Долгоруков, Михаил Владимирович
| Михаил Владимирович Долгоруков | |||
| |||
|---|---|---|---|
| 1 января 1724 — 1728 | |||
| Предшественник: | А. М. Черкасский | ||
| Преемник: | А. Л. Плещеев | ||
| Вероисповедание: | православный | ||
| Рождение: | 14 ноября 1667 | ||
| Смерть: | 11 ноября 1750 (82 года) | ||
| Род: | Долгоруковы | ||
| Отец: | Владимир Дмитриевич Долгоруков | ||
| Супруга: | Евдокия Юрьевна Одоевская | ||
| Дети: | Анна, Сергей, Анастасия, Евдокия, Александр, Аграфена, Василий, Пётр | ||
Князь Михаил Владимирович Долгоруков (14 ноября 1667 — 11 ноября 1750) — один из «верховников», действительный тайный советник, сенатор, губернатор Сибири и Казани. Представитель княжеского рода Долгоруковых, отец В. М. Долгорукова-Крымского и дед Я. А. Брюса.
Служба Петру I
Сын боярина Владимира Дмитриевича Долгорукова, племянника полководца Ю. А. Долгорукова. Службу свою начал в 1685 году стольником, участвовал в Крымском походе 1689 года. Потом был комнатным стольником, а в 1711 году, при учреждении Петром Великим Сената, был в числе первых девяти сенаторов. Насколько важно это назначение, можно судить из того, что клятвенное обещание, по которому сенаторы присягали 2 марта 1711 года в Успенском соборе, в присутствии Петра I и рязанского митрополита Стефана, было сочинено самим царем. Сенаторы собственноручно подписались под присягой и были поздравлены царем в новом звании.
В 1715 году на свадьбе Н. М. Зотова был в венецианском платье с «парой свирелей», а по другому списку с «черными дудочками». В 1718 году, во время следствия над царевичем Алексеем Петровичем, на князя Долгорукова пало подозрение, что он способствовал его побегу. 17 февраля 1718 года, по приказанию царя, у дома Долгорукова был поставлен караул, а 16 марта он был арестован и отвезен из Петербурга в Москву. Смягчению его участи содействовало, по-видимому, письмо к царю князя Я. Ф. Долгорукова, в котором он указывал на верность всего своего рода царю, вспоминал смерть дяди и брата во время стрелецкого бунта и пребывание своё с царем в Троицком монастыре. Не оправдывая Долгорукова, он писал, что, может быть, он виновен в неумышленном произнесении каких-нибудь дерзновенных слов и достоин за это наказания, но не такого, как злодеи, с умыслом что-либо сделавшие. Благодаря такому сильному заступничеству, Долгоруков был сослан не в Сибирь, а в одну из своих деревень, где прожил три года, а в начале 1721 года получил дозволение приехать в Москву.
15 января 1724 года последовал царский указ Сенату о назначении Долгорукова губернатором в Сибирь на место князя А. М. Черкасского. Не успел ещё Долгоруков отправиться на место своего нового назначения, как скончался Петр Великий, а потому он поехал в Тобольск уже после коронации императрицы Екатерины I. Ko двору Долгоруков возвратился при Петре II, 6 апреля 1729 года он получил чин действительного тайного советника и вступил в члены Верховного тайного совета.
«Кондиции» и опала
В январе 1730 года, в ночь с 18-го на 19-е число, непосредственно по кончине Петра II, участвовал в ночном совещании в Лефортовском дворце о престолонаследии, а затем в избрании курляндской герцогини, в первоначальной редакции «пунктов», ей предложенных, и в окончательной выработке «кондиций» об ограничении власти Анны Иоанновны. 8 апреля 1730 года был назначен губернатором в Астрахань, а месяц спустя сослан на житье в свою боровскую деревню.
28 ноября того же 1730 года он был определен в Казань губернатором, но 23 декабря 1731 года отрешен от должности и вместе с братом своим, фельдмаршалом князем В. В. Долгоруковым, сослан в Нарву, а 12 ноября 1739 года оба они, по решению особого «генерального собрания», образованного для рассмотрения «государственных воровских замыслов Долгоруких», отправлены в пожизненное заточение в Соловецкий монастырь, с запрещением выходить куда бы то ни было кроме церкви.
Старость
Императрица Елизавета Петровна, вступив на престол, в 1741 году возвратила ему свободу, чин действительного тайного советника и звание сенатора, 1742 году и имения. Последние годы жил в Москве, где в ноябре 1750 года умер. Видевшая его в 1748 году великая княгиня Екатерина Алексеевна вспоминала[1]:
|
Однажды императрица поехала обедать к генералу Апраксину, мы были в числе приглашенных. После обеда привели к императрице одного старика, князя Долгорукова, слепого, который жил напротив дома генерала Апраксина. Это был князь Михаил Владимирович Долгоруков, который прежде был сенатором, но не умел ни читать, ни писать ничего, кроме своего имени; однако он считался гораздо умнее своего брата, фельдмаршала князя Василия Долгорукова, умершего в 1746 году. | 
|
Семья
Был женат на княжне Евдокие Юрьевне Одоевской (1675—16.04.1729), дочери боярина Ю. М. Одоевского. В браке имели четырёх сыновей и четырёх дочерей:
- Анна Михайловна (6.07.1694—23.06.1770), замужем за Львом Александровичем Милославским (1700—1746).
- Сергей Михайлович (1695—1763), учился в Голландии, с 1722 года служил в гвардии; майор, с 1743 года генерал-майор.
- Анастасия Михайловна (1700—28.07.1745), замужем за генерал-поручиком графом Александром Романовичем Брюсом (1704—1760), их сын генерал-аншеф Яков Брюс.
- Евдокия Михайловна (1708—25.08.1749)
- Александр Михайлович (1714—1750)
- Aгpaфенa Михайловна (1716—1775)
- Василий Михайлович (1722—1782), генерал-аншеф, главнокомандующий Московским гарнизоном.
- Пётр Михайлович (1724—1737)
Напишите отзыв о статье "Долгоруков, Михаил Владимирович"
Примечания
- ↑ Записки императрицы Екатерины II. — СПб., 1907. — С. 259.
- ↑ Записки князя Петра Долгорукова. / Пер. с фр. А. Ю. Серебрянникова — СПб.: Гуманитарная Академия, 2007. — С. 78.
Отрывок, характеризующий Долгоруков, Михаил Владимирович
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.
По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
