Дзиндзя

Синтоизм

Основы Боги (список) • святилища (список) • священнослужители • мацури • норито

Священные тексты Кодзики • Нихон сёки • Фудоки

Родственные темы Буддизм • конфуцианство • даосизм • кокугаку Портал:Синтоизм

Дзиндзя (яп. 神社) — синтоистское святилище, вместе с территорией вокруг. Чаще под «дзиндзя» понимают только само святилище.

Считается, что примерное число синтоистских святилищ — около ста тысяч. Точное их число варьируется в зависимости от того, учитывать ли при подсчёте такие дзиндзя, как крохотный храмик на крестьянском подворье. Однако даже приблизительные цифры позволяют судить о масштабах почитания ками в Японии.

Выше всех по рангу стоят святилища дзингу. К ним относятся святилища, почитающие ками-предков императорской семьи. Далее идут «великие святилища» тайся. Изначально таковое было ровно одно — святилище Идзумо, главным божеством которого был Сусаноо. Однако, как только был отменён государственный контроль над религией, тот же статус присвоили себе ещё 65 святилищ, и позднее их число возросло. Ещё ниже по статусу идут святилища, чьё название заканчивается на «гу» («дворец», «палаты»). В основном это святилища в честь членов императорской семьи и других выдающихся деятелей. Идущие рангом ниже простые святилища именуются просто дзиндзя. Совсем же маленькие святилища именуются хокора.

Каждое святилище делится на две части. Первая представляет собой закрытый от публики хондэн, в котором хранится местный синтай. Вторая часть, называемая хайдэн, предназначена для молений. Посетители дзиндзя заходят в хайдэн, проходят к алтарю, бросают в ящик перед ним монетку, кланяются, хлопают в ладоши и уходят. Можно также произнести молитву, но это не является чем-то обязательным.

Один или два раза в году проводятся праздники в честь местного божества. В это время местные жрецы выглядят весьма торжественно. В остальное время они уделяют храму и ками немного времени, ведут такую же жизнь, что и обычные люди, и занимаются будничными делами.

История

В прошлом значительная часть святилищ финансировалась государством, и с седьмого века подобные государственные святилища стали называть «канся». В районе девятого века была произведена первая попытка как-то систематизировать святилища. С этой целью среди них было выделено 16 элитных. В XII веке число элитных святилищ поднялось до 22 и с тех пор оставалось неизменным. Критерием отбора святилищ выступала полезность соответствующих ками для императора. Так, например, в XI веке в число элитных святилищ было включено святилище Сугавары но Митидзанэ, чей дух, как считалось, принялся мстить императорскому двору. 22 элитных святилища, в свою очередь, делились на три класса:

• К «высшим семи» были отнесены святилища Исэ, Ивасимидзу, Камо, Мацуноо, Хирано, Инари и Касуга.
• К «средним семи» были отнесены Оохарано Оомива, Исоноками, Ооямато, Хиросэ, Тацута и Сумиёси.
• Наконец, к «низшим восьми» были отнесены Хиэ, Умэномия, Ёсида, Хирота, Гион, Китано и Кифунэ.

Все 22 святилища финансировались непосредственно императорским двором, пропорционально своему статусу. Иерархия и распределение финансирования прочих святилищ отошли местным властям. Среди этих святилищ выделялись святилище «ити-но мия», где почиталось главное божество соответствующей местности, и святилище «содзя», в котором почитались все местные ками разом. Однако в XII веке власть перешла в руки сёгунов, и система государственной поддержки святилищ пришла в упадок. В XIX веке система государственной поддержки святилищ была восстановлена вместе с возрождением императорской системы управления. Святилища были разделены на святилища государственного и провинциального почитания. И в той, и в другой группе были выделены большие, средние и малые святилища. С целью упрощения и рационализации значительное число мелких святилищ было принудительно присоединено к более крупным. С другой стороны, государство стало выплачивать жрецам жалование.

В 1945 году Япония официально стала светским государством, и государственная поддержка святилищ была прекращена. В связи с этим большинство из них объединились под эгидой главного управления синтоистских святилищ — Дзиндзя хонтё. До 1945 года званием великого святилища («тайся») обладало лишь святилище Идзумо, главным божеством которого был Сусаноо. Однако в 1945 году, воспользовавшись исчезновением государственного контроля, тот же титул присвоили себе еще 65 святилищ. Позднее тот же титул получили еще несколько дюжин дзиндзя.

Происхождение

В прошлом таинственные, необычные и поражающие своей красотой места считались местом обитания ками. Они становились местами для молитв. Благодаря этому большая часть старейших синтоистских святилищ расположены в очень красивых местах. Предполагалось, что ками не находится в месте для молений постоянно, но может сойти туда, если сочтёт нужным выслушать просьбы людей. Так как ками бестелесны, для контакта с людьми они нуждаются в предмете, который станет их физическим воплощением. Подобные предметы именуются синтай. Первоначально в роли синтай служили такие приметные объекты, как старые деревья сакаки и скалы «ивакура». Подобные синтай сохранились до сих пор, хотя в более современных святилищах в качестве синтай используется предмет, сокрытый от посторонних глаз. Со временем у места схождения ками стали появляться конкретные границы. Данные границы могут обозначаться высаженными по периметру деревьями, называемыми химороги. Также границы могут выкладываться камнем. В таком случае они называются ивасака. Оба слова могут выступать также и синонимом святилища как такового. Вместе с границами появились и проходы в них, обозначаемые с помощью тории.

Позднее в качестве синтай стали использоваться и вкопанные в землю столбы михасира. Такую практику можно и ныне увидеть в святилище Идзава, где в качестве синтай используется стоящий посреди полей столб. После этого на месте поклонения ками стали появляться и постоянные постройки. Считается, что в древнейшем святилище Исэ они появились в седьмом веке. Если в роли синтай выступали целые горы или скалы, подобное помещение строилось рядом с телом ками. Если же телом служил столб, он укорачивался так, чтобы поместиться внутрь строения, или становился его опорой. Вместе с этим изменился смысл слова «сакаки» — теперь так стали называть деревья храмовой рощи. Однако ветви сакаки по-прежнему могут быть использованы и как синтай. После того как в Японию проник буддизм, наличие строений, посвящённых ками, стало нормой. Также архитектура буддийских храмов оказала влияние на внешний вид японских святилищ.

Вместе с появлением исполняющих роль храма строений среди синтай стало расти число рукотворных объектов. Укрепление императорской власти и расширение влияния культа Аматэрасу привело к тому, что популярными синтай стали зеркала. С XVII века зеркала стали использоваться даже в тех храмах, где уже был собственный синтай. В этом случае зеркало вешалось перед помещением с телом бога, как внешний символ святости. С конца XIX века оно уже стало таким же символом синтоизма, как и крест для христианства. Также получили популярность другие два символа императорской семьи — меч и яшмовые бусы.

Сооружения

В состав дзиндзя входят различные сооружения, в частности, хондэн (本殿 — основной дворец) и хайдэн (拝殿 — дворец ритуалов). Хондэн — строение, в котором расположен го-синтай (御神体) — «священное тело ками». Хондэн — запретная территория, а хайдэн доступен священнослужителям. Хондэн скрыт за хайдэном, значительно меньше и не украшен.

Ворота тории — священные ворота для входа в святилище, тёдзуя (手水舎 — буквально место воды для рук), через которые проходят для очищения рук и рта, и сямусё (社務所) для собственно кумирни.

Во время периода Нара и в раннем периоде Мэйдзи нередко на территории дзиндзя или непосредственно рядом помещался буддийский храм. Когда такой храм находится внутри, он называется дзингудзи (神宮寺). После того как был принят закон о разделении буддийских и синтоистских святилищ (в период Мэйдзи), буддийские храмы стали формально отделёнными, но во время праздников (мацури) и специальных событий дзиндзя и буддийский храм продолжают участвовать в совместных церемониях.

Сооружения на территории дзиндзя:

• кагурадэн (神楽殿)
• кэндзоку (眷属).
• кома-ину (狛犬; статуи львов и собак, см. Лев (храмовый страж)
• майдэн (舞殿)
• ромон (楼門)
• сэсся (摂社)
• суэся (末社)
• тамагаки (玉垣)
• торо (燈籠; фонари)

Каннуси

Каннуси (神主 — хозяин духа) — священнослужитель, ответственный за ритуалы служения ками и поддержку кумирни. Он обычно не читает проповедей и не обучает. Большинство дзиндзя не имеют своих каннуси, а управляются представителями местных жителей удзико (氏子). В дзингудзи (объединении дзиндзя с буддийским храмом) роль управления кумирней берёт на себя буддийский монах.

Обычаи

Дзиндзя — место тишины, и обычно находится в удалённом месте, где нет шума. Кроме как в праздники дзиндзя должна содержаться в тишине. Многие дзиндзя становятся местом игры детей. Не разрешается пить холодную воду от тёдзуся, даже в жаркий день. Категорически запрещено без разрешения входить в священные области и без приглашения входить под крышу кумирни.

См. также

• Список синтоистских святилищ

Отрывок, характеризующий Дзиндзя

1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.


Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.