Хопкинс, Стивен (политик)

Стивен Хопкинс Stephen Hopkins
28-й губернатор Колонии Род-Айленда и плантаций Провиденса
1755 — 1757
Предшественник:	Уильям Грин
Преемник:	Уильям Грин
30-й губернатор Колонии Род-Айленда и плантаций Провиденса
1758 — 1762
Предшественник:	Уильям Грин
Преемник:	Сэмюэл Уорд
32-й губернатор Колонии Род-Айленда и плантаций Провиденса
1763 — 1765
Предшественник:	Сэмюэл Уорд
Преемник:	Сэмюэл Уорд
34-й губернатор Колонии Род-Айленда и плантаций Провиденса
1767 — 1768
Предшественник:	Сэмюэл Уорд
Преемник:	Джозайя Линдон
Вероисповедание:	Квакер
Рождение:	7 марта 1707(1707-03-07) Провиденс, Род-Айленд
Смерть:	13 июня 1785(1785-06-13) (78 лет) Провиденс, Род-Айленд
Отец:	Уильям Хопкинс
Мать:	Рут Хопкинс (Уилкинсон)
Супруга:	1. Сара Скотт 2. Анна Смит
Образование:	Национальный университет Кордовы
Профессия:	Топограф, астроном, судья, политик
Автограф:

Стивен Хопкинс (англ. Stephen Hopkins; 7 марта 1707, Провиденс — 13 июня 1785, Провиденс) — американский политический деятель и предприниматель, участник Американской революции, четырежды губернатор Колонии Род-Айленда и плантаций Провиденса, трижды председатель верховного суда Род-Айленда. В 1774-1776 годах был делегатом на Континентальных конгрессах, подписал декларацию независимости США.

Биография

Происхождение и ранние годы

Хопкинс родился в городе Провиденс, столице колонии Род-Айленда и плантаций Провиденса. Он был вторым ребёнком в видной колониальной семье Уильяма и Рут (Уилкинсон) Хопкинс, у которых всего было девять детей. Дед Стивена более 40 лет проработал в качестве депутата и спикера Палаты депутатов провинции. Его бабушка была дочерью Джона Уиппла, одного из первых поселенцев Провиденса, сестрой богатого купца Джозефа Уиппла и тёткой вице-губернатора Джозефа Уиппла-младшего. Прадед Хопкинса, Томас также был переселенцем из Англии, переехав в Америку в 1635 году вместе со своим кузеном Бенедиктом Арнольдом, который стал первым губернатором Род-Айленда согласно королевской хартии 1663 года.

Молодые годы Стивен Хопкинс провёл в лесной местности на севере Провиденса, известной как Чопмист-Хилл. Впоследствии там был образован городок Сситьют. Каких-либо учебных заведений поблизости не было, но небольшая коллекция книг, имевшаяся у родителей, была прочитана Хопкинсом с большим удовольствием. Историк Ричман назвал Хопкинса «внимательным и прилежным студентом, посвящавшим всё своё свободное время чтению». А Сэндерсон писал: «Он с ранней юности принялся за изучение книг и людей». От своего деда Самуэля Уилкинсона Хопкинс перенял знания в области полевой геодезии. Он применил их во время составления карты Сситьюта, а чуть позже и Провиденса. За его дисциплинированность в молодости, в 19 лет Хопкинс получил от отца земельный участок в размере 28 гектар, и ещё 36 гектар ему передал дед.

Политическая карьера

Первые годы государственной службы

Хопкинс поступил на государственную службу в возрасте 23 лет в 1730 году, когда он стал третейским судьёй в только что основонном городке Сситьют. Эту должность он занимал до 1735 года. Кроме этого Хопкинс стал Муниципальным секретарём Сситьюта в 1731 году и работал на этом посту 11 лет до 1742 года, когда вернулся в Провиденс. С 1736 по 1746 год Стивен занимал должность судьи низшей инстанции общих жалоб и генеральных собраний, последние пять лет будучи секретарём этого учреждения. Хопкинс также был президентом городского совета, членом и спикером палаты депутатов с 1744 по 1751 год.

В 1742 году Хопкинс продал свою ферму в Сситьюте и поселился в Провиденсе. Здесь он посвятил себя коммерческой деятельности, которая впоследствии очень сильно поспособствует росту тогда ещё небольшого города. Он вместе с двумя другими предпринимателями занялся строительством и снабжением кораблей. В середине 1750-х годов бостонский портретист Джон Гринвуд получил заказ на написание сатирической картины от группы морских капитанов и торговцев, включая Хопкинса. Художник изобразил 22 человека в таверне, в том числе и себя. Через некоторое время Хопкинс вместе с четырьмя братьями Браун — Мозесом, Николасом, Йозефом и Джоном занялся производством чугуна и пушек, которые впоследствии были использованы во время войны за независимость США. Сын Стивена, Руфус Хопкинс управлял предприятием в течение четырёх последующих десятилетий.

Верховный судья

В мае 1747 Хопкинс впервые назначен членом верховного суда Род-Айленда. В 1751 году Хопкинс стал председателем суда; эту должность он занимал до 1755 года, когда стал губернатором. Во время своего второго губернаторского срока Хопкинс одновременно в течение года вновь работал верховным судьёй (1761-1762). Наконец в 1770 году Стивен в третий и последний раз был утверждён на пост председателя верховного суда и прослужил до октября 1775 года, параллельно являясь делегатом Второго Континентального конгресса.

Губернатор

В 1755 году Хопкинс был впервые избран губернатором, победив с небольшим отрывом своего предшественника, Уильяма Грина. Последующий год был занят законодательной деятельностью и работой, связанной с готовящейся войной с Францией. Провал экспедиции Брэддока и последовавшее взятие французами форта Краун-Пойнт вынудило Род-Айленд послать войска в Олбани. Годом ранее Хопкинс был делегатом на конгрессе в Олбани, который была созван для обсуждения проблем общей обороны всех колоний, а также для проведения конференции вместе с пятью индейскими племенами по вопросам противодействия французскому вторжению. Там также был рассмотрен план Бенджамина Франклина, предполагавший объединение колоний, однако предложение было отвергнуто как в Америке, так и в Британии. 500 жителей Род-Айленда по решению генеральной ассамблеи были рекрутированы для сражения на озере Джордж.

После двухлетнего пребывания в должности Хопкинс проиграл Уильяму Грину в споре за губернаторский пост, но последний умер в 1758 году, и Стивен снова стал губернатором. Самым спорным вопросом того времени было использование металлических денег или замены их на бумажные, и Хопкинс стал сторонником второго варианта. Ещё одной проблемой стало противопоставление интересов Провиденса интересам Ньюпорта. Некоторое время Хопкинс был политическим оппонентом Сэмюэля Уорда, который был принципиальным сторонником монет. Кроме этого его родным городом был Ньюпорт. Спор зашёл так далеко, что Хопкинс подал иск о клевете против Уорда на сумму 40000 фунтов. Судебное разбирательство было перенесено в Массачусетс. Хопкинс проиграл, и был вынужден оплатить все расходы.

В течение 10 лет два политика, каждый из которых возглавлял мощные политические группировки, меняли друг друга на посту губернатора. Уорд был лидером обеспеченных и консервативных жителей Ньюпорта, Наррагансетта и округа Кент, а Хопкинс представлял быстроразвивающиеся графства Провиденс и Бристоль. Двух губернаторов сравнивали с гладиаторами на арене, жаждущими смерти друг друга. Хопкинс впервые проиграл Уорду выборы в 1762 году.

В 1763 году Хопкинс вернул себе губернаторский пост. В следующем году два политика предприняли первые шаги к примирению. Уорд написал Хопкинсу, предлагая отказаться от претензий на первый пост в колонии. В тот же день Хопкинс, не знавший о письме, предложил Уорду должность вице-губернатора, освободившеюся после смерти Джона Гарднера. Несмотря на то, что оба не приняли предложения друг друга, всё это стало первым этапом к будущему сотрудничеству между двумя политическими оппонентами.

К концу третьего срока Хопкинса одним из важнейших вопросов стало объединение разделённых колоний в единое целое. В начале 1765 года британский парламент принял Акт о гербовом сборе. Этот закон представлял собой новую схему налогообложения американских колоний, которая предполагала, что все коммерческие и правовые документы должны быть написаны на специальной гербовой бумаге, продаваемой по фиксированной цене государственными служащими. Кроме этого дополнительным налогом обложили газеты. Парламент ввёл пошлины на сахар, кофе и некоторые другие товары, а также установил определённый минимум дерева и железа, который колонисты были обязаны экспортировать в Британию.

Весть о законе возмутила колонистов, и Сэмюэл Адамс из Массачусетса предложил всем колониям прислать делегатов на встречу в Нью-Йорке для обсуждения путей освобождения от новых налогов. В августе 1765 года, когда Уорд был губернатором, Генеральная ассамблея Род-Айленда приняла резолюции, последовав указаниям Патрика Генри из Вирджинии. Ответственным за соблюдение правил оформления документов был назначен генеральный прокурор Огастес Джонсон, который отказался от должности, так как был противником закона. Ассамблея вновь встретилась в Ист-Гринвиче в сентябре 1765 года, выбрав делегатов на конгресс в Нью-Йорке и сформировав комитет для обсуждения Акта о гербовом сборе. В конце концов закон был отменён в 1766, колонисты были удовлетворены этим. Дискуссии об объединении колоний и даже независимости на некоторое время были прекращены.

Другим важным событием, повлиявшим на будущее Род-Айленда стало нахождение согласия между Хопкинсом и Уордом. В 1764 году был издан закон об образовании Колледжа Род-Айленда. Оба политика горячо поддерживали идею об учреждении высшего образования в колонии. И Хопкинс, и Уорд стали попечителями колледжа. Хопкинс оказывал щедрую поддержку учреждению, и стал первым ректором; эту должность он занимал до своей смерти в 1785 году.

В 1767 году Хопкинс с большим перевесом над Уордом в очередной раз выиграл губернаторские выборы. На следующий год Стивен предложил своему противнику отказаться от участия в будущих выборах и принять компромиссную кандидатуру. Уорд согласился, и новым губернатором стал Джозайя Линдон. Двое бывших политических оппонента встретились и положили начало сердечной дружбе, которую они поддерживали всю оставшуюся жизнь.

«Права колонистов»

В ноябре 1764 года Генеральная ассамблея Род-Айленда выпустила памфлет «Права колонистов» (англ. «The Rights of Colonies Examined»), автором которого был Стивен Хопкинс. Эта брошюра благодаря широкому распространению, а также резкой критике налогообложения и парламента и в частности готовящегося Акта о гербовом сборе закрепила за Хопкинсом репутацию революционного лидера. Текст начинался со слов «Свобода — это величайшее благо, которое может заполучить человек, а рабство самый непростительный порок, на который способна человеческая природа» и представлял собой чёткий и логичный анализ взаимоотношений колоний и метрополии. Памфлет получил широкую огласку и одобрение во всех колониях. Историк Томас Бикнелл назвал его «самым значимым документом, который был выпущен перед Американской революцией». Губернатор Массачусетса Томас Хатчинсон писал о памфлете: «Он был воспринят с высоким напряжением, большим чем что-либо другое присланное из колоний». Брошюра произвела такое сильное впечатление, что Хопкинса стали считать лидером общественного мнения Род-Айленда, примерно как Сэмюэля Адамса в Массачусетсе или Томаса Джефферсона в Вирджинии.

Континентальные конгрессы

В 1774 году был собран Первый Континентальный конгресс. Стивен Хопкинс и Сэмюэл Уорд были выбраны делегатами от Род-Айленда. Хопкинс был самым старшим из депутатов конгресса и единственным, кто также принимал участие в работе конгресса в Олбани двадцать лет назад. За несколько предыдущих лет у Стивена развился паралич в руках, что сильно сказалось на его возможностях работать и писать.

Конгресс был созван для выражения протеста действиям Британии и сохранения привилегий 13 колоний. И Хопкинс, и Уорд высказали предположение о том, что путь к независимости будет лежать через войну. На конгрессе Хопкинс сказал своим коллегам: "Порох и пули решат этот вопрос. Только ружьё и штык закончат противостояние, в котором мы участвуем, и любому из вас, кто не может понять этот путь улаживания конфликта, лучше удалиться".. Однако большая часть делегатов не были настолько радикальны, и не поддержали идею о независимости.

Хопкинс был выбран и во Второй Континентальный конгресс, который собрался 10 мая 1775 года после апрельских сражений при Лексингтоне и Конкорде. В начале большая часть представителей колоний также как и на Первом Континентальном конгрессе не хотели конфликта и отделения от метрополии, однако после усугубления отношений с Великобританией конгресс в июле 1776 года принял Декларацию независимости США. В декабре 1775 года Хопкинс состоял в комитете, ответственном за обеспечение колоний военно-морским вооружением. Его знания, приобретенные во время занятия кораблестроением, стали полезными при создании Континентального флота. Работая в комитете, Хопкинс сыграл важную роль в разработке морского законодательства. Первая американская морская эскадра вышла в открытое море 18 февраля 1776 года. Стивен использовал своё влияние для того, чтобы командующим флотом был назначен его брат Изек Хопкинс.

4 мая 1776 года Генеральная ассамблея Род-Айленда единогласно объявила о независимости колонии от Великобритании. Через два месяца 4 июля 1776 года Континентальный конгресс принял Декларацию независимости США. Хопкинс из-за усугубившегося паралича в руках был вынужден при подписании документа поддерживать свою правую руку левой, отметив: «в отличие от моей руки моё сердце не дрожит».

Последние годы жизни

В сентябре 1776 года по причине своего слабого здоровья Хопкинс был вынужден покинуть Второй Континентальный конгресс и вернуться в свой дом В Род-Айленде, однако он оставался депутатом членом Генеральной ассамблем Род-Айленда в 1777—1779 годах. Хопкинс умер 13 июля 1785 года в возрасте 78 лет в своём доме в Провиденсе и был похоронен на кладбище Норт-Бюриал-Граунд.

В искусстве

• В мюзикле Шермана Эдвардса «1776», посвящённом событиям вокруг принятия и подписания Декларации независимости США, Стивен Хопкинс — один из главных персонажей, в оригинальном актёрском составе сыгранный Роем Пулом. Он изображен здравомыслящим, но сварливым и независимым политиком, злоупотребляющим алкоголем, но благодаря своим личностным качествам сохраняющем сплочённость Конгресса.

В кино

• «Джон Адамс» (2008) - Эпизодическую роль Стивена Хопкинса, как делегата Второго Континентального конгресса, во второй серии под названием «Независимость» (англ. «Independence») сыграл Джон О'Кри.

Литература

• Arnold Samuel Greene. [books.google.com/books?id=MsshnZ-FUssC&pg=PA50&source=gbs_toc_r&cad=4#v=onepage&q&f=false History of the State of Rhode Island and Providence Plantations]. — Providence: Preston and Rounds, 1894. — Vol. Vol.2.
• Austin John Osborne. [books.google.com/books?id=LA7ntaS11ocC&dq=governor+%22samuel+cranston%22+rhode+island&q=abbott%2C+daniel+235#v=onepage&q=abbott%2C%20daniel%20235&f=false Genealogical Dictionary of Rhode Island]. — J. Munsell's Sons, 1887. — ISBN 978-0-8063-0006-1.
• (2012) «The Slaves of Gov. Stephen Hopkins». New England Historical and Genealogical Register 33: 11–27.
• Bicknell Thomas Williams. [books.google.com/books?id=TF0EAAAAYAAJ&q=Greene&source=gbs_word_cloud_r&cad=5#v=snippet&q=Greene&f=false The History of the State of Rhode Island and Providence Plantations]. — The American Historical Society, 1920. — Vol. Vol.3.
• Browning Charles Henry. [books.google.com/books?id=XJo-AAAAYAAJ&pg=PA288&lpg=PA288&dq=lawrence+wilkinson+mary+conyers&source=bl&ots=_huFe5oMxm&sig=Px2vZjmA_TCVsa9m0cWsjYCxItE&hl=en&sa=X&ei=PEzWUNjlKuiF0QHl2YEw&ved=0CE0Q6AEwBA#v=onepage&q=lawrence%20wilkinson%20mary%20conyers&f=false Americans of Royal Descent]. — Philadelphia: Porter & Coates, 1883.
• Moriarity, G. Andrews (April 1944). «Additions and Corrections to Austin's Genealogical Dictionary of Rhode Island». The American Genealogist 20: 224–5.
• Richman Irving Berdine. [books.google.com/books?id=m382zo38yzoC&pg=PA191&lpg=PA191&dq=rhode+island+supreme+court+founded+judicature&source=web&ots=bBMqfegiOP&sig=KUsXm0FM0twH8GxJyzV27aW3DYs#v=onepage&q=Stephen%20Hopkins&f=false Rhode Island: A Study in Separatism]. — Houghton Mifflin Company, 1905.
• [books.google.com/books?id=_00DAAAAYAAJ&q=Stephen+Hopkins#v=snippet&q=Stephen%20Hopkins&f=false Biography of the Signers to the Declaration of Independence]. — Thomas, Cowperthwait & Company, 1846.
• Smith Joseph Jencks. [books.google.com/books?id=IAn9KTLDrdQC&q=arnold#v=snippet&q=hopkins&f=false Civil and Military List of Rhode Island, 1647–1800]. — Providence, RI: Preston and Rounds, Co., 1900.
• Staples William R. [books.google.com/books?id=5j0LGelC-MYC&q=Hopkins#v=snippet&q=Hopkins&f=false The Documentary History of the Destruction of the Gaspee]. — Knowles, Vose, and Anthony, 1845.

Отрывок, характеризующий Хопкинс, Стивен (политик)

Наташа удивленными глазами смотрела на Соню. Видно, ей самой в первый раз представлялся этот вопрос и она не знала, что отвечать на него.
– Какие причины, не знаю. Но стало быть есть причины!
Соня вздохнула и недоверчиво покачала головой.
– Ежели бы были причины… – начала она. Но Наташа угадывая ее сомнение, испуганно перебила ее.
– Соня, нельзя сомневаться в нем, нельзя, нельзя, ты понимаешь ли? – прокричала она.
– Любит ли он тебя?
– Любит ли? – повторила Наташа с улыбкой сожаления о непонятливости своей подруги. – Ведь ты прочла письмо, ты видела его?
– Но если он неблагородный человек?
– Он!… неблагородный человек? Коли бы ты знала! – говорила Наташа.
– Если он благородный человек, то он или должен объявить свое намерение, или перестать видеться с тобой; и ежели ты не хочешь этого сделать, то я сделаю это, я напишу ему, я скажу папа, – решительно сказала Соня.
– Да я жить не могу без него! – закричала Наташа.
– Наташа, я не понимаю тебя. И что ты говоришь! Вспомни об отце, о Nicolas.
– Мне никого не нужно, я никого не люблю, кроме его. Как ты смеешь говорить, что он неблагороден? Ты разве не знаешь, что я его люблю? – кричала Наташа. – Соня, уйди, я не хочу с тобой ссориться, уйди, ради Бога уйди: ты видишь, как я мучаюсь, – злобно кричала Наташа сдержанно раздраженным и отчаянным голосом. Соня разрыдалась и выбежала из комнаты.
Наташа подошла к столу и, не думав ни минуты, написала тот ответ княжне Марье, который она не могла написать целое утро. В письме этом она коротко писала княжне Марье, что все недоразуменья их кончены, что, пользуясь великодушием князя Андрея, который уезжая дал ей свободу, она просит ее забыть всё и простить ее ежели она перед нею виновата, но что она не может быть его женой. Всё это ей казалось так легко, просто и ясно в эту минуту.

В пятницу Ростовы должны были ехать в деревню, а граф в среду поехал с покупщиком в свою подмосковную.
В день отъезда графа, Соня с Наташей были званы на большой обед к Карагиным, и Марья Дмитриевна повезла их. На обеде этом Наташа опять встретилась с Анатолем, и Соня заметила, что Наташа говорила с ним что то, желая не быть услышанной, и всё время обеда была еще более взволнована, чем прежде. Когда они вернулись домой, Наташа начала первая с Соней то объяснение, которого ждала ее подруга.
– Вот ты, Соня, говорила разные глупости про него, – начала Наташа кротким голосом, тем голосом, которым говорят дети, когда хотят, чтобы их похвалили. – Мы объяснились с ним нынче.
– Ну, что же, что? Ну что ж он сказал? Наташа, как я рада, что ты не сердишься на меня. Говори мне всё, всю правду. Что же он сказал?
Наташа задумалась.
– Ах Соня, если бы ты знала его так, как я! Он сказал… Он спрашивал меня о том, как я обещала Болконскому. Он обрадовался, что от меня зависит отказать ему.
Соня грустно вздохнула.
– Но ведь ты не отказала Болконскому, – сказала она.
– А может быть я и отказала! Может быть с Болконским всё кончено. Почему ты думаешь про меня так дурно?
– Я ничего не думаю, я только не понимаю этого…
– Подожди, Соня, ты всё поймешь. Увидишь, какой он человек. Ты не думай дурное ни про меня, ни про него.
– Я ни про кого не думаю дурное: я всех люблю и всех жалею. Но что же мне делать?
Соня не сдавалась на нежный тон, с которым к ней обращалась Наташа. Чем размягченнее и искательнее было выражение лица Наташи, тем серьезнее и строже было лицо Сони.
– Наташа, – сказала она, – ты просила меня не говорить с тобой, я и не говорила, теперь ты сама начала. Наташа, я не верю ему. Зачем эта тайна?
– Опять, опять! – перебила Наташа.
– Наташа, я боюсь за тебя.
– Чего бояться?
– Я боюсь, что ты погубишь себя, – решительно сказала Соня, сама испугавшись того что она сказала.
Лицо Наташи опять выразило злобу.
– И погублю, погублю, как можно скорее погублю себя. Не ваше дело. Не вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижу тебя.
– Наташа! – испуганно взывала Соня.
– Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда!
Наташа выбежала из комнаты.
Наташа не говорила больше с Соней и избегала ее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.
Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за своей подругой.
Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела всё утро у окна гостиной, как будто ожидая чего то и что она сделала какой то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за Анатоля.
Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что Наташа была всё время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы, всему смеялась).
После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила ее.
«Она убежит с ним! думала Соня. Она на всё способна. Нынче в лице ее было что то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с ним, – но что мне делать?» думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно доказывали, почему у Наташи было какое то страшное намерение. «Графа нет. Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?… Но может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала письмо княжне Марье). Дяденьки нет!» Сказать Марье Дмитриевне, которая так верила в Наташу, Соне казалось ужасно. «Но так или иначе, думала Соня, стоя в темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство», думала она.


Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за границу.
У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.
Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
– Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.
– Ну и дай, – сказал Анатоль.
– Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?
– Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
– А знаешь что – брось всё это: еще время есть! – сказал он.
– Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
– Право брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.


Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.
Балага было пошел из комнаты.
– Нет, стой, – сказал Анатоль. – Затвори двери, сесть надо. Вот так. – Затворили двери, и все сели.
– Ну, теперь марш, ребята! – сказал Анатоль вставая.
Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю.
– А шуба где? – сказал Долохов. – Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, – сказал Долохов, подмигнув. – Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, – а ты в шубу принимай сразу и неси в сани.
Лакей принес женский лисий салоп.
– Дурак, я тебе сказал соболий. Эй, Матрешка, соболий! – крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос.
Красивая, худая и бледная цыганка, с блестящими, черными глазами и с черными, курчавыми сизого отлива волосами, в красной шали, выбежала с собольим салопом на руке.
– Что ж, мне не жаль, ты возьми, – сказала она, видимо робея перед своим господином и жалея салопа.
Долохов, не отвечая ей, взял шубу, накинул ее на Матрешу и закутал ее.
– Вот так, – сказал Долохов. – И потом вот так, – сказал он, и поднял ей около головы воротник, оставляя его только перед лицом немного открытым. – Потом вот так, видишь? – и он придвинул голову Анатоля к отверстию, оставленному воротником, из которого виднелась блестящая улыбка Матреши.
– Ну прощай, Матреша, – сказал Анатоль, целуя ее. – Эх, кончена моя гульба здесь! Стешке кланяйся. Ну, прощай! Прощай, Матреша; ты мне пожелай счастья.
– Ну, дай то вам Бог, князь, счастья большого, – сказала Матреша, с своим цыганским акцентом.
У крыльца стояли две тройки, двое молодцов ямщиков держали их. Балага сел на переднюю тройку, и, высоко поднимая локти, неторопливо разобрал вожжи. Анатоль и Долохов сели к нему. Макарин, Хвостиков и лакей сели в другую тройку.
– Готовы, что ль? – спросил Балага.
– Пущай! – крикнул он, заматывая вокруг рук вожжи, и тройка понесла бить вниз по Никитскому бульвару.
– Тпрру! Поди, эй!… Тпрру, – только слышался крик Балаги и молодца, сидевшего на козлах. На Арбатской площади тройка зацепила карету, что то затрещало, послышался крик, и тройка полетела по Арбату.
Дав два конца по Подновинскому Балага стал сдерживать и, вернувшись назад, остановил лошадей у перекрестка Старой Конюшенной.
Молодец соскочил держать под уздцы лошадей, Анатоль с Долоховым пошли по тротуару. Подходя к воротам, Долохов свистнул. Свисток отозвался ему и вслед за тем выбежала горничная.
– На двор войдите, а то видно, сейчас выйдет, – сказала она.
Долохов остался у ворот. Анатоль вошел за горничной на двор, поворотил за угол и вбежал на крыльцо.
Гаврило, огромный выездной лакей Марьи Дмитриевны, встретил Анатоля.
– К барыне пожалуйте, – басом сказал лакей, загораживая дорогу от двери.
– К какой барыне? Да ты кто? – запыхавшимся шопотом спрашивал Анатоль.
– Пожалуйте, приказано привесть.
– Курагин! назад, – кричал Долохов. – Измена! Назад!
Долохов у калитки, у которой он остановился, боролся с дворником, пытавшимся запереть за вошедшим Анатолем калитку. Долохов последним усилием оттолкнул дворника и схватив за руку выбежавшего Анатоля, выдернул его за калитку и побежал с ним назад к тройке.


Марья Дмитриевна, застав заплаканную Соню в коридоре, заставила ее во всем признаться. Перехватив записку Наташи и прочтя ее, Марья Дмитриевна с запиской в руке взошла к Наташе.
– Мерзавка, бесстыдница, – сказала она ей. – Слышать ничего не хочу! – Оттолкнув удивленными, но сухими глазами глядящую на нее Наташу, она заперла ее на ключ и приказав дворнику пропустить в ворота тех людей, которые придут нынче вечером, но не выпускать их, а лакею приказав привести этих людей к себе, села в гостиной, ожидая похитителей.
Когда Гаврило пришел доложить Марье Дмитриевне, что приходившие люди убежали, она нахмурившись встала и заложив назад руки, долго ходила по комнатам, обдумывая то, что ей делать. В 12 часу ночи она, ощупав ключ в кармане, пошла к комнате Наташи. Соня, рыдая, сидела в коридоре.
– Марья Дмитриевна, пустите меня к ней ради Бога! – сказала она. Марья Дмитриевна, не отвечая ей, отперла дверь и вошла. «Гадко, скверно… В моем доме… Мерзавка, девчонка… Только отца жалко!» думала Марья Дмитриевна, стараясь утолить свой гнев. «Как ни трудно, уж велю всем молчать и скрою от графа». Марья Дмитриевна решительными шагами вошла в комнату. Наташа лежала на диване, закрыв голову руками, и не шевелилась. Она лежала в том самом положении, в котором оставила ее Марья Дмитриевна.
– Хороша, очень хороша! – сказала Марья Дмитриевна. – В моем доме любовникам свидания назначать! Притворяться то нечего. Ты слушай, когда я с тобой говорю. – Марья Дмитриевна тронула ее за руку. – Ты слушай, когда я говорю. Ты себя осрамила, как девка самая последняя. Я бы с тобой то сделала, да мне отца твоего жалко. Я скрою. – Наташа не переменила положения, но только всё тело ее стало вскидываться от беззвучных, судорожных рыданий, которые душили ее. Марья Дмитриевна оглянулась на Соню и присела на диване подле Наташи.