1770—1790 чёрное население Южной Каролины (преимущественно рабы) сократилось с 60,5 % до 43,8 %, Джорджии — с 45,2 % до 36,1 %.

При отступлении из Саванны и Чарльстона британцы эвакуировали до 10 тыс. чёрных рабов, из которых около 3 тыс. «чёрных лоялистов» были поселены в Канаде. Остальные были переселены в метрополию, или вест-индские колонии Карибского моря. Около 1200 «черных лоялистов» были позднее переселены из Новой Шотландии (Канада) в Сьерра-Леоне, где они стали лидерами этнической группы Крио. Массовое привлечение рабов на свою сторону помогло бы Англии подавить Американскую революцию, но для этого реакционная империя должна была бы обещать им свободу, то есть оказаться радикальнее революционеров.

В конечном счёте негры-свободные и негры-рабы сыграли заметную роль в борьбе за независимость. Не менее 5 000 негров служили в революционной армии в качестве кадровых солдат. Многие другие исполняли обязанности возчиков, поваров, проводников и сапёров. Ряд северных штатов с 1777 года начали отмену рабства. Первым из них стал штат Вермонт, закрепивший отмену рабства в своей конституции. За ним последовали Массачусетс, Нью-Йорк, Нью-Джерси и Коннектикут. Формы отмены рабства в разных штатах различались; предусматривалось либо немедленное освобождение рабов, или постепенное, безо всяких компенсаций. Ряд штатов образовали школы для детей бывших рабов, в которых они обязаны были учиться до своего совершеннолетия. Однако число получивших свободу рабов ограничилось лишь несколькими тысячами.

В первые двадцать лет после войны законодательные собрания штатов Виргиния, Мэрилэнд и Делавэр облегчили условия для освобождения рабов. К 1810 году доля свободных негров выросла в Виргинии с менее чем 1 % в 1782 до 4,2 % в 1790, и 13,5 % в 1810. В Делавэре к 1810 году были освобождены три четверти негров, в целом на верхнем Юге доля свободных негров выросла с менее чем 1 % до 10 %. После 1810 года волна освобождений на Юге практически прекратилась, в первую очередь — в связи с началом хлопкового бума.

Индейцы

Большинство индейских племён не видело особого смысла ввязываться в конфликт одних европейцев с другими, и старались не участвовать в войне, сохраняя нейтралитет. Вместе с тем, индейцы, в целом, поддерживали Британскую Корону. Основной причиной этого был тот факт, что метрополия запрещала колонистам, во избежание конфликтов с индейцами, селиться к западу от Аппалачских гор — один из запретов, наиболее сильно раздражавших самих колонистов.

Вместе с тем историками всё же отмечено незначительное участие индейцев в войне. Четыре клана ирокезов при поддержке британцев атаковали американские аванпосты. В то же время, проживавшие в то время в штате Нью-Йорк племена Онейда и Тускарора, наоборот, поддержали революционеров.

Британцы организовали серию индейских рейдов на поселения фронтира от Каролины до Нью-Йорка, обеспечивая индейцев оружием и поддержкой лоялистов. В ходе подобных рейдов было убито много поселенцев, особенно в Пенсильвании, а в 1776 году Чероки атаковали американских колонистов вдоль всего южного фронтира. Наиболее крупным индейским вождём в этих нападениях стал мохавк Джозеф Брант, в 1778 и 1780 годах атаковавший ряд мелких поселений силами отряда в 300 ирокезов и 100 белых лоялистов. Племена Ирокезской конфедерации Сенека, Онондага и Каюга заключили союз с британцами против американцев.

В 1779 году части Континентальной армии под командованием Джона Салливана совершили ответный карательный рейд, опустошив 40 ирокезских деревень в центральной и западной частях штата Нью-Йорк. Силы Салливана систематически сжигали деревни и уничтожили до 160 тыс. бушелей зерна, оставив ирокезов без запасов на зиму. Столкнувшись с угрозой голодной смерти, ирокезы бежали в район водопада Ниагара, и в Канаду, в основном — в район будущего Онтарио, где британцы предоставили им земельные наделы в качестве компенсаций.

С окончанием войны британцы, не проконсультировавшись со своими индейскими союзниками, то есть фактически предав их, передали контроль над всеми землями американцам. В то же время до 1796 года Корона отказывалась оставить свои форты на западном фронтире, планируя организовать там независимое индейское государство («Индейская нейтральная зона»).

Организация армии

Англия обладала превосходящими людскими, финансовыми и военными ресурсами, поэтому в армейской среде были распространены шапкозакидательские взгляды на войну с колонистами. Английские офицеры были убеждены в неполноценности американцев, доходя в своей уверенности даже до расистских идей. При этом они ожидали массовой поддержки против «кучки мятежников», в соответствии с чем и строили военные планы. Столкнувшись же на деле с полным неприятием колонистов, англичане стали регулярно применять террор против колониального населения. Так, не раз сжигались города — Чарлстон и Бедфорд в Массачусетсе, Кингстон в Нью-Йорке, Бристоль в Род-Айленде, Джорджтаун в Южной Каролине, Нью-Лондон, Гротон, Фэрфилд и Норуолк в Коннектикуте, Спрингфилд и Коннектикут-Фармс в Нью-Джерси. Имели место и случаи массового убийства сдавшихся в плен воинов революционной армии, как поступили немецкие наемники в сражении на Лонг-Айленде и английские войска в Форт-Гриннелле, которыми командовал предатель Арнольд. Также были повешены некоторые американские офицеры — как капитан Джосия Хадди и полковник Айзек Хейнс. Лишь ответный террор колонистов заставил англичан прекратить эти зверства. Но на протяжении всей войны бесчеловечному обращению подвергались пленные: сотни их умирали от голода и от стесненности, особенно на кораблях.

Согласно плану, английская армия должна была блокировать порты и разгромить мятежников по частям. Ей удалось в разное время занять все важные порты почти без сопротивления, кроме Чарльстона в мае 1780 года, когда было взято в плен 5,5 тысяч американцев. Но вовлечь континентальную армию в генеральные сражения по европейскому образцу не удавалось. Американцы, особенно под командованием Вашингтона и Грина, использовали партизанскую тактику, затягивая англичан вглубь территории, дальше от портов, делали неожиданные засады, отходы и быстрые переходы, нападали ночью и в непогоду, ориентировались на меткую стрельбу, а не на привычную для англичан штыковую атаку после неприцельной пальбы. Войскам регулярно помогали городские ополчения (милиция), выходившие на поле боя. Слабая воинская дисциплина колонистов искупалась единством и силой морального духа. Вашингтон и другие лучшие командиры понимали демократический дух армии и сами соответствовали ему. Например, Израэль Патнэм, пятый по положению генерал континентальной армии, разъезжал верхом во главе своих массачусетских воинов в одной рубашке, с рваной гражданской шляпой на голове. Демократизм и идейная сплоченность помогали американцам быстро оправляться даже от тяжелых ударов и неожиданно достигать успехов.

Боевой опыт, полученный колонистами за годы столкновений с индейцами, активно использовали такие партизанские командиры как Эндрю Пикенс, Томас Самтер, Фрэнсис Мэрион, Джеймс Уильямс, Уильям Дэвис и Илайджа Кларк. Их небольшие отряды добивались разгрома целых рот и даже полков англичан.

Историк Г. Аптекер подытоживает: «Слово „американец“ стало для многих представителей правящих кругов Англии равнозначным слову „крадущийся“».

Конгресс ещё в 1775 году заявил о создании военно-морского флота, но и на море война велась партизанскими методами. Американские корабли добывали припасы на островных колониях Британии и в большом количестве уничтожали английские корабли: только каперы за первые двадцать месяцев вооруженной борьбы вписали в свой актив 753 английских торговых корабля. От дерзких атак Джона Пола Джонса пострадало и побережью Ирландии и даже некоторые пункты самой Англии.

Значительна была помощь, оказанная американцам Францией как на море, так и на суше. Так, поражение англичан в битве при Йорктауне в октябре 1781 года, ставшей последним крупным сухопутным сражением война, было во многом обусловлено действиями французского флота, отрезавшего англичан от метрополии; на поле боя французы ненамного уступали в численности американцам: 7800 и 8845 человек соответственно.

Приближение бури

Наступал час решающего сражения. У власти в Британии долго, с 1770 по 1782 годы, находился кабинет лорда Норта, но фактически решения принимал король Георг III, чьи упрямство и недальновидность пагубно отражались на политике страны. В это же время американцы, как никогда ранее, стали готовы к решительным действиям и утвердили их план в сентябре 1774 года на Филадельфском конгрессе, собравшем делегатов от 12 из 13 колоний. В апреле 1775 года генерал Гейдж отдал тайный приказ своим войскам взять под арест двух радикальных деятелей и уничтожить склад оружия, расположенный в близлежащем Конкорде. Колонисты вовремя узнали об этих планах и послали верховых предупредить местных жителей о приближающихся частях.

Первые выстрелы

Получив известие об опасности, предводители повстанцев скрылись, но в Лексингтоне, где войска стремились расформировать ополчение, раздались выстрелы, погибло восемь американцев.

Войска вошли в Конкорд и выполнили задание генерала Гейджа, но по пути то и дело попадали под прицельный огонь колонистов, применивших тактику партизанской войны. Правительственные части потеряли до 300 человек убитыми и по возвращении в Бостон оказались в осаде.

Начало войны

В мае 1775 года на II Континентальном конгрессе были приняты подлинно революционные решения, включая провозглашение независимого правительства. Из ополченцев Бостона и прилегающих территорий была создана регулярная армия, её возглавил почтенный землевладелец из Вирджинии Джордж Вашингтон. Началась борьба, которую американцы назвали Революционной, а британцы — Войной Америки за независимость.

Американцы совершили удачный рейд в мае 1775 года, захватив врасплох два форта у канадской границы и множество артиллерийских орудий. Затем их постигла неудача: бесполезная зимняя осада Квебека положила конец надеждам на быструю победу. В течение всей войны Канада оставалась британской и служила плацдармом для их военных операций. Одновременно англичане укрепили Бостон и, когда повстанцы начали занимать высоты на подступах к городу, под командой генерала Уильяма Хау перешли в контратаку. Они избрали изначально ошибочную тактику наступления вверх по склону и попали под шквальный огонь защитников. Позиции американцев всё же были смяты, но победа при Банкерс-Хилле стоила Хау половины его более чем двухтысячной армии и вселила в колонистов уверенность в том, что англичан можно разгромить.

Не дожидаясь, пока повстанцы подтянут к городу захваченные в фортах пушки, англичане покинули Бостон в марте 1776 года. Их попытки заключить мирный договор ни к чему не привели. В Америке крепло всеобщее желание полностью порвать с метрополией, а написанный родившимся в Англии радикалом Томом Пейном памфлет «Здравый смысл» усилил решимость сторонников независимости.

Независимость США

В июле 1776 года Континентальный конгресс проголосовал за отделение и принял Декларацию Независимости, автором которой был Томас Джефферсон. В Декларации осуждалась тирания Георга III и провозглашалось право всех людей на «жизнь, свободу и стремление к счастью». 13 бывших колоний стали называться Соединёнными Штатами Америки.

После неудачной попытки завладеть городом Чарлстон (Южная Каролина) британцы перебросили свои силы на север. С июля 1776 года Уильям Хау одержал ряд побед: захватил Нью-Йорк и нанёс несколько ощутимых ударов по войскам Вашингтона, которому пришлось отступить за реку Делавэр. Вашингтон не имел особого таланта полководца, и его люди не могли сравниться с регулярными английскими силами, но этот сильный человек никогда не сдавался, к тому же у англичан, которые воевали на чужой территории, стали возникать проблемы с припасами и пополнением. Вашингтон поднял боевой дух своих войск, вновь перейдя через реку Делавэр и застав врасплох почти тысячный гарнизон врага рождественской ночью 1776 года. Впрочем, в следующем году успех снова был на стороне генерала Хау, захватившего Филадельфию. Армия Вашингтона сильно поредела после той морозной зимы.

Англичан подвело безнадёжно плохое планирование. Пока корпус Хау шёл на Филадельфию, другой генерал, Джон Бэргойн, надеясь соединиться с ним к северу от Нью-Йорка, повёл своё войско из Канады в сторону города Олбани по трудной местности, попадая в засады повстанцев. В итоге англичане попали в окружение превосходящих сил противника и сложили оружие под Саратогой. Вдохновлённые успехами повстанцев, французы вступили в войну на стороне Америки. Вскоре их примеру последовали испанцы и голландцы. Британцам, которые потеряли господство на море, пришлось бороться на нескольких фронтах. Георг III уже готов был пойти на уступки, но американцам нужна была только независимость.

Новая стратегия

Как бы там ни было, Британия продолжала войну. Её войска ушли из Филадельфии, но удерживали Нью-Йорк, на северном фронте велись бои с переменным успехом. В 1778 году англичане перешли к новой стратегии, поставив целью захват южных земель с их плантациями табака, риса и индиго. Сначала всё шло успешно: англичане заняли Джорджию, разгромили американские и французские части, пытавшихся захватить Саванну, окружили и заставили сдаться крупное формирование неприятеля под Чарлстоном и разбили генерала Гейтса — победителя в битве под Саратогой — под Камденом (Южная Каролина). Затем британский командующий лорд Корнуолис решил захватить Северную Каролину — и совершил роковую ошибку. Американцы под командованием Натаниэля Грина отступили, попутно изматывая противника.

Англичане вновь отошли на земли Виргинии, их штаб укрылся в Йорктауне, на берегу Чесапикского залива. Американцы, к тому же не очень согласованно действовавшие с союзниками, на этот раз собрали большие силы вокруг англичан, заблокировав их с моря французскими судами, и обратили на них шквал артиллерийского огня. Вскоре всё было завершено.

Парижский мир

Англичане сдались 19 октября 1781 года. По сути, война американцев за независимость подошла к концу. Британские силы оставались в Нью-Йорке ещё два года, но боевые действия велись против французов и за пределами Штатов. В сентябре 1783 года был подписан Парижский мир, признавший независимость Соединённых Штатов Америки.

Последствия революции

Экономические последствия

Революционными правительствами штатов были отменены такие феодальные законы, как закон о наследовании земли без права отчуждения и закон, устанавливающий право первородства, по которому вся земля доставалась лишь одному наследнику. Данные меры, интегрируя землю в капиталистический товарооборот, способствовали прогрессу в плане раскрепощения экономики и расширения социальной подвижности.

Фонд наличных земель молодой республики был расширен за счёт конфискации королевских лесов, конфискации поместий тори, отмены власти Англии над огромным земельным массивом, простиравшимся от Аппалачей до Миссисипи. Правда, в последнем случае дело касалось земель, фактическими владельцами которых были десятки тысяч индейцев, но данное обстоятельство не сумело остановить алчных до земли американцев. Конфискация и распродажа поместий тори привели к значительному перераспределению земельной собственности, оказав определённое уравнительное влияние, которое, однако, было частично сведено на нет новой концентрацией собственности в руках земельных спекулянтов. Тем не менее, революция привела к более широкому распределению земельной собственности, чем это было в дореволюционный период.

Соединённые штаты добились торгового доступа в порты юга Европы, Вест-Индии, Южной Америки и Азии.

Аннулирование колониями своей задолженности Англии высвободило повсеместно, особенно среди южных плантаторов, значительные капиталы, которые были вложены в разные области деловой активности, в первую очередь в спекуляции землями и торговлю пушниной.

Война дала толчок развитию промышленности, особенно текстильной и металлообрабатывающей. Растущая промышленность способствовала самостоятельности в обеспечении потребностей внутреннего рынка. Начался процесс правительственного субсидирования капиталистического предпринимательства, движимого целями частной наживы. Избавившись от колониального подчинения, американская буржуазия получила свободу для вложения своих капиталов, появились первые банки и другие объединённые коммерческие предприятия, созданные на акционерной основе.

Социальные последствия

Американской революцией впервые на столь обширной территории был установлен республиканский способ правления — для своего времени наиболее прогрессивный из основывавшихся на частной собственности; индивидуальная диктатура и наследственная монархия были отвергнуты. Как в конституциях отдельных штатов, так и в «Статьях конфедерации» и позднее в конституции Соединённых Штатов был воплощён ряд принципов, гарантирующих значительную степень народного суверенитета. Эти принципы содержали в себе такие положения как:

• Законное правление требует согласие народа.
• Народ имеет право на свержение деспотического правительства путём революции.
• Гражданская власть подчиняет себе военную.
• Разделение законодательной, исполнительной и судебной сфер государственного управления.
• Власть правительства ограничена законом.
• Ограничение географической централизации власти путём предоставления местным правительствам существенной доли независимости.

Было увеличено число государственных постов, прямое назначение на которые заменялось выборами. Запрещалась передача постов по наследству. Круг лиц, пользующихся избирательными правами, был значительно расширен за счёт снижения имущественного ценза, в ряде штатов право голоса перестало быть привязанным к владению землёй.

Революция ускорила разрыв с англиканской (торийской) церковью, дала толчок росту диссидентских церквей. Усиливалось движение за отделение церкви от государства и религиозную свободу. Самым передовым законодательным актом в этой области явился статут о религиозной свободе, внесённый Томасом Джефферсоном в законодательное собрание Виргинии в 1779 году. Принятый лишь в январе 1786 года, после семи лет яростной борьбы, он представлял собой предел достижений революционной эры в области отношений между церковью и государством, окончательно утверждая принцип свободы вероисповедания.

Революция оказала благотворное воздействие как на взгляды белых в отношении негров, так и на сознание самого негритянского народа, начавшего организовываться для борьбы за свои права и выдвигать коллективные требования о различных формах облегчения своей участи — от ликвидации рабства до предоставления права участвовать в выборах и получать образование.

Были расширены права женщин на собственность и наследство. Значительный прогресс был достигнут в области женского образования: создание школ для девочек стало в годы революции обыденным явлением.

Делу народного образования оказывалась серьёзная государственная поддержка. Часть денег и земель, конфискованных у лоялистов, государство использовало непосредственно для целей просвещения. Так, Трансильванский университет в Лексингтоне был основан на базе восьми тысяч акров земли, конфискованной у тори. Развивалась тенденция к преобладанию светского образования над религиозным. Если из десяти колледжей, созданных к 1776 году, лишь один был светским, то на протяжении последующих двух десятилетий было основано уже четырнадцать колледжей и из них только четыре были религиозными организациями.

Война благодаря своему физическому воздействию привела к значительному прогрессу в области медицинской практики. В годы революции появились первые медицинские руководства, фармакопеи и системы аттестации врачей.

Значительной демократизации подверглись криминалистика и пенология. Концепция врождённой испорченности человека теперь уступала место рассмотрению социальных условий, в которых происходило падение индивидуума. Были существенно гуманизированы системы тюрем и уголовного наказания. В годы революции получило начало движение за отмену тюремного заключения за долги.

Прогрессивные сдвиги в социальной, экономической и политической областях оказали поистине революционное воздействие на жизнь нации, вдохновляя и другие народы на борьбу за лучшее общественное устройство.

Влияние американской революции

Англия

К началу революции в американских колониях Англия переживала период острой внутренней нестабильности. В годы Семилетней войны (1756—1763) население сельских районов с оружием в руках восставало против мобилизации его в национальную милицию; восстания подавлялись с участием регулярных войск. Массовая демобилизация по окончанию этой войны вызвала безработицу и голод. В 1767 году произошёл бунт матросов военно-морского флота, забастовка моряков и портовых работников, шляпников и ткачей. Страна была на грани гражданской войны. Политическое недовольство населения выражалось в массовой поддержке радикального демократа Джона Уилкса.

Агрессивная антиамериканская политика королевской власти стала дополнительным фактором роста массового недовольства. В революционные годы английское правительство имело огромные трудности при вербовке в армию для борьбы с колонистами. Продолжались и забастовки, зачастую принимавшие затяжной и кровавый характер. Например, осенью 1779 года в окрестностях Манчестера текстильщики-разрушители машин вели бои с войсками, вооружившись косами и примитивными ружьями. Протест масс выразился и в разрушительном антикатолическом бунте Гордона в июне 1780 года.

Георг III к концу 1760-х годов взятками и коррупцией поставил кабинет и парламент под свой контроль. В 1770-х годах в парламенте вносилось множество предложений реформ: введение ежегодных выборов, расширение избирательного права (лишь 3 % мужчин имели право голоса), выплата жалования депутатам. В 1779 году требование парламентской реформы приобрело национальный характер.

Английская буржуазия считала своими союзниками лидеров революционного движения в Америке и имела с ними тесные связи. Так, в 1770 году палата общин Южной Каролины перечислила 1500 фунтов «Лондонскому обществу защиты билля о правах», чтобы помочь уплатить долги Джона Уилкса, который ещё с 1760-х годов был связан с деятелями американского движения за независимость. «Конституционным обществом» в Англии был организован сбор средств для помощи вдовам и сиротам американцев, убитых при Лексингтоне и Конкорде. Джон Хорн Тук — руководитель этого общества — был приговорен к тюремному заключению за «мятежную клевету». Томас Пейн в 1775 году передал английским властям прошение американских колонистов, оставшееся без ответа, и поддержал революцию. Многие политические деятели признавали справедливость борьбы американцев за независимость. Даже брат английского короля, герцог Глостерский, находясь во Франции, выражал поддержку американским повстанцам. Это побудило Лафайета примкнуть к американцам.

По политическим мотивам адмирал Огастес Кеппель наотрез отказался командовать кораблями в войне против Америки. Такую же позицию занял армейский военачальник лорд Эффингэм. Кеппель был предан военному суду и добился оправдательного приговора с помощью своего адвоката Томаса Эрскина. Многие офицеры также отказывались от участия в боевых действиях.

В годы войны в Англии нарастали антикоролевские и проамериканские настроения. В апреле 1780 года большинство палаты общин проголосовало за сокращение власти короля. В феврале 1782 года значительным большинством голосов палата лордов высказалась против дальнейших попыток привести американские колонии к покорности. Через месяц пало правительство Норта. Были проведены парламентские реформы, предусматривавшие:

1. исключение правительственных поставщиков из палаты общин
2. ограничение числа лиц, получающих пенсии, и отмену многих синекур
3. лишение избирательных прав чиновников ведомства государственных сборов, которые прежде были обязаны голосовать за правительственных кандидатов.

Американский историк Герберт Аптекер приводит ряд суждений, отражающих значение американской революции для Англии. Профессор Копленд: «Тот факт, что крах системы правления Георга III был обусловлен „позором и превратностями“ войны в Америке, является одним из наиболее непреложных фактов в истории». Профессор А. Л. Бёрт: Американцы, «вырвав свободу из рук Англии… завоевали её и для неё самой». Американская война «сокрушила систему личного правления и контроля Георга III и развязала руки парламенту». Король «продолжал царствовать, [но] ни он сам, ни один из его преемников уже не обладал реальной властью».

Уэльс

Американская война пробудила чувство политического самосознания в Уэльсе. Первая книга на валлийском языке, посвященная чисто политическим вопросам, вышла в 1776 году. Это был выполненный Дэвидом Джонсом перевод памфлета Трефива о характере конфликта в Америке. Оппозиционный деятель Уэльса Дэвид Уильямс, друг Франклина, в 1782 году выпустил «Письма о личной свободе», где, взяв в качестве исходной точки защиту американских революционеров, выдвинул требование парламентской реформы в Англии.

Валлийский философ и священник Ричард Прайс в 1776 году издал памфлет «Замечания о природе гражданской свободы, а также о справедливости и благоразумности войны с Америкой», поддержав революционные методы борьбы.

Известный ориенталист Уильям Джонс боролся за дело свободы Уэльса, выпустив в 1782 году проамериканский памфлет «Принципы государственного управления, изложенные в диалоге между ученым и крестьянином». Издатель этой книги, шурин Джонса — Уильям Дэвис Шипли, настоятель Сент-Асафского собора, подвергся судебному преследованию за «мятежную клевету», но по окончанию многолетнего процесса был оправдан, благодаря защите сэра Томаса Эрскина.

Ирландия

В Ирландии английский колониальный режим был установлен раньше, чем в Америке, и носил более жестокий характер. Католики (90 % населения) не имели права занимать официальный или офицерский пост, не имели права обучать детей в собственных школах; земельная собственность в основном концентрировалась у англичан; ирландцы должны были содержать английскую армию на своей территории и подчиняться английскому парламенту.

В 1761—1777 годах почти по всей территории католической Ирландии шла гражданская война, в руководящую роль взяли на себя «Белые парни». На протестантском Севере население также поднималось против англичан: в 1763 году произошло восстание «Дубовых парней» и в 1771 году — «Стальных парней». Широко распространялась протестная литература, среди которой были памфлеты Джонатана Свифта 1720-х годов: «Предложение о всеобщем употреблении ирландской мануфактуры», «Письма суконщика» и «Скромное предложение, имеющее целью не допустить, чтобы дети бедняков в Ирландии были в тягость своим родителям или своей родине».

Идеи освобождения Ирландии и Америки тесно переплетались. Так, опубликованный ещё в 1698 году труд Уильяма Молинукса «О праве английского парламента издавать законы, обязательные для Ирландии» в 1776 году был переиздан в Англии и Америке; а вышедшее в свет в 1775 году исследование Гренвиля Шарпа «Декларация прав народа на участие в законодательстве», направленное против лишения ирландцев избирательных прав, получило широкую известность и в Америке.

Лидеры освободительного движения колоний состояли в постоянной переписке. Ирландский радикал, дублинец Чарлз Лукас стал одним из первых, кому городское собрание Бостона сообщило о «бостонской бойне» 1770 года. В 1771 году Бенджамин Франклин, апостол дела американской свободы, совершил поездку в Ирландию и дважды выступил в ирландском парламенте.

В начале 1770-х годов в Америку хлынула первая крупная волна ирландской иммиграции: в 1770—1775 годах прибыло около 50 тысяч ирландцев. Среди ирландских масс решительно преобладали проамериканские настроения. «Вся Ирландия помешалась на Америке», — писал Гораций Уолпол в 1776 году.

В 1776 году прошли первые выборы в восьмилетний ирландский парламент. Этот парламент представлял интересы протестантского и зажиточного буржуазного меньшинства Ирландии, но даже он активно боролся с английской колониальной политикой за свободу торговли и самоуправление.

В 1778 году в связи с угрозой нападения Франции на Ирландию здесь из протестантов была создана национальная волонтерская армия, не подчинявшаяся Англии. Её организация была использована для давления на Лондон и осуществления бойкота английских товаров — тактики, перенятой у американцев. В 1780 году все ограничения ирландской торговли были отменены. В 1782 году, с третьей попытки, ирландский парламент единодушно одобрил резолюцию Граттана о полном суверенитете ирландского парламента, на что Англия ответила неохотным и неполным согласием. Чтобы ещё более подчеркнуть влияние Америки, Граттан назвал этот закон «Декларацией независимости Ирландии».

Канада

Канада вошла в состав английских владений в 1763 году и рассматривалась королевской властью как оплот в борьбе с восставшими колониями. Квебекский акт 1774 года, носивший феодальный характер.

В революционные годы политика короны была энергично поддержана в Канаде крупными землевладельцами и иерархами католической церкви, но она не снискала одобрения ни крестьян, очевидно составлявших громадное большинство населения, ни английского купечества городов Квебек и Монреаль. Это купечество по примеру тринадцати колоний создало свои комитеты связи и оказало продовольственную помощь Бостону, когда он был закрыт «законом о порте» в 1773 году. Однако в основном купцы Канады вели торговлю пушниной, а потому были теснее связаны с Англией, чем восставшие колонии, и в результате деятельно их не поддержали и заняли нейтральную позицию.

Канадские крестьяне-французы также открыто не поддержали американцев, не разделяя с ними чувства общности. Зато они агрессивно саботировали призыв в английскую армию. Вместо предполагавшихся шести тысяч в канадскую милицию удалось навербовать лишь триста человек, что было на несколько сот меньше числа канадцев, добровольно вступивших в американские войска. Но и этот отряд быстро дезертировал с поля боя в 1777—1778 году.

Под влиянием американской революции английское правительство законом 1791 года установило в Канаде законодательную систему правления, ограниченную жестким имущественным цензом, но без религиозных критериев.

Остальные английские колонии в Америке

Ни в одной из англо-американских колоний за пределами тринадцати восставших Англия не встретила поддержки в подавлении революции. Новая Шотландия, насчитывавшая в 1775 году около 17 тысяч человек, всецело зависела от Англии, но большинство поселенцев было прочно связано семейными и политическими узами с жителями Новой Англии и сочувствовало повстанцам. Здесь произошёл ряд народных выступлений против англичан: поджог складов военных припасов, повальное уклонение от призыва, несколько вооруженных выступлений и рейдов во главе с двумя священниками, Джеймсом Лайоном и Сетом Нобелом; среди других руководителей надо отметить Джонатана Эдди и Джона Аллана. В целом позиция Новой Шотландии была нейтральной.

В Британской Вест-Индии дополнительным фактором, сдерживающим от присоединения к американским повстанцам, являлось наличие в составе населения громадного числа рабов. Так, в 1774 году на Ямайке рабы превосходили по численности белых в пропорции 16:1 (192 787 рабов и 12 737 белых); на Бермудских островах численность их была примерно равной (5632 белых и 5023 раба). Но тесная экономическая связь с тринадцатью колониями и недовольство владычеством Англии привели к некоторым активным действиям. Так, протест против закона о гербовом сборе принял на островах Невис и Сент-Киттс такой же бурный характер, как в Нью-Йорке и Бостоне. Гренада и Тобаго в той или иной форме выразили сочувствие повстанцам и приверженность принципу самоуправления во внутренних делах. Жители Багамских островов не только не оказали никакого противодействия американцам, когда те под водительством Айзека Хопкинса высадились, «захватили» Нью-Провиденс и взяли в плен губернатора, но даже помогли повстанцам найти и вывезти военные запасы с острова. От Бермудских островов в 1775 году на Континентальный конгресс прибыла официальная делегация, обратившаяся с просьбой не распространять на острова бойкот торговли, провозглашенный американцами. Просьба была удовлетворена; взамен острова обещали передать повстанцам все запасы пороха.

Фактически вся Британская Вест-Индия на всем протяжении конфликта поддерживала активную торговлю с повстанцами (как непосредственно, так и через посредство голландских и французских островных владений), и их симпатии решительно склонялись на сторону американцев. Только всемогущество Англии на море, да ещё опасность восстания рабов удержали эти острова от формального присоединения к Соединенным Штатам. На протяжении почти двух десятков лет после подписания мирного договора с американцами Англия в ответ на петиции остального колониального населения почти полностью отменила давние торговые и навигационные акты.

Потеря американских колоний послужила также важным стимулом к тому, что Англия главное место в своей колониальной системе стала отводить уже Индии и Африке. Местом высылки уголовных преступников с 1788 года стала территория Нового Южного Уэльса, что положило начало нынешней Австралии.

Таким образом, Американская революция, бесповоротно вырвав из английской имперской системы одно из важнейших владений, в то же время вызвала сочувственные отклики и способствовала осуществлению значительных перемен на всей громадной территории, находившейся под властью Англии.

Европейские страны

Американская революция оказала глубокое воздействие на интеллигенцию европейских стран. Велико было, например, её влияние на Александра Радищева.

Поэты «Бури и натиска», как, например, Клингер и Ленц, испытали влияние восстания колоний. Шиллер, Гердер, Виланд, Фосс, граф цу Штольберг-Штольберг, Шубарт, Клопшток, Глейм, Иоганн Вильгельм Людвиг и другие решительно поддерживали либеральные устремления американцев.

Массовый характер в Европе приобрело вступление добровольцев в армию американских колоний, воевавшую против Англии. К числу наиболее известных добровольцев, искренне сочувствовавших освободительным идеям американского движения, принадлежали: Лафайет, Жильбер, Дюпортай^{[уточнить]}, Арман^{[уточнить]} и Рошамбо из Франции; Кальб и Штойбен из Германии; Костюшко и Пулавский из Польши; Билле и Хаух из Дании; фон Ферзен и фон Штединг из Швеции; Ковач^{[уточнить]} из Венгрии.

Кондорсе в 1786 году анонимно выпустил в Амстердаме исследование «Влияние Американской революции на Европу». На первое место, говоря о таком влиянии, он ставил тот факт, что недостаточно было, чтобы идеи Просвещения «овладели сердцами добродетельных людей». Требовалось больше: «необходимо, чтобы бедняк и необразованный мог постигнуть их на примере какого-нибудь великого народа». Этим-то примером и явилась Американская революция. Сам Кондорсе стал одним из немногих сторонников республиканского строя накануне Великой французской революции.

В заключительных сценах «Фауста» герой Гёте обретает спасение, «отторгнув у моря свободный край для свободного народа»; под «свободным краем» Гёте имел в виду новую американскую республику.К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Ссылки

• Северо-Американские Соединенные Штаты // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Американская революция

Князь Андрей всё более и более оживлялся. Глаза его лихорадочно блестели в то время, как он старался доказать Пьеру, что никогда в его поступке не было желания добра ближнему.
– Ну, вот ты хочешь освободить крестьян, – продолжал он. – Это очень хорошо; но не для тебя (ты, я думаю, никого не засекал и не посылал в Сибирь), и еще меньше для крестьян. Ежели их бьют, секут, посылают в Сибирь, то я думаю, что им от этого нисколько не хуже. В Сибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так же счастлив, как и был прежде. А нужно это для тех людей, которые гибнут нравственно, наживают себе раскаяние, подавляют это раскаяние и грубеют от того, что у них есть возможность казнить право и неправо. Вот кого мне жалко, и для кого бы я желал освободить крестьян. Ты, может быть, не видал, а я видел, как хорошие люди, воспитанные в этих преданиях неограниченной власти, с годами, когда они делаются раздражительнее, делаются жестоки, грубы, знают это, не могут удержаться и всё делаются несчастнее и несчастнее. – Князь Андрей говорил это с таким увлечением, что Пьер невольно подумал о том, что мысли эти наведены были Андрею его отцом. Он ничего не отвечал ему.
– Так вот кого мне жалко – человеческого достоинства, спокойствия совести, чистоты, а не их спин и лбов, которые, сколько ни секи, сколько ни брей, всё останутся такими же спинами и лбами.
– Нет, нет и тысячу раз нет, я никогда не соглашусь с вами, – сказал Пьер.


Вечером князь Андрей и Пьер сели в коляску и поехали в Лысые Горы. Князь Андрей, поглядывая на Пьера, прерывал изредка молчание речами, доказывавшими, что он находился в хорошем расположении духа.
Он говорил ему, указывая на поля, о своих хозяйственных усовершенствованиях.
Пьер мрачно молчал, отвечая односложно, и казался погруженным в свои мысли.
Пьер думал о том, что князь Андрей несчастлив, что он заблуждается, что он не знает истинного света и что Пьер должен притти на помощь ему, просветить и поднять его. Но как только Пьер придумывал, как и что он станет говорить, он предчувствовал, что князь Андрей одним словом, одним аргументом уронит всё в его ученьи, и он боялся начать, боялся выставить на возможность осмеяния свою любимую святыню.
– Нет, отчего же вы думаете, – вдруг начал Пьер, опуская голову и принимая вид бодающегося быка, отчего вы так думаете? Вы не должны так думать.
– Про что я думаю? – спросил князь Андрей с удивлением.
– Про жизнь, про назначение человека. Это не может быть. Я так же думал, и меня спасло, вы знаете что? масонство. Нет, вы не улыбайтесь. Масонство – это не религиозная, не обрядная секта, как и я думал, а масонство есть лучшее, единственное выражение лучших, вечных сторон человечества. – И он начал излагать князю Андрею масонство, как он понимал его.
Он говорил, что масонство есть учение христианства, освободившегося от государственных и религиозных оков; учение равенства, братства и любви.
– Только наше святое братство имеет действительный смысл в жизни; всё остальное есть сон, – говорил Пьер. – Вы поймите, мой друг, что вне этого союза всё исполнено лжи и неправды, и я согласен с вами, что умному и доброму человеку ничего не остается, как только, как вы, доживать свою жизнь, стараясь только не мешать другим. Но усвойте себе наши основные убеждения, вступите в наше братство, дайте нам себя, позвольте руководить собой, и вы сейчас почувствуете себя, как и я почувствовал частью этой огромной, невидимой цепи, которой начало скрывается в небесах, – говорил Пьер.
Князь Андрей, молча, глядя перед собой, слушал речь Пьера. Несколько раз он, не расслышав от шума коляски, переспрашивал у Пьера нерасслышанные слова. По особенному блеску, загоревшемуся в глазах князя Андрея, и по его молчанию Пьер видел, что слова его не напрасны, что князь Андрей не перебьет его и не будет смеяться над его словами.
Они подъехали к разлившейся реке, которую им надо было переезжать на пароме. Пока устанавливали коляску и лошадей, они прошли на паром.
Князь Андрей, облокотившись о перила, молча смотрел вдоль по блестящему от заходящего солнца разливу.
– Ну, что же вы думаете об этом? – спросил Пьер, – что же вы молчите?
– Что я думаю? я слушал тебя. Всё это так, – сказал князь Андрей. – Но ты говоришь: вступи в наше братство, и мы тебе укажем цель жизни и назначение человека, и законы, управляющие миром. Да кто же мы – люди? Отчего же вы всё знаете? Отчего я один не вижу того, что вы видите? Вы видите на земле царство добра и правды, а я его не вижу.
Пьер перебил его. – Верите вы в будущую жизнь? – спросил он.
– В будущую жизнь? – повторил князь Андрей, но Пьер не дал ему времени ответить и принял это повторение за отрицание, тем более, что он знал прежние атеистические убеждения князя Андрея.
– Вы говорите, что не можете видеть царства добра и правды на земле. И я не видал его и его нельзя видеть, ежели смотреть на нашу жизнь как на конец всего. На земле, именно на этой земле (Пьер указал в поле), нет правды – всё ложь и зло; но в мире, во всем мире есть царство правды, и мы теперь дети земли, а вечно дети всего мира. Разве я не чувствую в своей душе, что я составляю часть этого огромного, гармонического целого. Разве я не чувствую, что я в этом огромном бесчисленном количестве существ, в которых проявляется Божество, – высшая сила, как хотите, – что я составляю одно звено, одну ступень от низших существ к высшим. Ежели я вижу, ясно вижу эту лестницу, которая ведет от растения к человеку, то отчего же я предположу, что эта лестница прерывается со мною, а не ведет дальше и дальше. Я чувствую, что я не только не могу исчезнуть, как ничто не исчезает в мире, но что я всегда буду и всегда был. Я чувствую, что кроме меня надо мной живут духи и что в этом мире есть правда.
– Да, это учение Гердера, – сказал князь Андрей, – но не то, душа моя, убедит меня, а жизнь и смерть, вот что убеждает. Убеждает то, что видишь дорогое тебе существо, которое связано с тобой, перед которым ты был виноват и надеялся оправдаться (князь Андрей дрогнул голосом и отвернулся) и вдруг это существо страдает, мучается и перестает быть… Зачем? Не может быть, чтоб не было ответа! И я верю, что он есть…. Вот что убеждает, вот что убедило меня, – сказал князь Андрей.
– Ну да, ну да, – говорил Пьер, – разве не то же самое и я говорю!
– Нет. Я говорю только, что убеждают в необходимости будущей жизни не доводы, а то, когда идешь в жизни рука об руку с человеком, и вдруг человек этот исчезнет там в нигде, и ты сам останавливаешься перед этой пропастью и заглядываешь туда. И, я заглянул…
– Ну так что ж! вы знаете, что есть там и что есть кто то? Там есть – будущая жизнь. Кто то есть – Бог.
Князь Андрей не отвечал. Коляска и лошади уже давно были выведены на другой берег и уже заложены, и уж солнце скрылось до половины, и вечерний мороз покрывал звездами лужи у перевоза, а Пьер и Андрей, к удивлению лакеев, кучеров и перевозчиков, еще стояли на пароме и говорили.
– Ежели есть Бог и есть будущая жизнь, то есть истина, есть добродетель; и высшее счастье человека состоит в том, чтобы стремиться к достижению их. Надо жить, надо любить, надо верить, – говорил Пьер, – что живем не нынче только на этом клочке земли, а жили и будем жить вечно там во всем (он указал на небо). Князь Андрей стоял, облокотившись на перила парома и, слушая Пьера, не спуская глаз, смотрел на красный отблеск солнца по синеющему разливу. Пьер замолк. Было совершенно тихо. Паром давно пристал, и только волны теченья с слабым звуком ударялись о дно парома. Князю Андрею казалось, что это полосканье волн к словам Пьера приговаривало: «правда, верь этому».
Князь Андрей вздохнул, и лучистым, детским, нежным взглядом взглянул в раскрасневшееся восторженное, но всё робкое перед первенствующим другом, лицо Пьера.
– Да, коли бы это так было! – сказал он. – Однако пойдем садиться, – прибавил князь Андрей, и выходя с парома, он поглядел на небо, на которое указал ему Пьер, и в первый раз, после Аустерлица, он увидал то высокое, вечное небо, которое он видел лежа на Аустерлицком поле, и что то давно заснувшее, что то лучшее что было в нем, вдруг радостно и молодо проснулось в его душе. Чувство это исчезло, как скоро князь Андрей вступил опять в привычные условия жизни, но он знал, что это чувство, которое он не умел развить, жило в нем. Свидание с Пьером было для князя Андрея эпохой, с которой началась хотя во внешности и та же самая, но во внутреннем мире его новая жизнь.


Уже смерклось, когда князь Андрей и Пьер подъехали к главному подъезду лысогорского дома. В то время как они подъезжали, князь Андрей с улыбкой обратил внимание Пьера на суматоху, происшедшую у заднего крыльца. Согнутая старушка с котомкой на спине, и невысокий мужчина в черном одеянии и с длинными волосами, увидав въезжавшую коляску, бросились бежать назад в ворота. Две женщины выбежали за ними, и все четверо, оглядываясь на коляску, испуганно вбежали на заднее крыльцо.
– Это Машины божьи люди, – сказал князь Андрей. – Они приняли нас за отца. А это единственно, в чем она не повинуется ему: он велит гонять этих странников, а она принимает их.
– Да что такое божьи люди? – спросил Пьер.
Князь Андрей не успел отвечать ему. Слуги вышли навстречу, и он расспрашивал о том, где был старый князь и скоро ли ждут его.
Старый князь был еще в городе, и его ждали каждую минуту.
Князь Андрей провел Пьера на свою половину, всегда в полной исправности ожидавшую его в доме его отца, и сам пошел в детскую.
– Пойдем к сестре, – сказал князь Андрей, возвратившись к Пьеру; – я еще не видал ее, она теперь прячется и сидит с своими божьими людьми. Поделом ей, она сконфузится, а ты увидишь божьих людей. C'est curieux, ma parole. [Это любопытно, честное слово.]
– Qu'est ce que c'est que [Что такое] божьи люди? – спросил Пьер
– А вот увидишь.
Княжна Марья действительно сконфузилась и покраснела пятнами, когда вошли к ней. В ее уютной комнате с лампадами перед киотами, на диване, за самоваром сидел рядом с ней молодой мальчик с длинным носом и длинными волосами, и в монашеской рясе.
На кресле, подле, сидела сморщенная, худая старушка с кротким выражением детского лица.
– Andre, pourquoi ne pas m'avoir prevenu? [Андрей, почему не предупредили меня?] – сказала она с кротким упреком, становясь перед своими странниками, как наседка перед цыплятами.
– Charmee de vous voir. Je suis tres contente de vous voir, [Очень рада вас видеть. Я так довольна, что вижу вас,] – сказала она Пьеру, в то время, как он целовал ее руку. Она знала его ребенком, и теперь дружба его с Андреем, его несчастие с женой, а главное, его доброе, простое лицо расположили ее к нему. Она смотрела на него своими прекрасными, лучистыми глазами и, казалось, говорила: «я вас очень люблю, но пожалуйста не смейтесь над моими ». Обменявшись первыми фразами приветствия, они сели.
– А, и Иванушка тут, – сказал князь Андрей, указывая улыбкой на молодого странника.
– Andre! – умоляюще сказала княжна Марья.
– Il faut que vous sachiez que c'est une femme, [Знай, что это женщина,] – сказал Андрей Пьеру.
– Andre, au nom de Dieu! [Андрей, ради Бога!] – повторила княжна Марья.
Видно было, что насмешливое отношение князя Андрея к странникам и бесполезное заступничество за них княжны Марьи были привычные, установившиеся между ними отношения.
– Mais, ma bonne amie, – сказал князь Андрей, – vous devriez au contraire m'etre reconaissante de ce que j'explique a Pierre votre intimite avec ce jeune homme… [Но, мой друг, ты должна бы быть мне благодарна, что я объясняю Пьеру твою близость к этому молодому человеку.]
– Vraiment? [Правда?] – сказал Пьер любопытно и серьезно (за что особенно ему благодарна была княжна Марья) вглядываясь через очки в лицо Иванушки, который, поняв, что речь шла о нем, хитрыми глазами оглядывал всех.
Княжна Марья совершенно напрасно смутилась за своих. Они нисколько не робели. Старушка, опустив глаза, но искоса поглядывая на вошедших, опрокинув чашку вверх дном на блюдечко и положив подле обкусанный кусочек сахара, спокойно и неподвижно сидела на своем кресле, ожидая, чтобы ей предложили еще чаю. Иванушка, попивая из блюдечка, исподлобья лукавыми, женскими глазами смотрел на молодых людей.
– Где, в Киеве была? – спросил старуху князь Андрей.
– Была, отец, – отвечала словоохотливо старуха, – на самое Рожество удостоилась у угодников сообщиться святых, небесных тайн. А теперь из Колязина, отец, благодать великая открылась…
– Что ж, Иванушка с тобой?
– Я сам по себе иду, кормилец, – стараясь говорить басом, сказал Иванушка. – Только в Юхнове с Пелагеюшкой сошлись…
Пелагеюшка перебила своего товарища; ей видно хотелось рассказать то, что она видела.
– В Колязине, отец, великая благодать открылась.
– Что ж, мощи новые? – спросил князь Андрей.
– Полно, Андрей, – сказала княжна Марья. – Не рассказывай, Пелагеюшка.
– Ни… что ты, мать, отчего не рассказывать? Я его люблю. Он добрый, Богом взысканный, он мне, благодетель, рублей дал, я помню. Как была я в Киеве и говорит мне Кирюша юродивый – истинно Божий человек, зиму и лето босой ходит. Что ходишь, говорит, не по своему месту, в Колязин иди, там икона чудотворная, матушка пресвятая Богородица открылась. Я с тех слов простилась с угодниками и пошла…
Все молчали, одна странница говорила мерным голосом, втягивая в себя воздух.
– Пришла, отец мой, мне народ и говорит: благодать великая открылась, у матушки пресвятой Богородицы миро из щечки каплет…
– Ну хорошо, хорошо, после расскажешь, – краснея сказала княжна Марья.
– Позвольте у нее спросить, – сказал Пьер. – Ты сама видела? – спросил он.
– Как же, отец, сама удостоилась. Сияние такое на лике то, как свет небесный, а из щечки у матушки так и каплет, так и каплет…
– Да ведь это обман, – наивно сказал Пьер, внимательно слушавший странницу.
– Ах, отец, что говоришь! – с ужасом сказала Пелагеюшка, за защитой обращаясь к княжне Марье.
– Это обманывают народ, – повторил он.
– Господи Иисусе Христе! – крестясь сказала странница. – Ох, не говори, отец. Так то один анарал не верил, сказал: «монахи обманывают», да как сказал, так и ослеп. И приснилось ему, что приходит к нему матушка Печерская и говорит: «уверуй мне, я тебя исцелю». Вот и стал проситься: повези да повези меня к ней. Это я тебе истинную правду говорю, сама видела. Привезли его слепого прямо к ней, подошел, упал, говорит: «исцели! отдам тебе, говорит, в чем царь жаловал». Сама видела, отец, звезда в ней так и вделана. Что ж, – прозрел! Грех говорить так. Бог накажет, – поучительно обратилась она к Пьеру.
– Как же звезда то в образе очутилась? – спросил Пьер.
– В генералы и матушку произвели? – сказал князь Aндрей улыбаясь.
Пелагеюшка вдруг побледнела и всплеснула руками.
– Отец, отец, грех тебе, у тебя сын! – заговорила она, из бледности вдруг переходя в яркую краску.
– Отец, что ты сказал такое, Бог тебя прости. – Она перекрестилась. – Господи, прости его. Матушка, что ж это?… – обратилась она к княжне Марье. Она встала и чуть не плача стала собирать свою сумочку. Ей, видно, было и страшно, и стыдно, что она пользовалась благодеяниями в доме, где могли говорить это, и жалко, что надо было теперь лишиться благодеяний этого дома.
– Ну что вам за охота? – сказала княжна Марья. – Зачем вы пришли ко мне?…
– Нет, ведь я шучу, Пелагеюшка, – сказал Пьер. – Princesse, ma parole, je n'ai pas voulu l'offenser, [Княжна, я право, не хотел обидеть ее,] я так только. Ты не думай, я пошутил, – говорил он, робко улыбаясь и желая загладить свою вину. – Ведь это я, а он так, пошутил только.
Пелагеюшка остановилась недоверчиво, но в лице Пьера была такая искренность раскаяния, и князь Андрей так кротко смотрел то на Пелагеюшку, то на Пьера, что она понемногу успокоилась.


Странница успокоилась и, наведенная опять на разговор, долго потом рассказывала про отца Амфилохия, который был такой святой жизни, что от ручки его ладоном пахло, и о том, как знакомые ей монахи в последнее ее странствие в Киев дали ей ключи от пещер, и как она, взяв с собой сухарики, двое суток провела в пещерах с угодниками. «Помолюсь одному, почитаю, пойду к другому. Сосну, опять пойду приложусь; и такая, матушка, тишина, благодать такая, что и на свет Божий выходить не хочется».
Пьер внимательно и серьезно слушал ее. Князь Андрей вышел из комнаты. И вслед за ним, оставив божьих людей допивать чай, княжна Марья повела Пьера в гостиную.
– Вы очень добры, – сказала она ему.
– Ах, я право не думал оскорбить ее, я так понимаю и высоко ценю эти чувства!
Княжна Марья молча посмотрела на него и нежно улыбнулась. – Ведь я вас давно знаю и люблю как брата, – сказала она. – Как вы нашли Андрея? – спросила она поспешно, не давая ему времени сказать что нибудь в ответ на ее ласковые слова. – Он очень беспокоит меня. Здоровье его зимой лучше, но прошлой весной рана открылась, и доктор сказал, что он должен ехать лечиться. И нравственно я очень боюсь за него. Он не такой характер как мы, женщины, чтобы выстрадать и выплакать свое горе. Он внутри себя носит его. Нынче он весел и оживлен; но это ваш приезд так подействовал на него: он редко бывает таким. Ежели бы вы могли уговорить его поехать за границу! Ему нужна деятельность, а эта ровная, тихая жизнь губит его. Другие не замечают, а я вижу.
В 10 м часу официанты бросились к крыльцу, заслышав бубенчики подъезжавшего экипажа старого князя. Князь Андрей с Пьером тоже вышли на крыльцо.
– Это кто? – спросил старый князь, вылезая из кареты и угадав Пьера.
– AI очень рад! целуй, – сказал он, узнав, кто был незнакомый молодой человек.
Старый князь был в хорошем духе и обласкал Пьера.
Перед ужином князь Андрей, вернувшись назад в кабинет отца, застал старого князя в горячем споре с Пьером.
Пьер доказывал, что придет время, когда не будет больше войны. Старый князь, подтрунивая, но не сердясь, оспаривал его.
– Кровь из жил выпусти, воды налей, тогда войны не будет. Бабьи бредни, бабьи бредни, – проговорил он, но всё таки ласково потрепал Пьера по плечу, и подошел к столу, у которого князь Андрей, видимо не желая вступать в разговор, перебирал бумаги, привезенные князем из города. Старый князь подошел к нему и стал говорить о делах.
– Предводитель, Ростов граф, половины людей не доставил. Приехал в город, вздумал на обед звать, – я ему такой обед задал… А вот просмотри эту… Ну, брат, – обратился князь Николай Андреич к сыну, хлопая по плечу Пьера, – молодец твой приятель, я его полюбил! Разжигает меня. Другой и умные речи говорит, а слушать не хочется, а он и врет да разжигает меня старика. Ну идите, идите, – сказал он, – может быть приду, за ужином вашим посижу. Опять поспорю. Мою дуру, княжну Марью полюби, – прокричал он Пьеру из двери.
Пьер теперь только, в свой приезд в Лысые Горы, оценил всю силу и прелесть своей дружбы с князем Андреем. Эта прелесть выразилась не столько в его отношениях с ним самим, сколько в отношениях со всеми родными и домашними. Пьер с старым, суровым князем и с кроткой и робкой княжной Марьей, несмотря на то, что он их почти не знал, чувствовал себя сразу старым другом. Они все уже любили его. Не только княжна Марья, подкупленная его кроткими отношениями к странницам, самым лучистым взглядом смотрела на него; но маленький, годовой князь Николай, как звал дед, улыбнулся Пьеру и пошел к нему на руки. Михаил Иваныч, m lle Bourienne с радостными улыбками смотрели на него, когда он разговаривал с старым князем.
Старый князь вышел ужинать: это было очевидно для Пьера. Он был с ним оба дня его пребывания в Лысых Горах чрезвычайно ласков, и велел ему приезжать к себе.
Когда Пьер уехал и сошлись вместе все члены семьи, его стали судить, как это всегда бывает после отъезда нового человека и, как это редко бывает, все говорили про него одно хорошее.


Возвратившись в этот раз из отпуска, Ростов в первый раз почувствовал и узнал, до какой степени сильна была его связь с Денисовым и со всем полком.
Когда Ростов подъезжал к полку, он испытывал чувство подобное тому, которое он испытывал, подъезжая к Поварскому дому. Когда он увидал первого гусара в расстегнутом мундире своего полка, когда он узнал рыжего Дементьева, увидал коновязи рыжих лошадей, когда Лаврушка радостно закричал своему барину: «Граф приехал!» и лохматый Денисов, спавший на постели, выбежал из землянки, обнял его, и офицеры сошлись к приезжему, – Ростов испытывал такое же чувство, как когда его обнимала мать, отец и сестры, и слезы радости, подступившие ему к горлу, помешали ему говорить. Полк был тоже дом, и дом неизменно милый и дорогой, как и дом родительский.
Явившись к полковому командиру, получив назначение в прежний эскадрон, сходивши на дежурство и на фуражировку, войдя во все маленькие интересы полка и почувствовав себя лишенным свободы и закованным в одну узкую неизменную рамку, Ростов испытал то же успокоение, ту же опору и то же сознание того, что он здесь дома, на своем месте, которые он чувствовал и под родительским кровом. Не было этой всей безурядицы вольного света, в котором он не находил себе места и ошибался в выборах; не было Сони, с которой надо было или не надо было объясняться. Не было возможности ехать туда или не ехать туда; не было этих 24 часов суток, которые столькими различными способами можно было употребить; не было этого бесчисленного множества людей, из которых никто не был ближе, никто не был дальше; не было этих неясных и неопределенных денежных отношений с отцом, не было напоминания об ужасном проигрыше Долохову! Тут в полку всё было ясно и просто. Весь мир был разделен на два неровные отдела. Один – наш Павлоградский полк, и другой – всё остальное. И до этого остального не было никакого дела. В полку всё было известно: кто был поручик, кто ротмистр, кто хороший, кто дурной человек, и главное, – товарищ. Маркитант верит в долг, жалованье получается в треть; выдумывать и выбирать нечего, только не делай ничего такого, что считается дурным в Павлоградском полку; а пошлют, делай то, что ясно и отчетливо, определено и приказано: и всё будет хорошо.
Вступив снова в эти определенные условия полковой жизни, Ростов испытал радость и успокоение, подобные тем, которые чувствует усталый человек, ложась на отдых. Тем отраднее была в эту кампанию эта полковая жизнь Ростову, что он, после проигрыша Долохову (поступка, которого он, несмотря на все утешения родных, не мог простить себе), решился служить не как прежде, а чтобы загладить свою вину, служить хорошо и быть вполне отличным товарищем и офицером, т. е. прекрасным человеком, что представлялось столь трудным в миру, а в полку столь возможным.
Ростов, со времени своего проигрыша, решил, что он в пять лет заплатит этот долг родителям. Ему посылалось по 10 ти тысяч в год, теперь же он решился брать только две, а остальные предоставлять родителям для уплаты долга.

Армия наша после неоднократных отступлений, наступлений и сражений при Пултуске, при Прейсиш Эйлау, сосредоточивалась около Бартенштейна. Ожидали приезда государя к армии и начала новой кампании.
Павлоградский полк, находившийся в той части армии, которая была в походе 1805 года, укомплектовываясь в России, опоздал к первым действиям кампании. Он не был ни под Пултуском, ни под Прейсиш Эйлау и во второй половине кампании, присоединившись к действующей армии, был причислен к отряду Платова.
Отряд Платова действовал независимо от армии. Несколько раз павлоградцы были частями в перестрелках с неприятелем, захватили пленных и однажды отбили даже экипажи маршала Удино. В апреле месяце павлоградцы несколько недель простояли около разоренной до тла немецкой пустой деревни, не трогаясь с места.
Была ростепель, грязь, холод, реки взломало, дороги сделались непроездны; по нескольку дней не выдавали ни лошадям ни людям провианта. Так как подвоз сделался невозможен, то люди рассыпались по заброшенным пустынным деревням отыскивать картофель, но уже и того находили мало. Всё было съедено, и все жители разбежались; те, которые оставались, были хуже нищих, и отнимать у них уж было нечего, и даже мало – жалостливые солдаты часто вместо того, чтобы пользоваться от них, отдавали им свое последнее.
Павлоградский полк в делах потерял только двух раненых; но от голоду и болезней потерял почти половину людей. В госпиталях умирали так верно, что солдаты, больные лихорадкой и опухолью, происходившими от дурной пищи, предпочитали нести службу, через силу волоча ноги во фронте, чем отправляться в больницы. С открытием весны солдаты стали находить показывавшееся из земли растение, похожее на спаржу, которое они называли почему то машкин сладкий корень, и рассыпались по лугам и полям, отыскивая этот машкин сладкий корень (который был очень горек), саблями выкапывали его и ели, несмотря на приказания не есть этого вредного растения.
Весною между солдатами открылась новая болезнь, опухоль рук, ног и лица, причину которой медики полагали в употреблении этого корня. Но несмотря на запрещение, павлоградские солдаты эскадрона Денисова ели преимущественно машкин сладкий корень, потому что уже вторую неделю растягивали последние сухари, выдавали только по полфунта на человека, а картофель в последнюю посылку привезли мерзлый и проросший. Лошади питались тоже вторую неделю соломенными крышами с домов, были безобразно худы и покрыты еще зимнею, клоками сбившеюся шерстью.
Несмотря на такое бедствие, солдаты и офицеры жили точно так же, как и всегда; так же и теперь, хотя и с бледными и опухлыми лицами и в оборванных мундирах, гусары строились к расчетам, ходили на уборку, чистили лошадей, амуницию, таскали вместо корма солому с крыш и ходили обедать к котлам, от которых вставали голодные, подшучивая над своею гадкой пищей и своим голодом. Также как и всегда, в свободное от службы время солдаты жгли костры, парились голые у огней, курили, отбирали и пекли проросший, прелый картофель и рассказывали и слушали рассказы или о Потемкинских и Суворовских походах, или сказки об Алеше пройдохе, и о поповом батраке Миколке.
Офицеры так же, как и обыкновенно, жили по двое, по трое, в раскрытых полуразоренных домах. Старшие заботились о приобретении соломы и картофеля, вообще о средствах пропитания людей, младшие занимались, как всегда, кто картами (денег было много, хотя провианта и не было), кто невинными играми – в свайку и городки. Об общем ходе дел говорили мало, частью оттого, что ничего положительного не знали, частью оттого, что смутно чувствовали, что общее дело войны шло плохо.
Ростов жил, попрежнему, с Денисовым, и дружеская связь их, со времени их отпуска, стала еще теснее. Денисов никогда не говорил про домашних Ростова, но по нежной дружбе, которую командир оказывал своему офицеру, Ростов чувствовал, что несчастная любовь старого гусара к Наташе участвовала в этом усилении дружбы. Денисов видимо старался как можно реже подвергать Ростова опасностям, берег его и после дела особенно радостно встречал его целым и невредимым. На одной из своих командировок Ростов нашел в заброшенной разоренной деревне, куда он приехал за провиантом, семейство старика поляка и его дочери, с грудным ребенком. Они были раздеты, голодны, и не могли уйти, и не имели средств выехать. Ростов привез их в свою стоянку, поместил в своей квартире, и несколько недель, пока старик оправлялся, содержал их. Товарищ Ростова, разговорившись о женщинах, стал смеяться Ростову, говоря, что он всех хитрее, и что ему бы не грех познакомить товарищей с спасенной им хорошенькой полькой. Ростов принял шутку за оскорбление и, вспыхнув, наговорил офицеру таких неприятных вещей, что Денисов с трудом мог удержать обоих от дуэли. Когда офицер ушел и Денисов, сам не знавший отношений Ростова к польке, стал упрекать его за вспыльчивость, Ростов сказал ему:
– Как же ты хочешь… Она мне, как сестра, и я не могу тебе описать, как это обидно мне было… потому что… ну, оттого…
Денисов ударил его по плечу, и быстро стал ходить по комнате, не глядя на Ростова, что он делывал в минуты душевного волнения.
– Экая дуг'ацкая ваша пог'ода Г'остовская, – проговорил он, и Ростов заметил слезы на глазах Денисова.


В апреле месяце войска оживились известием о приезде государя к армии. Ростову не удалось попасть на смотр который делал государь в Бартенштейне: павлоградцы стояли на аванпостах, далеко впереди Бартенштейна.
Они стояли биваками. Денисов с Ростовым жили в вырытой для них солдатами землянке, покрытой сучьями и дерном. Землянка была устроена следующим, вошедшим тогда в моду, способом: прорывалась канава в полтора аршина ширины, два – глубины и три с половиной длины. С одного конца канавы делались ступеньки, и это был сход, крыльцо; сама канава была комната, в которой у счастливых, как у эскадронного командира, в дальней, противуположной ступеням стороне, лежала на кольях, доска – это был стол. С обеих сторон вдоль канавы была снята на аршин земля, и это были две кровати и диваны. Крыша устраивалась так, что в середине можно было стоять, а на кровати даже можно было сидеть, ежели подвинуться ближе к столу. У Денисова, жившего роскошно, потому что солдаты его эскадрона любили его, была еще доска в фронтоне крыши, и в этой доске было разбитое, но склеенное стекло. Когда было очень холодно, то к ступеням (в приемную, как называл Денисов эту часть балагана), приносили на железном загнутом листе жар из солдатских костров, и делалось так тепло, что офицеры, которых много всегда бывало у Денисова и Ростова, сидели в одних рубашках.
В апреле месяце Ростов был дежурным. В 8 м часу утра, вернувшись домой, после бессонной ночи, он велел принести жару, переменил измокшее от дождя белье, помолился Богу, напился чаю, согрелся, убрал в порядок вещи в своем уголке и на столе, и с обветрившимся, горевшим лицом, в одной рубашке, лег на спину, заложив руки под голову. Он приятно размышлял о том, что на днях должен выйти ему следующий чин за последнюю рекогносцировку, и ожидал куда то вышедшего Денисова. Ростову хотелось поговорить с ним.
За шалашом послышался перекатывающийся крик Денисова, очевидно разгорячившегося. Ростов подвинулся к окну посмотреть, с кем он имел дело, и увидал вахмистра Топчеенко.
– Я тебе пг'иказывал не пускать их жг'ать этот ког'ень, машкин какой то! – кричал Денисов. – Ведь я сам видел, Лазаг'чук с поля тащил.
– Я приказывал, ваше высокоблагородие, не слушают, – отвечал вахмистр.
Ростов опять лег на свою кровать и с удовольствием подумал: «пускай его теперь возится, хлопочет, я свое дело отделал и лежу – отлично!» Из за стенки он слышал, что, кроме вахмистра, еще говорил Лаврушка, этот бойкий плутоватый лакей Денисова. Лаврушка что то рассказывал о каких то подводах, сухарях и быках, которых он видел, ездивши за провизией.
За балаганом послышался опять удаляющийся крик Денисова и слова: «Седлай! Второй взвод!»
«Куда это собрались?» подумал Ростов.
Через пять минут Денисов вошел в балаган, влез с грязными ногами на кровать, сердито выкурил трубку, раскидал все свои вещи, надел нагайку и саблю и стал выходить из землянки. На вопрос Ростова, куда? он сердито и неопределенно отвечал, что есть дело.
– Суди меня там Бог и великий государь! – сказал Денисов, выходя; и Ростов услыхал, как за балаганом зашлепали по грязи ноги нескольких лошадей. Ростов не позаботился даже узнать, куда поехал Денисов. Угревшись в своем угле, он заснул и перед вечером только вышел из балагана. Денисов еще не возвращался. Вечер разгулялся; около соседней землянки два офицера с юнкером играли в свайку, с смехом засаживая редьки в рыхлую грязную землю. Ростов присоединился к ним. В середине игры офицеры увидали подъезжавшие к ним повозки: человек 15 гусар на худых лошадях следовали за ними. Повозки, конвоируемые гусарами, подъехали к коновязям, и толпа гусар окружила их.
– Ну вот Денисов всё тужил, – сказал Ростов, – вот и провиант прибыл.
– И то! – сказали офицеры. – То то радешеньки солдаты! – Немного позади гусар ехал Денисов, сопутствуемый двумя пехотными офицерами, с которыми он о чем то разговаривал. Ростов пошел к нему навстречу.
– Я вас предупреждаю, ротмистр, – говорил один из офицеров, худой, маленький ростом и видимо озлобленный.
– Ведь сказал, что не отдам, – отвечал Денисов.
– Вы будете отвечать, ротмистр, это буйство, – у своих транспорты отбивать! Наши два дня не ели.
– А мои две недели не ели, – отвечал Денисов.
– Это разбой, ответите, милостивый государь! – возвышая голос, повторил пехотный офицер.
– Да вы что ко мне пристали? А? – крикнул Денисов, вдруг разгорячась, – отвечать буду я, а не вы, а вы тут не жужжите, пока целы. Марш! – крикнул он на офицеров.
– Хорошо же! – не робея и не отъезжая, кричал маленький офицер, – разбойничать, так я вам…
– К чог'ту марш скорым шагом, пока цел. – И Денисов повернул лошадь к офицеру.
– Хорошо, хорошо, – проговорил офицер с угрозой, и, повернув лошадь, поехал прочь рысью, трясясь на седле.
– Собака на забог'е, живая собака на забог'е, – сказал Денисов ему вслед – высшую насмешку кавалериста над верховым пехотным, и, подъехав к Ростову, расхохотался.
– Отбил у пехоты, отбил силой транспорт! – сказал он. – Что ж, не с голоду же издыхать людям?
Повозки, которые подъехали к гусарам были назначены в пехотный полк, но, известившись через Лаврушку, что этот транспорт идет один, Денисов с гусарами силой отбил его. Солдатам раздали сухарей в волю, поделились даже с другими эскадронами.
На другой день, полковой командир позвал к себе Денисова и сказал ему, закрыв раскрытыми пальцами глаза: «Я на это смотрю вот так, я ничего не знаю и дела не начну; но советую съездить в штаб и там, в провиантском ведомстве уладить это дело, и, если возможно, расписаться, что получили столько то провианту; в противном случае, требованье записано на пехотный полк: дело поднимется и может кончиться дурно».
Денисов прямо от полкового командира поехал в штаб, с искренним желанием исполнить его совет. Вечером он возвратился в свою землянку в таком положении, в котором Ростов еще никогда не видал своего друга. Денисов не мог говорить и задыхался. Когда Ростов спрашивал его, что с ним, он только хриплым и слабым голосом произносил непонятные ругательства и угрозы…
Испуганный положением Денисова, Ростов предлагал ему раздеться, выпить воды и послал за лекарем.
– Меня за г'азбой судить – ох! Дай еще воды – пускай судят, а буду, всегда буду подлецов бить, и госудаг'ю скажу. Льду дайте, – приговаривал он.
Пришедший полковой лекарь сказал, что необходимо пустить кровь. Глубокая тарелка черной крови вышла из мохнатой руки Денисова, и тогда только он был в состоянии рассказать все, что с ним было.
– Приезжаю, – рассказывал Денисов. – «Ну, где у вас тут начальник?» Показали. Подождать не угодно ли. «У меня служба, я зa 30 верст приехал, мне ждать некогда, доложи». Хорошо, выходит этот обер вор: тоже вздумал учить меня: Это разбой! – «Разбой, говорю, не тот делает, кто берет провиант, чтоб кормить своих солдат, а тот кто берет его, чтоб класть в карман!» Так не угодно ли молчать. «Хорошо». Распишитесь, говорит, у комиссионера, а дело ваше передастся по команде. Прихожу к комиссионеру. Вхожу – за столом… Кто же?! Нет, ты подумай!…Кто же нас голодом морит, – закричал Денисов, ударяя кулаком больной руки по столу, так крепко, что стол чуть не упал и стаканы поскакали на нем, – Телянин!! «Как, ты нас с голоду моришь?!» Раз, раз по морде, ловко так пришлось… «А… распротакой сякой и… начал катать. Зато натешился, могу сказать, – кричал Денисов, радостно и злобно из под черных усов оскаливая свои белые зубы. – Я бы убил его, кабы не отняли.
– Да что ж ты кричишь, успокойся, – говорил Ростов: – вот опять кровь пошла. Постой же, перебинтовать надо. Денисова перебинтовали и уложили спать. На другой день он проснулся веселый и спокойный. Но в полдень адъютант полка с серьезным и печальным лицом пришел в общую землянку Денисова и Ростова и с прискорбием показал форменную бумагу к майору Денисову от полкового командира, в которой делались запросы о вчерашнем происшествии. Адъютант сообщил, что дело должно принять весьма дурной оборот, что назначена военно судная комиссия и что при настоящей строгости касательно мародерства и своевольства войск, в счастливом случае, дело может кончиться разжалованьем.
Дело представлялось со стороны обиженных в таком виде, что, после отбития транспорта, майор Денисов, без всякого вызова, в пьяном виде явился к обер провиантмейстеру, назвал его вором, угрожал побоями и когда был выведен вон, то бросился в канцелярию, избил двух чиновников и одному вывихнул руку.
Денисов, на новые вопросы Ростова, смеясь сказал, что, кажется, тут точно другой какой то подвернулся, но что всё это вздор, пустяки, что он и не думает бояться никаких судов, и что ежели эти подлецы осмелятся задрать его, он им ответит так, что они будут помнить.
Денисов говорил пренебрежительно о всем этом деле; но Ростов знал его слишком хорошо, чтобы не заметить, что он в душе (скрывая это от других) боялся суда и мучился этим делом, которое, очевидно, должно было иметь дурные последствия. Каждый день стали приходить бумаги запросы, требования к суду, и первого мая предписано было Денисову сдать старшему по себе эскадрон и явиться в штаб девизии для объяснений по делу о буйстве в провиантской комиссии. Накануне этого дня Платов делал рекогносцировку неприятеля с двумя казачьими полками и двумя эскадронами гусар. Денисов, как всегда, выехал вперед цепи, щеголяя своей храбростью. Одна из пуль, пущенных французскими стрелками, попала ему в мякоть верхней части ноги. Может быть, в другое время Денисов с такой легкой раной не уехал бы от полка, но теперь он воспользовался этим случаем, отказался от явки в дивизию и уехал в госпиталь.


В июне месяце произошло Фридландское сражение, в котором не участвовали павлоградцы, и вслед за ним объявлено было перемирие. Ростов, тяжело чувствовавший отсутствие своего друга, не имея со времени его отъезда никаких известий о нем и беспокоясь о ходе его дела и раны, воспользовался перемирием и отпросился в госпиталь проведать Денисова.
Госпиталь находился в маленьком прусском местечке, два раза разоренном русскими и французскими войсками. Именно потому, что это было летом, когда в поле было так хорошо, местечко это с своими разломанными крышами и заборами и своими загаженными улицами, оборванными жителями и пьяными и больными солдатами, бродившими по нем, представляло особенно мрачное зрелище.
В каменном доме, на дворе с остатками разобранного забора, выбитыми частью рамами и стеклами, помещался госпиталь. Несколько перевязанных, бледных и опухших солдат ходили и сидели на дворе на солнушке.
Как только Ростов вошел в двери дома, его обхватил запах гниющего тела и больницы. На лестнице он встретил военного русского доктора с сигарою во рту. За доктором шел русский фельдшер.
– Не могу же я разорваться, – говорил доктор; – приходи вечерком к Макару Алексеевичу, я там буду. – Фельдшер что то еще спросил у него.
– Э! делай как знаешь! Разве не всё равно? – Доктор увидал подымающегося на лестницу Ростова.
– Вы зачем, ваше благородие? – сказал доктор. – Вы зачем? Или пуля вас не брала, так вы тифу набраться хотите? Тут, батюшка, дом прокаженных.
– Отчего? – спросил Ростов.
– Тиф, батюшка. Кто ни взойдет – смерть. Только мы двое с Макеевым (он указал на фельдшера) тут трепемся. Тут уж нашего брата докторов человек пять перемерло. Как поступит новенький, через недельку готов, – с видимым удовольствием сказал доктор. – Прусских докторов вызывали, так не любят союзники то наши.
Ростов объяснил ему, что он желал видеть здесь лежащего гусарского майора Денисова.
– Не знаю, не ведаю, батюшка. Ведь вы подумайте, у меня на одного три госпиталя, 400 больных слишком! Еще хорошо, прусские дамы благодетельницы нам кофе и корпию присылают по два фунта в месяц, а то бы пропали. – Он засмеялся. – 400, батюшка; а мне всё новеньких присылают. Ведь 400 есть? А? – обратился он к фельдшеру.
Фельдшер имел измученный вид. Он, видимо, с досадой дожидался, скоро ли уйдет заболтавшийся доктор.
– Майор Денисов, – повторил Ростов; – он под Молитеном ранен был.
– Кажется, умер. А, Макеев? – равнодушно спросил доктор у фельдшера.
Фельдшер однако не подтвердил слов доктора.
– Что он такой длинный, рыжеватый? – спросил доктор.
Ростов описал наружность Денисова.
– Был, был такой, – как бы радостно проговорил доктор, – этот должно быть умер, а впрочем я справлюсь, у меня списки были. Есть у тебя, Макеев?
– Списки у Макара Алексеича, – сказал фельдшер. – А пожалуйте в офицерские палаты, там сами увидите, – прибавил он, обращаясь к Ростову.
– Эх, лучше не ходить, батюшка, – сказал доктор: – а то как бы сами тут не остались. – Но Ростов откланялся доктору и попросил фельдшера проводить его.
– Не пенять же чур на меня, – прокричал доктор из под лестницы.
Ростов с фельдшером вошли в коридор. Больничный запах был так силен в этом темном коридоре, что Ростов схватился зa нос и должен был остановиться, чтобы собраться с силами и итти дальше. Направо отворилась дверь, и оттуда высунулся на костылях худой, желтый человек, босой и в одном белье.
Он, опершись о притолку, блестящими, завистливыми глазами поглядел на проходящих. Заглянув в дверь, Ростов увидал, что больные и раненые лежали там на полу, на соломе и шинелях.
– А можно войти посмотреть? – спросил Ростов.
– Что же смотреть? – сказал фельдшер. Но именно потому что фельдшер очевидно не желал впустить туда, Ростов вошел в солдатские палаты. Запах, к которому он уже успел придышаться в коридоре, здесь был еще сильнее. Запах этот здесь несколько изменился; он был резче, и чувствительно было, что отсюда то именно он и происходил.
В длинной комнате, ярко освещенной солнцем в большие окна, в два ряда, головами к стенам и оставляя проход по середине, лежали больные и раненые. Большая часть из них были в забытьи и не обратили вниманья на вошедших. Те, которые были в памяти, все приподнялись или подняли свои худые, желтые лица, и все с одним и тем же выражением надежды на помощь, упрека и зависти к чужому здоровью, не спуская глаз, смотрели на Ростова. Ростов вышел на середину комнаты, заглянул в соседние двери комнат с растворенными дверями, и с обеих сторон увидал то же самое. Он остановился, молча оглядываясь вокруг себя. Он никак не ожидал видеть это. Перед самым им лежал почти поперек середняго прохода, на голом полу, больной, вероятно казак, потому что волосы его были обстрижены в скобку. Казак этот лежал навзничь, раскинув огромные руки и ноги. Лицо его было багрово красно, глаза совершенно закачены, так что видны были одни белки, и на босых ногах его и на руках, еще красных, жилы напружились как веревки. Он стукнулся затылком о пол и что то хрипло проговорил и стал повторять это слово. Ростов прислушался к тому, что он говорил, и разобрал повторяемое им слово. Слово это было: испить – пить – испить! Ростов оглянулся, отыскивая того, кто бы мог уложить на место этого больного и дать ему воды.
– Кто тут ходит за больными? – спросил он фельдшера. В это время из соседней комнаты вышел фурштадский солдат, больничный служитель, и отбивая шаг вытянулся перед Ростовым.
– Здравия желаю, ваше высокоблагородие! – прокричал этот солдат, выкатывая глаза на Ростова и, очевидно, принимая его за больничное начальство.
– Убери же его, дай ему воды, – сказал Ростов, указывая на казака.
– Слушаю, ваше высокоблагородие, – с удовольствием проговорил солдат, еще старательнее выкатывая глаза и вытягиваясь, но не трогаясь с места.
– Нет, тут ничего не сделаешь, – подумал Ростов, опустив глаза, и хотел уже выходить, но с правой стороны он чувствовал устремленный на себя значительный взгляд и оглянулся на него. Почти в самом углу на шинели сидел с желтым, как скелет, худым, строгим лицом и небритой седой бородой, старый солдат и упорно смотрел на Ростова. С одной стороны, сосед старого солдата что то шептал ему, указывая на Ростова. Ростов понял, что старик намерен о чем то просить его. Он подошел ближе и увидал, что у старика была согнута только одна нога, а другой совсем не было выше колена. Другой сосед старика, неподвижно лежавший с закинутой головой, довольно далеко от него, был молодой солдат с восковой бледностью на курносом, покрытом еще веснушками, лице и с закаченными под веки глазами. Ростов поглядел на курносого солдата, и мороз пробежал по его спине.
– Да ведь этот, кажется… – обратился он к фельдшеру.
– Уж как просили, ваше благородие, – сказал старый солдат с дрожанием нижней челюсти. – Еще утром кончился. Ведь тоже люди, а не собаки…
– Сейчас пришлю, уберут, уберут, – поспешно сказал фельдшер. – Пожалуйте, ваше благородие.
– Пойдем, пойдем, – поспешно сказал Ростов, и опустив глаза, и сжавшись, стараясь пройти незамеченным сквозь строй этих укоризненных и завистливых глаз, устремленных на него, он вышел из комнаты.


Пройдя коридор, фельдшер ввел Ростова в офицерские палаты, состоявшие из трех, с растворенными дверями, комнат. В комнатах этих были кровати; раненые и больные офицеры лежали и сидели на них. Некоторые в больничных халатах ходили по комнатам. Первое лицо, встретившееся Ростову в офицерских палатах, был маленький, худой человечек без руки, в колпаке и больничном халате с закушенной трубочкой, ходивший в первой комнате. Ростов, вглядываясь в него, старался вспомнить, где он его видел.
– Вот где Бог привел свидеться, – сказал маленький человек. – Тушин, Тушин, помните довез вас под Шенграбеном? А мне кусочек отрезали, вот… – сказал он, улыбаясь, показывая на пустой рукав халата. – Василья Дмитриевича Денисова ищете? – сожитель! – сказал он, узнав, кого нужно было Ростову. – Здесь, здесь и Тушин повел его в другую комнату, из которой слышался хохот нескольких голосов.
«И как они могут не только хохотать, но жить тут»? думал Ростов, всё слыша еще этот запах мертвого тела, которого он набрался еще в солдатском госпитале, и всё еще видя вокруг себя эти завистливые взгляды, провожавшие его с обеих сторон, и лицо этого молодого солдата с закаченными глазами.
Денисов, закрывшись с головой одеялом, спал не постели, несмотря на то, что был 12 й час дня.
– А, Г'остов? 3до'ово, здо'ово, – закричал он всё тем же голосом, как бывало и в полку; но Ростов с грустью заметил, как за этой привычной развязностью и оживленностью какое то новое дурное, затаенное чувство проглядывало в выражении лица, в интонациях и словах Денисова.
Рана его, несмотря на свою ничтожность, все еще не заживала, хотя уже прошло шесть недель, как он был ранен. В лице его была та же бледная опухлость, которая была на всех гошпитальных лицах. Но не это поразило Ростова; его поразило то, что Денисов как будто не рад был ему и неестественно ему улыбался. Денисов не расспрашивал ни про полк, ни про общий ход дела. Когда Ростов говорил про это, Денисов не слушал.
Ростов заметил даже, что Денисову неприятно было, когда ему напоминали о полке и вообще о той, другой, вольной жизни, которая шла вне госпиталя. Он, казалось, старался забыть ту прежнюю жизнь и интересовался только своим делом с провиантскими чиновниками. На вопрос Ростова, в каком положении было дело, он тотчас достал из под подушки бумагу, полученную из комиссии, и свой черновой ответ на нее. Он оживился, начав читать свою бумагу и особенно давал заметить Ростову колкости, которые он в этой бумаге говорил своим врагам. Госпитальные товарищи Денисова, окружившие было Ростова – вновь прибывшее из вольного света лицо, – стали понемногу расходиться, как только Денисов стал читать свою бумагу. По их лицам Ростов понял, что все эти господа уже не раз слышали всю эту успевшую им надоесть историю. Только сосед на кровати, толстый улан, сидел на своей койке, мрачно нахмурившись и куря трубку, и маленький Тушин без руки продолжал слушать, неодобрительно покачивая головой. В середине чтения улан перебил Денисова.
– А по мне, – сказал он, обращаясь к Ростову, – надо просто просить государя о помиловании. Теперь, говорят, награды будут большие, и верно простят…
– Мне просить государя! – сказал Денисов голосом, которому он хотел придать прежнюю энергию и горячность, но который звучал бесполезной раздражительностью. – О чем? Ежели бы я был разбойник, я бы просил милости, а то я сужусь за то, что вывожу на чистую воду разбойников. Пускай судят, я никого не боюсь: я честно служил царю, отечеству и не крал! И меня разжаловать, и… Слушай, я так прямо и пишу им, вот я пишу: «ежели бы я был казнокрад…
– Ловко написано, что и говорить, – сказал Тушин. Да не в том дело, Василий Дмитрич, – он тоже обратился к Ростову, – покориться надо, а вот Василий Дмитрич не хочет. Ведь аудитор говорил вам, что дело ваше плохо.
– Ну пускай будет плохо, – сказал Денисов. – Вам написал аудитор просьбу, – продолжал Тушин, – и надо подписать, да вот с ними и отправить. У них верно (он указал на Ростова) и рука в штабе есть. Уже лучше случая не найдете.
– Да ведь я сказал, что подличать не стану, – перебил Денисов и опять продолжал чтение своей бумаги.
Ростов не смел уговаривать Денисова, хотя он инстинктом чувствовал, что путь, предлагаемый Тушиным и другими офицерами, был самый верный, и хотя он считал бы себя счастливым, ежели бы мог оказать помощь Денисову: он знал непреклонность воли Денисова и его правдивую горячность.
Когда кончилось чтение ядовитых бумаг Денисова, продолжавшееся более часа, Ростов ничего не сказал, и в самом грустном расположении духа, в обществе опять собравшихся около него госпитальных товарищей Денисова, провел остальную часть дня, рассказывая про то, что он знал, и слушая рассказы других. Денисов мрачно молчал в продолжение всего вечера.
Поздно вечером Ростов собрался уезжать и спросил Денисова, не будет ли каких поручений?
– Да, постой, – сказал Денисов, оглянулся на офицеров и, достав из под подушки свои бумаги, пошел к окну, на котором у него стояла чернильница, и сел писать.
– Видно плетью обуха не пег'ешибешь, – сказал он, отходя от окна и подавая Ростову большой конверт. – Это была просьба на имя государя, составленная аудитором, в которой Денисов, ничего не упоминая о винах провиантского ведомства, просил только о помиловании.
– Передай, видно… – Он не договорил и улыбнулся болезненно фальшивой улыбкой.


Вернувшись в полк и передав командиру, в каком положении находилось дело Денисова, Ростов с письмом к государю поехал в Тильзит.
13 го июня, французский и русский императоры съехались в Тильзите. Борис Друбецкой просил важное лицо, при котором он состоял, о том, чтобы быть причислену к свите, назначенной состоять в Тильзите.
– Je voudrais voir le grand homme, [Я желал бы видеть великого человека,] – сказал он, говоря про Наполеона, которого он до сих пор всегда, как и все, называл Буонапарте.
– Vous parlez de Buonaparte? [Вы говорите про Буонапарта?] – сказал ему улыбаясь генерал.
Борис вопросительно посмотрел на своего генерала и тотчас же понял, что это было шуточное испытание.
– Mon prince, je parle de l'empereur Napoleon, [Князь, я говорю об императоре Наполеоне,] – отвечал он. Генерал с улыбкой потрепал его по плечу.
– Ты далеко пойдешь, – сказал он ему и взял с собою.
Борис в числе немногих был на Немане в день свидания императоров; он видел плоты с вензелями, проезд Наполеона по тому берегу мимо французской гвардии, видел задумчивое лицо императора Александра, в то время как он молча сидел в корчме на берегу Немана, ожидая прибытия Наполеона; видел, как оба императора сели в лодки и как Наполеон, приставши прежде к плоту, быстрыми шагами пошел вперед и, встречая Александра, подал ему руку, и как оба скрылись в павильоне. Со времени своего вступления в высшие миры, Борис сделал себе привычку внимательно наблюдать то, что происходило вокруг него и записывать. Во время свидания в Тильзите он расспрашивал об именах тех лиц, которые приехали с Наполеоном, о мундирах, которые были на них надеты, и внимательно прислушивался к словам, которые были сказаны важными лицами. В то самое время, как императоры вошли в павильон, он посмотрел на часы и не забыл посмотреть опять в то время, когда Александр вышел из павильона. Свидание продолжалось час и пятьдесят три минуты: он так и записал это в тот вечер в числе других фактов, которые, он полагал, имели историческое значение. Так как свита императора была очень небольшая, то для человека, дорожащего успехом по службе, находиться в Тильзите во время свидания императоров было делом очень важным, и Борис, попав в Тильзит, чувствовал, что с этого времени положение его совершенно утвердилось. Его не только знали, но к нему пригляделись и привыкли. Два раза он исполнял поручения к самому государю, так что государь знал его в лицо, и все приближенные не только не дичились его, как прежде, считая за новое лицо, но удивились бы, ежели бы его не было.
Борис жил с другим адъютантом, польским графом Жилинским. Жилинский, воспитанный в Париже поляк, был богат, страстно любил французов, и почти каждый день во время пребывания в Тильзите, к Жилинскому и Борису собирались на обеды и завтраки французские офицеры из гвардии и главного французского штаба.
24 го июня вечером, граф Жилинский, сожитель Бориса, устроил для своих знакомых французов ужин. На ужине этом был почетный гость, один адъютант Наполеона, несколько офицеров французской гвардии и молодой мальчик старой аристократической французской фамилии, паж Наполеона. В этот самый день Ростов, пользуясь темнотой, чтобы не быть узнанным, в статском платье, приехал в Тильзит и вошел в квартиру Жилинского и Бориса.
В Ростове, также как и во всей армии, из которой он приехал, еще далеко не совершился в отношении Наполеона и французов, из врагов сделавшихся друзьями, тот переворот, который произошел в главной квартире и в Борисе. Все еще продолжали в армии испытывать прежнее смешанное чувство злобы, презрения и страха к Бонапарте и французам. Еще недавно Ростов, разговаривая с Платовским казачьим офицером, спорил о том, что ежели бы Наполеон был взят в плен, с ним обратились бы не как с государем, а как с преступником. Еще недавно на дороге, встретившись с французским раненым полковником, Ростов разгорячился, доказывая ему, что не может быть мира между законным государем и преступником Бонапарте. Поэтому Ростова странно поразил в квартире Бориса вид французских офицеров в тех самых мундирах, на которые он привык совсем иначе смотреть из фланкерской цепи. Как только он увидал высунувшегося из двери французского офицера, это чувство войны, враждебности, которое он всегда испытывал при виде неприятеля, вдруг обхватило его. Он остановился на пороге и по русски спросил, тут ли живет Друбецкой. Борис, заслышав чужой голос в передней, вышел к нему навстречу. Лицо его в первую минуту, когда он узнал Ростова, выразило досаду.