Елизаветинская Библия

Елизаветинская Библия
титульный лист издания
Автор:	коллектив переводчиков
Язык оригинала:	церковнославянский
Оригинал издан:	1751 год

Елизаветинская Библия — название перевода Библии на церковнославянском языке, изданного в 1751 году в правление императрицы Елизаветы Петровны (от её имени перевод и получил своё название). Елизаветинская Библия с незначительными правками до настоящего времени используется как авторизованный для богослужения текст в Русской православной церкви.

Работа над переводом при Петре I

Работа над новым славянским переводом Библии была начата по именному указу императора Петра I от 14 ноября 1712 года:

В Московской типографии печатным тиснением издать Библию на славянском языке, но прежде тиснения прочесть ту Славянскую Библию и согласить во всем с Греческою 70 переводников Библиею, а быть у дела того в смотрении и правлении Еллиногреческих школ учителю, иеромонаху Софронию Лихудию да Спасского монастыря архимандриту Феофилакту Лопатинскому, да типографии справщиком — Феодору Поликарпову и Николаю Семенову, в чтении справщиком же — монаху Феологу да монаху Иосифу. А согласовать и править во главах и стихах и речах противу Греческия Библии грамматическим чином, а буде где в славенском против Греческой Библии явятся стихи пропущены или главы переменены или в разуме Писанию Священному Греческому противность явится, и о том доносить преосвященному Стефану, митрополиту Рязанскому и Муромскому, и от него требовать решения.

Комиссия приступила к работе и выполнила сверку существовавшего славянского текста Острожской Библии с греческим, основываясь на «Лондонской Полиглотте» Брайена Уолтона, а также используя как источники Альдинскую Библию (1518 год), Сикстинское издание греческого перевода Танаха (1587 год) и его перевод на латинский язык (1588 год). Псалтырь комиссия не выверяла, а второканонические книги Товита, Иудифи и 3-ю книгу Ездры исправили по Вульгате, как это было сделано при издании Острожской Библии.

Сверка текстов и работа над исправлением продолжалась семь лет. В июне 1720 года исправленный текст в восьми томах был предоставлен митрополиту Стефану (Яворскому), а затем по его поручению текст был вновь перепроверен. В 1723 году Синод утвердил перечень представленных ему исправлений библейского текста. Однако печать издания начата не была. Император 3 февраля 1724 года сделал устный указ Святейшему Синоду о порядке издания Библии — при печати «без опущения обозначать прежние речи, которые переправливаны… дабы не было от неспокойных человек нарекания и к народной смуте, и каковыми литерами оную Библию печатать намерено будет, чтоб те литеры объявить Его Величеству». Эту работу они выполнили под руководством Феофилакта (Лопатинского), епископа Тверского. При этом Псалтырь был оставлен в старом переводе, а предлагаемые изменения его текста были обозначены на полях. Комиссия отпечатала различными шрифтами образцы текста и передала их в Синод. Со смертью Петра I в январе 1725 года работа над изданием была приостановлена.

Последующие редакционные комиссии

Преемница Петра, императрица Екатерина I, в ноябре 1725 года издала указ о продолжении издания Библии, но предварительно было предписано: «однако ж прежде… оную разсмотреть в Святейшем Синоде обще с теми, которые её выправливали, и согласить с древними Греческими Библиями нашей Церкви, дабы впредь какого несогласия и в переводе какого погрешения… не сыскалось». Синод поручил это вновь выполнить епископу Феофилакту. Считают, что это был лишь формальный повод затягивания работы над изданием Библии вследствие борьбы между двумя церковными партиями в ходе которой Феофан (Прокопович) тормозил дело своего идейного противника Стефана (Яворского).

В 1735 году архиепископ Феофан (Прокопович) представил в Синоде отчет о проделанной архиепископом Феофилактом (Лопатинским) работе по подготовке к изданию ранее выверенного перевода и добился решения о перепроверке исправленного им текста. Работы были перенесены в Санкт-Петербург и в 1736 году поручены переводчику Синода Василию Козловскому с помощниками под общим руководством архимандрита Александро-Невского монастыря Стефана (Калиновского). Было принято решение напечатать существующий перевод, а примечаниями в нижнем поле дать сделанные исправления, сверку было указано сделать с Септуагинтой и оставить только чтения, совпадающие с ней, а в сомнительных случаях — с Масоретским текстом.

К 1738 году архимандрит Стефан в ходе работы столкнулся с проблемой выбора для сверки греческих рукописей из имевшихся у него. Также он обратился в Синод со следующим донесением: «книга Товии вся правлена с латинского текста, понеже с латинского и сначала переведена была… и не токмо она, но и другие книги имеются, которые как переведены, так и правлены с Вульгаты, а некоторых и совсем нет в греческом тексте 70. И о сем Святейший Правительствующий Синод что соблаговолит?». Синод не дал ответа на это и последующее его обширное донесение и работы по изданию Библии были приостановлены. Став псковским епископом Стефан 26 января 1740 года обратился в Синод с предложением печатать текст в два столбца, в одном — старый, в другом — исправленный текст, а все ветхозаветные книги, переведённые с латыни, исправить по греческим рукописям. Синод одобрил это предложение и в сентябре 1740 года его утвердила императрица Елизавета Петровна.

Работа комиссий при Елизавете Петровне

Синод возложил эту работу на архимандрита Фаддея (Кокуйловича) и префекта Славяно-греко-латинской академии иеромонаха Кирилла (Флоринского). В сентябре 1742 года они представили в Синод набело переписанный исправленный перевод и отчёт о своей работе. Из него следует, что они сверили новый перевод Библии с греческими кодексами, руководствуясь главным образом Александрийским кодексом (из издания Лондонской Полиглотты), считая что древний славянский перевод был сделан именно с него. Также в редких случаях они использовали Сикстинское издание Септуагинты и Ватиканский кодекс. Книги Товита и Иудифи, существовавшие только в переводах с латыни, они перевели с греческого; с латинским текстом Вульгаты была сверена только Третья книга Ездры, так как её текст на греческом не был ими найден.

Синод решил перед печатью Библии ещё раз сделать сверку текста и эта работа шла крайне медленно. О характере обсуждений в Синоде примечательно высказывание его члена митрополита Арсения (Мацеевича):

Ежели рассудить в тонкость, то Библия у нас (церковнославянская) и не особо нужна. Учёный, ежели знает по-гречески, греческую и будет читать; а ежели по-латыни, то латинскую, с которой для себя и для поучения народу российскую (имеется в виду на церковнославянском языке), какая ни есть Библия, будет исправлять. Для простого же народа довольно в церковных книгах от Библии имеется.

Елизавета Петровна своим указом от 14 февраля 1744 года указала Синоду, что «дело исправления Библии…, давно уже начатое, не терпит отлагательства» и потребовала скорейшего окончания работы. Синоду было разрешено привлекать для работы не только своих членов, но и других людей духовного звания. Вскоре Синод пришёл к выводу, что исправить славянский перевод Библии, основываясь только на греческом тексте невозможно и попросил у императрицы разрешения «к дополнению греческой — употреблять Сирскую и Еврейскую и другие Библии, кои к старой Славянской близкую силу имеют» так как «оная Греческая (Библия) против прежней, на словенском языке напечатанной, находится недовольна». Была создана новая комиссия под руководством Московского архиепископа Иосифа и архимандрита Воскресенского Истринского монастыря Илариона (Григоровича). Их работа была неплодотворной, и комиссия вскоре распалась.

В 1747 году была создана новая комиссия, которая завершила дело исправления перевода. В неё вошли префект Киевской духовной академии иеромонах Варлаам (Лящевский) и преподаватель философии Киевской академии иеромонах Гедеон (Слонимский). Они сверили ранее подготовленный Софронием Лихудом и Феофилактом (Лопатинским) перевод Библии с греческим, латинским и еврейским текстами, используя их различные версии. Все свои исправления они представили в Синод. 10 сентября 1750 года Синод доложил императрице что перевод готов для печати.

Издание Елизаветинской Библии

18 декабря 1751 года Елизаветинская Библия вышла из печати. Все изменения, внесённые при исправлении перевода были оговорены, примечания к тексту составили отдельный том, практически равный по объёму тексту самой Библии. Первый тираж быстро разошёлся и в 1756 году вышло его второе издание с дополнительными примечаниями на полях и гравюрами, в котором иеромонах Гедеон (Слонимский) исправил ошибки и опечатки первого издания.

В дальнейшем Русская церковь продолжила использовать в богослужебной практике Елизаветинскую Библию, внеся в неё лишь некоторые несущественные изменения.

Ссылки

• [www.ccel.org/contrib/ru/Sbible/slavpdf.htm Библия на церковнославянском языке]
• [www.archive.org/details/bibliasiriechkni01luik Библия]. — 1-е изд. — СПб., 1751. — Т. 1.
• [www.archive.org/details/bibliasiriechkni02luik Библия]. — 1-е изд. — СПб., 1751. — Т. 2.
• [www.archive.org/details/bibliasiriechkni03luik Библия]. — 1-е изд. — СПб., 1751. — Т. 3.
• [www.archive.org/details/bibliasiriechkni04luik Библия]. — 1-е изд. — СПб., 1751. — Т. 4.
• [www.stsl.ru/manuscripts/staropechatnye-knigi/0-0 Библия]. — 4-е изд. — М., 1762.
• [www.stsl.ru/manuscripts/staropechatnye-knigi/10 Библия]. — 8-е изд. — М., 1784.

Литература

• Библейские переводы // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Елеонский Ф. Г. По поводу 150-летия Елизаветинской Библии: О новом пересмотре славянского перевода Библии. СПб., 1902.
• Евсеев И. Е. Очерки по истории славянского перевода Библии. Пг., 1916.
• Рижский М. И. История переводов Библии в России. Новосибирск, 1978.
• Цуркан Р. К. [www.golden-ship.ru/load/pisanija/spbi/12-1-0-862 Славянский перевод Библии. Происхождение, история текста и важнейшие издания]. СПб., 2001. С. 217—220.

Отрывок, характеризующий Елизаветинская Библия

Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен.
– Mon cher, [Дорогой мой,] – бывало скажет входя в такую минуту княжна Марья, – Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.
– Ежели бы было тепло, – в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, – то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, – говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.


Князь Андрей приехал в Петербург в августе 1809 года. Это было время апогея славы молодого Сперанского и энергии совершаемых им переворотов. В этом самом августе, государь, ехав в коляске, был вывален, повредил себе ногу, и оставался в Петергофе три недели, видаясь ежедневно и исключительно со Сперанским. В это время готовились не только два столь знаменитые и встревожившие общество указа об уничтожении придворных чинов и об экзаменах на чины коллежских асессоров и статских советников, но и целая государственная конституция, долженствовавшая изменить существующий судебный, административный и финансовый порядок управления России от государственного совета до волостного правления. Теперь осуществлялись и воплощались те неясные, либеральные мечтания, с которыми вступил на престол император Александр, и которые он стремился осуществить с помощью своих помощников Чарторижского, Новосильцева, Кочубея и Строгонова, которых он сам шутя называл comite du salut publique. [комитет общественного спасения.]
Теперь всех вместе заменил Сперанский по гражданской части и Аракчеев по военной. Князь Андрей вскоре после приезда своего, как камергер, явился ко двору и на выход. Государь два раза, встретив его, не удостоил его ни одним словом. Князю Андрею всегда еще прежде казалось, что он антипатичен государю, что государю неприятно его лицо и всё существо его. В сухом, отдаляющем взгляде, которым посмотрел на него государь, князь Андрей еще более чем прежде нашел подтверждение этому предположению. Придворные объяснили князю Андрею невнимание к нему государя тем, что Его Величество был недоволен тем, что Болконский не служил с 1805 года.
«Я сам знаю, как мы не властны в своих симпатиях и антипатиях, думал князь Андрей, и потому нечего думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру, графу Аракчееву.
В девять часов утра, в назначенный день, князь Андрей явился в приемную к графу Аракчееву.
Лично князь Андрей не знал Аракчеева и никогда не видал его, но всё, что он знал о нем, мало внушало ему уважения к этому человеку.
«Он – военный министр, доверенное лицо государя императора; никому не должно быть дела до его личных свойств; ему поручено рассмотреть мою записку, следовательно он один и может дать ход ей», думал князь Андрей, дожидаясь в числе многих важных и неважных лиц в приемной графа Аракчеева.
Князь Андрей во время своей, большей частью адъютантской, службы много видел приемных важных лиц и различные характеры этих приемных были для него очень ясны. У графа Аракчеева был совершенно особенный характер приемной. На неважных лицах, ожидающих очереди аудиенции в приемной графа Аракчеева, написано было чувство пристыженности и покорности; на более чиновных лицах выражалось одно общее чувство неловкости, скрытое под личиной развязности и насмешки над собою, над своим положением и над ожидаемым лицом. Иные задумчиво ходили взад и вперед, иные шепчась смеялись, и князь Андрей слышал sobriquet [насмешливое прозвище] Силы Андреича и слова: «дядя задаст», относившиеся к графу Аракчееву. Один генерал (важное лицо) видимо оскорбленный тем, что должен был так долго ждать, сидел перекладывая ноги и презрительно сам с собой улыбаясь.
Но как только растворялась дверь, на всех лицах выражалось мгновенно только одно – страх. Князь Андрей попросил дежурного другой раз доложить о себе, но на него посмотрели с насмешкой и сказали, что его черед придет в свое время. После нескольких лиц, введенных и выведенных адъютантом из кабинета министра, в страшную дверь был впущен офицер, поразивший князя Андрея своим униженным и испуганным видом. Аудиенция офицера продолжалась долго. Вдруг послышались из за двери раскаты неприятного голоса, и бледный офицер, с трясущимися губами, вышел оттуда, и схватив себя за голову, прошел через приемную.
Вслед за тем князь Андрей был подведен к двери, и дежурный шопотом сказал: «направо, к окну».
Князь Андрей вошел в небогатый опрятный кабинет и у стола увидал cорокалетнего человека с длинной талией, с длинной, коротко обстриженной головой и толстыми морщинами, с нахмуренными бровями над каре зелеными тупыми глазами и висячим красным носом. Аракчеев поворотил к нему голову, не глядя на него.
– Вы чего просите? – спросил Аракчеев.
– Я ничего не… прошу, ваше сиятельство, – тихо проговорил князь Андрей. Глаза Аракчеева обратились на него.
– Садитесь, – сказал Аракчеев, – князь Болконский?
– Я ничего не прошу, а государь император изволил переслать к вашему сиятельству поданную мною записку…
– Изволите видеть, мой любезнейший, записку я вашу читал, – перебил Аракчеев, только первые слова сказав ласково, опять не глядя ему в лицо и впадая всё более и более в ворчливо презрительный тон. – Новые законы военные предлагаете? Законов много, исполнять некому старых. Нынче все законы пишут, писать легче, чем делать.
– Я приехал по воле государя императора узнать у вашего сиятельства, какой ход вы полагаете дать поданной записке? – сказал учтиво князь Андрей.
– На записку вашу мной положена резолюция и переслана в комитет. Я не одобряю, – сказал Аракчеев, вставая и доставая с письменного стола бумагу. – Вот! – он подал князю Андрею.
На бумаге поперег ее, карандашом, без заглавных букв, без орфографии, без знаков препинания, было написано: «неосновательно составлено понеже как подражание списано с французского военного устава и от воинского артикула без нужды отступающего».
– В какой же комитет передана записка? – спросил князь Андрей.
– В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья.
Князь Андрей улыбнулся.
– Я и не желаю.
– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.


Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.
На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).
– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?