Гофман, Ежи

Ежи Гоффман
Jerzy Hoffman
Ежи Гофман
Место рождения:	Краков, Польша
Профессия:	кинорежиссёр, сценарист, актёр
Карьера:	1954 - по сей день
Награды:

Е́жи Го́фман (Хо́ффман, польск. Jerzy Hoffman; род. 15 марта 1932, Краков) — польский кинорежиссёр и сценарист.

Биография

Родился в семье польских евреев, которая после раздела Польши 1939 года была депортирована в Сибирь. Его отец, врач по профессии, пошёл добровольцем в сформированную в СССР первую дивизию имени Костюшко Войска польского.

После войны Ежи Гофман вернулся в Польшу. Обучался в Быдгоще. В 1955 году окончил Всесоюзный государственный институт кинематографии СССР в Москве. В том же году дебютировал как режиссёр. Наиболее известен благодаря экранизациям романов Генрика Сенкевича. В четырёх фильмах исполнял роли (в 3-х из них играл самого себя), в двух был рассказчиком. Почётный гражданин Быдгоща с 2003 года.

Лауреат кинопремий нескольких международных конкурсов. Награждён призами польского Министерства культуры.

Награждён орденом «За заслуги» ІІІ степени (Украина).

Избранная фильмография (режиссёр и сценарист одновременно)

• 1963 — Гангстеры и филантропы (с Эдвардом Скужевским).
• 1964 — Закон и кулак (с Эдвардом Скужевским).
• 1967 — Отец
• 1969 — Пан Володыёвский (экранизация романа Генрика Сенкевича).
• 1974 — Потоп (экранизация романа Сенкевича).
• 1976 — Прокажённая (по роману Хелены Мнишек).
• 1981 — Знахарь (экранизация романа Тадеуша Доленги-Мостовича).
• 1992 — Прекрасная незнакомка
• 1999 — Огнём и мечом (экранизация романа Сенкевича).
• 2003 — Старинное предание (экранизация новеллы Юзефа Игнация Крашевского).
• 2008 — Украина — Становление нации (документальный фильм)
• 2011 — Варшавская битва. 1920

Ссылки

• [www.filmweb.pl/Jerzy+Hoffman+filmografia,Person,id=47 Filmweb.pl]

Отрывок, характеризующий Гофман, Ежи

Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.