Георгики

«Гео́ргики» (греч. γεωργεῖν) — Дидактическая поэма Вергилия в четырёх книгах, в которой речь идёт о земледелии, плодоводстве, виноградарстве, скотоводстве и пчеловодстве. Скорее всего опубликована в 29 году до н. э. Произведение опиралось на многие предшествующие источники и повлияло на многих более поздних авторов от античности до наших дней.

Название

В широком смысле георгики (греч. γεωργεῖν — «хозяйствование на земле») — песни и поэтические произведения о сельском хозяйстве, имеющие практическое значение.

Краткий обзор сюжета

Поэма написана гекзаметром и состоит из 2188 стихов и четырёх книг.

Книга первая

Вергилий начинает свою поэму с резюме четырёх книг, сопровождаемым молитвой к различным сельским божествам, а также императору Августу. В качестве образца для своей поэмы Вергилий берёт работы по сельскому хозяйству Варрона, но расходится с ней довольно существенным образом. Первую половину книги занимают многочисленные технические подходы. Особый интерес представляют стихи 160—175, где Вергилий описывает плуг. Последовательность человеческих эпох, чья модель в конечном счете, восходит к Гесиоду, возраст Юпитера, его отношение к золотому веку и текущий возраст человека приводятся с намеренной напряженностью. Главное значение в успехе или провале усилий человечества, книга придаёт труду и его вкладу в сельское хозяйство и иные области жизни. Кульминационным моментом является описание сильного шторма в стихах 311—350, сводящего все усилия человека на нет. После детализации различных погодных знаков и примет, Вергилий заканчивает книгу перечислением знамений, связанных с убийством Цезаря и гражданской войной, когда только Октавиан предлагает надежду на спасение из этого кризиса.

Книга вторая

Заметную тему второй книги составляет сельское хозяйство, представленное как борьба человека против враждебного мира природы, оно часто описывается в терминах принуждения, как переход власти от Сатурна к Юпитеру. Как и первая книга, вторая начинается со стихов, обращённых к божеству и связанных с вопросами, которые собираются быть рассмотренными далее: виноградарство, деревья и маслины. В следующей сотне строк Вергилий рассматривает леса и фруктовые деревья. Подробно описаны их распространение и рост в контрастном различии между методами, которые являются естественными и те, которые требуют вмешательства человека. Три секции по прививанию растений представляют особый интерес: представленные как чудеса изменения человеком природы, многие из примеров, приведённые Вергилием, маловероятны или невозможны. Также имеется каталог деревьев, растущих по всему миру, изложенный в быстрой последовательности, и перечень прочих произведений различных земель. Пожалуй, самый знаменитый отрывок из поэмы, Laudes Italiae или «восхваление Италии», вводится путём сравнения с зарубежными чудесами: несмотря ни на что, никакая земли не достойна похвалы так, как Италия. Фрагментом, представляющий культурный интерес, является ссылка город Аскру в стихе 176, который был знаком древнему читателю как родина Гесиода. Далее идет описание ухода за виноградными лозами, достигающее высшей точки в яркой сцене их пожрания огнём; совет относительно того, когда посадить виноградник, и другой известный отрывок из второй книги — «восхваление весны», где изображён рост зелени и красота, которая сопровождает приход весны. Далее поэт снова возвращается к дидактическому повествованию о виноградных лозах, подчеркивая их хрупкость и трудоёмкость ухода за ними. Предупреждение о повреждениях животными обеспечивает повод для объяснения того, почему козы приносятся в жертву Вакху (Бахусу). Оливковое дерево представлено противороложным виноградной лозе: оно не требует больших усилий со стороны садовода. Следующая тема описывает другие виды деревьев: те, которые производят плоды и те, которые дают полезную древесину. Затем Вергилий снова возвращается к виноградной лозе, вспоминая миф о битве лапифов и кентавров в проходе, известном как Брань Виноградных лоз. Остальная часть книги посвящена превозношению простой деревенской жизни перед коррумпированностью города.

Книга третья

Третья книга главным образом и будто бы связанна с животноводством. Она состоит из двух основных частей: первая половина посвящена выбору породы и разведению лошадей и крупного рогатого скота. Первая половина книги завершается негодованием, вызванным сексуальной жизнью разных животных. Вторая половина книги посвящена заботе и защите овец и коз и сохранению получаемых от них продуктов. В заключении описывается хаос и опустошения, вызванные чумой в Норике. Обе половины начинаются с короткой вводной части, названной proem (вступлениями). Во вступлениях призываются греческие и италийские боги, даются посвящения в честь Цезаря, как и покровителя Вергилия Мецената, а также упомянуто высокое поэтическое стремления автора и сложность подъятого материала. Наблюдаются параллели между драматическим окончания каждой половины этой книги, и притягательной силой, соответствующих им тем — любви и смерти.

Книга четвёртая

Четвёртая книга по тональности аналогична книге второй, делится примерно пополам — первая половина (1-280) является дидактической и имеет дело с жизнью и привычками пчел, отношения которых представляют приблизительную модель человеческого общества. Пчелы напоминают человека в том, что они трудятся, подчиняются царю (царице) и отдают свою жизнь ради общества, но, в отличие от человека, испытывают недостаток в искусстве и любви. Несмотря на обладание ресурсами в рабочей силе, целая колония пчёл тоже может погибнуть. Восстановление пчелиного роя осуществляется методом «bugonia», спонтанным самозарождением из внутренностей бычьей туши. Этот процесс дважды описан во второй половине книги (281—568), а также в эпиллии Аристея со стиха 315. В этом эпиллии тон книги меняется от дидактического к эпическому и перетекает в элегию, повествуя историю Орфея и Эвридики: Аристей, потеряв своих пчел, спускается в дом своей матери, нимфы Кирены, где получает указание о том, как восстановить пчелиные семьи. Для этого он должен захватить провидца Протея, и заставить его раскрыть чей божественный дух был возмущён, и как возродить пчёл. После связывания Протея (который безуспешно меняет формы), Аристей выведывает у провидца, что он возмутил нимф, вызвав гибель нимфы Эвридики, жены Орфея. Некогда он преследовал Эвридику своей любовью, и она, убегая от него, была умерщвлена ядовитой змеёй. Протей описывает нисхождение Орфея в подземный мир, чтобы забрать Эвридику — когда Орфей уже почти достиг цели, он оглянулся и Эвридика должна была остаться в царстве мёртвых, а Орфей позднее окончил свою жизнь гибелью от рук киконских женщин. Книга четвёртая заканчивается восемью стихами «sphragis» или «печатью», излюбленной концовкой античных поэтов, где жизнь сопоставляется с победами знаменитых правителей:

Эти стихи я пропел про уход за землёй и быками

И про деревья, меж тем великий Цезарь войною

Дальний разит Евфрат и народам охотно покорным,

Как победитель, даёт законы, путь правя к Олимпу.

Сладкою в те времена был я, Вергилий, питаем

Партенопеей и цвёл, обучаясь на скромном досуге,

Песней пастушьей себя забавлял и, юностью смелый,

Титира пел я в тени широковетвистого бука.

Происхождение и анализ сюжета

Источники

Моделью для Вергилия в составлении его дидактической поэмы гекзаметром послужили «Труды и дни» древнегреческого поэта Гесиода, затрагивающие темы отношения человека к земле, и важность тяжёлого физического труда. Утраченная поэма «Георгики» поэта эллинистической эпохи Никандра также могла оказать существенное влияние на произведение Вергилия. Вергилий использовал труды и других греческих авторов в качестве образцов и источников технической информации, в том числе работу по астрономии и метеорологии Арата, сведения Никандра о змеях, познания Аристотеля в зоологии, и Теофраста в ботанике, и другие, например поэтические и стилистические соображения Каллимаха. Греческая литературная традиции, идущая от Гомера, также послужила Вергилию важным источником для уточнения мифологических деталей и отступлений.

Из латинских источников на «Георгики» Вергилия с точки зрения жанра и поэтического размера, значительное влияние оказала «De rerum natura» Лукреция. Многие фрагменты из поэзии Вергилия обязаны ей: в описании чумы в третьей книге принимается как образец чума, бывшая в Афинах, которой заканчивается «De rerum natura». Вергилий также обязан Эннию, который вместе с Лукрецием, натурализовал гекзаметр в латинском языке. Вергилий часто использует особенности языка Энния, чтобы придать своей поэзии архаичное звучание. Одним исследователем Вергилия была выдвинута любопытная идея, что Вергилий также перекладывал в определённых местах своей поэмы деревенские песни и фразеологические обороты Италии, чтобы придать некоторым местам специфический итальянский оттенок. Порой Вергилий опирается на произведения новоримских авторов, такие как «Кармен, 64» Катулла, которое очевидно оказало большое влияние на эпиллий Аристея, который заканчивает повествовательную часть его «Георгик». Обширные знания Вергилия и умелое применение им образцов для подражания, имеют решающее значение для успеха различных частей его поэмы и всего произведения в целом.

Контекст

«Георгики» служили протестом Вергилия против распространившегося в последнее время Римской республики атеизма; поэт помогает Августу возбуждать в римлянах угасшую веру в богов и сам искренно проникнут убеждением в существовании высшего Промысла, управляющего людьми.

Отрывок, характеризующий Георгики

В штабе армии, по случаю враждебности Кутузова с своим начальником штаба, Бенигсеном, и присутствия доверенных лиц государя и этих перемещений, шла более, чем обыкновенно, сложная игра партий: А. подкапывался под Б., Д. под С. и т. д., во всех возможных перемещениях и сочетаниях. При всех этих подкапываниях предметом интриг большей частью было то военное дело, которым думали руководить все эти люди; но это военное дело шло независимо от них, именно так, как оно должно было идти, то есть никогда не совпадая с тем, что придумывали люди, а вытекая из сущности отношения масс. Все эти придумыванья, скрещиваясь, перепутываясь, представляли в высших сферах только верное отражение того, что должно было совершиться.
«Князь Михаил Иларионович! – писал государь от 2 го октября в письме, полученном после Тарутинского сражения. – С 2 го сентября Москва в руках неприятельских. Последние ваши рапорты от 20 го; и в течение всего сего времени не только что ничего не предпринято для действия противу неприятеля и освобождения первопрестольной столицы, но даже, по последним рапортам вашим, вы еще отступили назад. Серпухов уже занят отрядом неприятельским, и Тула, с знаменитым и столь для армии необходимым своим заводом, в опасности. По рапортам от генерала Винцингероде вижу я, что неприятельский 10000 й корпус подвигается по Петербургской дороге. Другой, в нескольких тысячах, также подается к Дмитрову. Третий подвинулся вперед по Владимирской дороге. Четвертый, довольно значительный, стоит между Рузою и Можайском. Наполеон же сам по 25 е число находился в Москве. По всем сим сведениям, когда неприятель сильными отрядами раздробил свои силы, когда Наполеон еще в Москве сам, с своею гвардией, возможно ли, чтобы силы неприятельские, находящиеся перед вами, были значительны и не позволяли вам действовать наступательно? С вероятностию, напротив того, должно полагать, что он вас преследует отрядами или, по крайней мере, корпусом, гораздо слабее армии, вам вверенной. Казалось, что, пользуясь сими обстоятельствами, могли бы вы с выгодою атаковать неприятеля слабее вас и истребить оного или, по меньшей мере, заставя его отступить, сохранить в наших руках знатную часть губерний, ныне неприятелем занимаемых, и тем самым отвратить опасность от Тулы и прочих внутренних наших городов. На вашей ответственности останется, если неприятель в состоянии будет отрядить значительный корпус на Петербург для угрожания сей столице, в которой не могло остаться много войска, ибо с вверенною вам армиею, действуя с решительностию и деятельностию, вы имеете все средства отвратить сие новое несчастие. Вспомните, что вы еще обязаны ответом оскорбленному отечеству в потере Москвы. Вы имели опыты моей готовности вас награждать. Сия готовность не ослабнет во мне, но я и Россия вправе ожидать с вашей стороны всего усердия, твердости и успехов, которые ум ваш, воинские таланты ваши и храбрость войск, вами предводительствуемых, нам предвещают».
Но в то время как письмо это, доказывающее то, что существенное отношение сил уже отражалось и в Петербурге, было в дороге, Кутузов не мог уже удержать командуемую им армию от наступления, и сражение уже было дано.
2 го октября казак Шаповалов, находясь в разъезде, убил из ружья одного и подстрелил другого зайца. Гоняясь за подстреленным зайцем, Шаповалов забрел далеко в лес и наткнулся на левый фланг армии Мюрата, стоящий без всяких предосторожностей. Казак, смеясь, рассказал товарищам, как он чуть не попался французам. Хорунжий, услыхав этот рассказ, сообщил его командиру.
Казака призвали, расспросили; казачьи командиры хотели воспользоваться этим случаем, чтобы отбить лошадей, но один из начальников, знакомый с высшими чинами армии, сообщил этот факт штабному генералу. В последнее время в штабе армии положение было в высшей степени натянутое. Ермолов, за несколько дней перед этим, придя к Бенигсену, умолял его употребить свое влияние на главнокомандующего, для того чтобы сделано было наступление.
– Ежели бы я не знал вас, я подумал бы, что вы не хотите того, о чем вы просите. Стоит мне посоветовать одно, чтобы светлейший наверное сделал противоположное, – отвечал Бенигсен.
Известие казаков, подтвержденное посланными разъездами, доказало окончательную зрелость события. Натянутая струна соскочила, и зашипели часы, и заиграли куранты. Несмотря на всю свою мнимую власть, на свой ум, опытность, знание людей, Кутузов, приняв во внимание записку Бенигсена, посылавшего лично донесения государю, выражаемое всеми генералами одно и то же желание, предполагаемое им желание государя и сведение казаков, уже не мог удержать неизбежного движения и отдал приказание на то, что он считал бесполезным и вредным, – благословил совершившийся факт.


Записка, поданная Бенигсеном о необходимости наступления, и сведения казаков о незакрытом левом фланге французов были только последние признаки необходимости отдать приказание о наступлении, и наступление было назначено на 5 е октября.
4 го октября утром Кутузов подписал диспозицию. Толь прочел ее Ермолову, предлагая ему заняться дальнейшими распоряжениями.
– Хорошо, хорошо, мне теперь некогда, – сказал Ермолов и вышел из избы. Диспозиция, составленная Толем, была очень хорошая. Так же, как и в аустерлицкой диспозиции, было написано, хотя и не по немецки:
«Die erste Colonne marschiert [Первая колонна идет (нем.) ] туда то и туда то, die zweite Colonne marschiert [вторая колонна идет (нем.) ] туда то и туда то» и т. д. И все эти колонны на бумаге приходили в назначенное время в свое место и уничтожали неприятеля. Все было, как и во всех диспозициях, прекрасно придумано, и, как и по всем диспозициям, ни одна колонна не пришла в свое время и на свое место.
Когда диспозиция была готова в должном количестве экземпляров, был призван офицер и послан к Ермолову, чтобы передать ему бумаги для исполнения. Молодой кавалергардский офицер, ординарец Кутузова, довольный важностью данного ему поручения, отправился на квартиру Ермолова.
– Уехали, – отвечал денщик Ермолова. Кавалергардский офицер пошел к генералу, у которого часто бывал Ермолов.
– Нет, и генерала нет.
Кавалергардский офицер, сев верхом, поехал к другому.
– Нет, уехали.
«Как бы мне не отвечать за промедление! Вот досада!» – думал офицер. Он объездил весь лагерь. Кто говорил, что видели, как Ермолов проехал с другими генералами куда то, кто говорил, что он, верно, опять дома. Офицер, не обедая, искал до шести часов вечера. Нигде Ермолова не было и никто не знал, где он был. Офицер наскоро перекусил у товарища и поехал опять в авангард к Милорадовичу. Милорадовича не было тоже дома, но тут ему сказали, что Милорадович на балу у генерала Кикина, что, должно быть, и Ермолов там.
– Да где же это?
– А вон, в Ечкине, – сказал казачий офицер, указывая на далекий помещичий дом.
– Да как же там, за цепью?
– Выслали два полка наших в цепь, там нынче такой кутеж идет, беда! Две музыки, три хора песенников.
Офицер поехал за цепь к Ечкину. Издалека еще, подъезжая к дому, он услыхал дружные, веселые звуки плясовой солдатской песни.
«Во олузя а ах… во олузях!..» – с присвистом и с торбаном слышалось ему, изредка заглушаемое криком голосов. Офицеру и весело стало на душе от этих звуков, но вместе с тем и страшно за то, что он виноват, так долго не передав важного, порученного ему приказания. Был уже девятый час. Он слез с лошади и вошел на крыльцо и в переднюю большого, сохранившегося в целости помещичьего дома, находившегося между русских и французов. В буфетной и в передней суетились лакеи с винами и яствами. Под окнами стояли песенники. Офицера ввели в дверь, и он увидал вдруг всех вместе важнейших генералов армии, в том числе и большую, заметную фигуру Ермолова. Все генералы были в расстегнутых сюртуках, с красными, оживленными лицами и громко смеялись, стоя полукругом. В середине залы красивый невысокий генерал с красным лицом бойко и ловко выделывал трепака.
– Ха, ха, ха! Ай да Николай Иванович! ха, ха, ха!..
Офицер чувствовал, что, входя в эту минуту с важным приказанием, он делается вдвойне виноват, и он хотел подождать; но один из генералов увидал его и, узнав, зачем он, сказал Ермолову. Ермолов с нахмуренным лицом вышел к офицеру и, выслушав, взял от него бумагу, ничего не сказав ему.
– Ты думаешь, это нечаянно он уехал? – сказал в этот вечер штабный товарищ кавалергардскому офицеру про Ермолова. – Это штуки, это все нарочно. Коновницына подкатить. Посмотри, завтра каша какая будет!


На другой день, рано утром, дряхлый Кутузов встал, помолился богу, оделся и с неприятным сознанием того, что он должен руководить сражением, которого он не одобрял, сел в коляску и выехал из Леташевки, в пяти верстах позади Тарутина, к тому месту, где должны были быть собраны наступающие колонны. Кутузов ехал, засыпая и просыпаясь и прислушиваясь, нет ли справа выстрелов, не начиналось ли дело? Но все еще было тихо. Только начинался рассвет сырого и пасмурного осеннего дня. Подъезжая к Тарутину, Кутузов заметил кавалеристов, ведших на водопой лошадей через дорогу, по которой ехала коляска. Кутузов присмотрелся к ним, остановил коляску и спросил, какого полка? Кавалеристы были из той колонны, которая должна была быть уже далеко впереди в засаде. «Ошибка, может быть», – подумал старый главнокомандующий. Но, проехав еще дальше, Кутузов увидал пехотные полки, ружья в козлах, солдат за кашей и с дровами, в подштанниках. Позвали офицера. Офицер доложил, что никакого приказания о выступлении не было.
– Как не бы… – начал Кутузов, но тотчас же замолчал и приказал позвать к себе старшего офицера. Вылезши из коляски, опустив голову и тяжело дыша, молча ожидая, ходил он взад и вперед. Когда явился потребованный офицер генерального штаба Эйхен, Кутузов побагровел не оттого, что этот офицер был виною ошибки, но оттого, что он был достойный предмет для выражения гнева. И, трясясь, задыхаясь, старый человек, придя в то состояние бешенства, в которое он в состоянии был приходить, когда валялся по земле от гнева, он напустился на Эйхена, угрожая руками, крича и ругаясь площадными словами. Другой подвернувшийся, капитан Брозин, ни в чем не виноватый, потерпел ту же участь.
– Это что за каналья еще? Расстрелять мерзавцев! – хрипло кричал он, махая руками и шатаясь. Он испытывал физическое страдание. Он, главнокомандующий, светлейший, которого все уверяют, что никто никогда не имел в России такой власти, как он, он поставлен в это положение – поднят на смех перед всей армией. «Напрасно так хлопотал молиться об нынешнем дне, напрасно не спал ночь и все обдумывал! – думал он о самом себе. – Когда был мальчишкой офицером, никто бы не смел так надсмеяться надо мной… А теперь!» Он испытывал физическое страдание, как от телесного наказания, и не мог не выражать его гневными и страдальческими криками; но скоро силы его ослабели, и он, оглядываясь, чувствуя, что он много наговорил нехорошего, сел в коляску и молча уехал назад.